Видение парусника возникло в самый обычный день, но Дити тотчас угадала в нем судьбоносный знак, ибо этакой махины не видала даже во сне — да и откуда, коли живешь в северном Бихаре, что в четырех сотнях миль от морского побережья? Ее поселок притулился в глубинке, и до океана, темной пропасти под названием Калапани, Черная Вода, в которой исчезает святой Ганг, было далеко, как до преисподней.

В тот год маки удивительно долго не сбрасывали лепестки, хотя зима уже заканчивалась: от самого Бенареса речные берега были укутаны толстыми покрывалами из белых цветов, отчего казалось, будто Ганг преодолевает долгие мили меж двух ледников. Точно снега Гималаев спустились на равнины, чтобы дождаться прихода Холи

[1]

с его весенним разноцветьем.

Поселок приютился на окраине Гхазипура, что милях в пятидесяти к востоку от Бенареса. Как и все, Дити беспокоилась из-за припозднившихся маков; в тот день она встала рано и привычно захлопотала по хозяйству: приготовила мужу Хукам Сингху выстиранные дхоти и камизу,

[2]

собрала узелок с обедом — лепешки роти и соленья. Потом на секунду заглянула в молельню; позже она искупается и переоденется, и уж тогда совершит надлежащую пуджу с цветами и подношениями, а пока, все еще в ночном сари, на пороге лишь преклонила колени, молитвенно сложив руки.

Вскоре колесный скрип возвестил о прибытии запряженной волами повозки, которая доставляла Хукам Сингха на гхазипурскую фабрику. Три мили не бог весть какая даль, однако и они непосильны для раненой ноги бывшего сипая британского полка. Впрочем, не шибко страшное увечье костылей не требовало, и до повозки Хукам Сингх добирался самостоятельно. Дити шла следом, а затем вручала мужу обеденный узелок и флягу с водой.

Возчик, здоровяк Калуа, даже не пытался помочь седоку и лишь отворачивал лицо: Хукам Сингх из высшей касты раджпутов, ему негоже лицезреть физиономию представителя касты кожемяк, дабы не испоганить себе весь грядущий день. Умостившись на задке, сипай-ветеран сидел лицом к дороге, а узелок держал на коленях, чтобы не дай бог не коснуться кучерского барахла. Так они и ехали на скрипучей повозке до самого Гхазипура — вполне дружески беседовали, но друг на друга не смотрели.

Прошло два дня. Дити с дочкой обедали, когда перед их домушкой остановилась повозка Чандан Сингха.

— Эй, мать Кабутри! — крикнул деверь. — На фабрике Хукам Сингх грохнулся без чувств. Надо забрать его домой.

С этим он дернул вожжи и укатил, торопясь к своей трапезе и послеобеденной дреме; не предложить помощь было вполне в его духе.

По шее Дити побежали мурашки; не из-за того, что новость ошарашила — последние дни мужу нездоровилось, и потому известие о его обмороке не стало такой уж неожиданностью. Однако возникло уверенное предчувствие, что это событие как-то связано с призраком корабля — словно ветер, пригнавший видение, теперь обдул спину.

— Что делать, мам? — спросила Кабутри. — Как же мы его заберем?

Чамарс представлял собой хутор, где обитали одни кожемяки. Дити и Кабутри было негоже туда входить, но, к счастью, Калуа жил на отшибе, неподалеку от гхазипурского тракта. С дороги Дити частенько видела его колымагу и хижину, больше похожую на хлев. Сейчас она подошла чуть ближе и крикнула:

— Эй, Калуа! Чего делаешь?

Не получив ответа на три-четыре оклика, Дити запустила камушком в темноту бездверной халупы. Послышался звяк, возвестивший, что голыш угодил в кувшин или другую глиняную посудину.

— Калуа! — вновь позвала Дити.

В лачуге что-то зашевелилось, темнота дверного проема стала гуще, и из нее возник согнувшийся в три погибели возчик. Словно в подтверждение того, что он обитает в хлеву, следом высунулись морды двух белых бычков, возивших его тележку.

Вопреки безрадостной цели поездки на душе было удивительно легко; Дити словно чувствовала, что в последний раз едет этой дорогой, и хотела сполна взять от путешествия.

Медленно пробившись сквозь сумятицу проулков и базаров в центре города, повозка свернула к реке, где толчея стала меньше, а окрестности привлекательнее. Редко наезжавшие в город, мать с дочерью зачарованно смотрели на стены Чехел-Сотуна — копии дворца сорока колонн в Исфахане, возведенной аристократом персидских кровей. Немного погодя миновали еще большее чудо с желобчатыми колоннами и высоким куполом в греческом духе — мавзолей лорда Корнуоллиса, снискавшего известность под Йорктауном и тридцать три года назад почившего в Гхазипуре; с громыхающей повозки Дити показала дочери статую английского губернатора. Вдруг тележка съехала на тряскую обочину; Калуа прищелкнул языком, подгоняя быков. Дити с Кабутри обернулись посмотреть, что там впереди, и улыбки сползли с их лиц.

Дорогу занимала толпа человек в сто, а может, больше; под конвоем вооруженных палками охранников она устало плелась к реке. На головах и плечах людей покачивались узлы с пожитками, на сгибах локтей болтались медные котелки. Дорожная пыль на дхоти и блузах говорила о том, что путники идут уже давно. У зевак их вид вызывал жалость и страх; одни сочувственно цокали языком, но другие, ребятня и старухи, швыряли в толпу камнями, будто стремясь отогнать нездоровый дух. Несмотря на изможденность, путники вели себя на удивление непокорно, если не сказать дерзко — кое-кто отвечал зевакам теми же булыжниками, и такая бравада тревожила публику не менее их затрапезной наружности.

— Кто это, мам? — прошептала Кабутри.

— Не знаю. Может, узники?

Было уже далеко за полдень, когда впереди замаячила цель поездки — опийная фабрика, ласково прозванная ее старожилами Рукодельницей. Эта громадина занимала территорию в сорок пять акров, где разместились бесчисленные дворы, водяные баки и крытые жестью строения. Как все средневековые крепости, смотревшие на Ганг, фабрика имела свободный доступ к реке, но стояла на возвышенности, что охраняло ее от весенних половодий. В отличие от опустелых, заросших сорняками фортов, таких как Чунар и Буксар, Рукодельница ничуть не напоминала живописные руины: в башнях засели наряды часовых, вдоль парапетов расположились вооруженные караульные.

Бразды правления фабрикой находились в руках старшего чиновника Ост-Индской компании, который надзирал за персоналом из сотен индийских рабочих; английский контингент состоял из надсмотрщиков, счетоводов, кладовщиков, фармацевтов и помощников двух рангов. Управляющий жил на территории фабрики — в просторном бунгало, окруженном цветистым садом, в котором произрастали всевозможные сорта декоративных маков. Рядом стояла церковь, колокольным звоном отмечавшая исход дня. По воскресеньям пушечный выстрел призывал верующих на службу. Жалованье орудийному расчету собиралось по подписке среди паствы, пропитанной англиканским благочестием и не скупившейся на подобные расходы.

Однако в бесспорно огромной и бдительно охраняемой Рукодельнице посторонний наблюдатель никогда не признал бы один из наиболее драгоценных каменьев английской короны. Наоборот, она показалась бы ему окутанной летаргическими испарениями. Вот, например, обезьяны, которых разглядывали Дити с Кабутри, проезжая мимо фабричных стен: в отличие от сородичей эти макаки не верещали, не дрались, не пытались что-либо стянуть у прохожих. С деревьев они слезали только за тем, чтобы полакать из открытых фабричных стоков, и, утолив жажду, вновь возвращались на ветки, откуда тупо созерцали воды Ганга.

Повозка медленно катила мимо шестнадцати огромных пакгаузов, где хранился готовый опий. Не зря запоры тут были крепки, а караульные востроглазы — говорили, что содержимое этих складов стоит миллионы фунтов стерлингов, на которые запросто купишь добрую часть Лондона.

С приближением к главному фабричному корпусу Дити с Кабутри расчихались, а вскоре захлюпали и Калуа с быками: повозка подъехала к сараям, куда крестьяне сваливали «маковый мусор» — листья, стебли и корни, затем используемые для упаковки. Груды отходов источали мелкую пыль, висевшую в воздухе, точно завеса из нюхательного табака. Редко кто мог пройти сквозь это марево без того, чтобы вусмерть не расчихаться, но, что удивительно, кули, уминавшие мусор, и юные английские надсмотрщики были невосприимчивы к едкой пыли.

Как только «Ибис» встал на якорь, Захарий с боцманом Али раскрыли гроссбухи и выплатили команде накопившееся жалованье. Запрятав медяки и сребреники в складки саронгов, ласкары мгновенно исчезли в утробе Киддерпора. Одних «Ибис» уже не увидит, другие через пару дней вернутся, после того как их ограбят и одурачат, или они просадят свои гроши в шалманах и притонах и поймут, что жизнь на берегу гораздо привлекательней, когда ты в море, а не шагаешь вразвалку по качкой земле.

Шхуна ждала своей очереди в сухой док на ремонт и покраску. На борту остался лишь костяк команды во главе с Захарием и боцманом Али, однако и меньшим числом службу несли двумя вахтами под началом тиндалов. Как и в море, наряд длился четыре часа, а утром и вечером назначались двухчасовые полувахты. Портовый приют брал свою цену — возрастала опасность, что корабль обчистят, а потому вахтенные ухо держали востро, да и работы на судне не убавилось: хлопоты с инвентарем и, самое главное, приборка. Боцман Али не скрывал своего мнения, что моряк, отправивший корабль в сухой док неприбранным, хуже последней сухопутной шмакодявки, в рот ему дышло, рынду-булинь и фор-брамстеньгу.

Виртуозная брань, в которой Али не знал себе равных, вызывала безграничный восторг Джоду, весьма огорченного тем, что его расположение к боцману не встречает взаимности.

Он знал, что морские волки презирают салаг вроде него: бывало, в своей лодке он греб мимо огромных парусников, а рулевые на мостиках скалились и подавали обидные советы насчет мест, куда приспособить его весло. К подначкам Джоду был вполне готов, они бы лишь обрадовали его, но боцман не допускал фамильярности между ним и ласкарами. То и дело он давал понять, что Джоду взят в команду против его воли и лучше бы уматывал подобру-поздорову. Но раз уж приходится его терпеть, ему уготована самая грязная работа — чистить гальюны, убирать камбуз и драить палубу. Мало того, он приказал Джоду вдвое укоротить швабру — дескать, чем короче, тем лучше результат, а близкое знакомство с дерьмом позволит определить, чем оно было до переработки. Случалось, Джоду на четвереньках драит палубу, а боцман подкрадется и даст пендаля ногой с заботливо отрощенным и остро подпиленным ногтем да еще спросит: «Неужто больно? Радуйся, что не пушка влетела в твою корму».

Первое время Джоду имел право спускаться в жилой отсек лишь затем, чтобы вычистить гальюн, и даже спал на палубе, что представляло неудобство лишь в редкий дождь, а в погожие ночи он был далеко не единственным, кто искал «досточку помягше». Вот так он подружился с юнгой Роджером Сесилом Дэвидом по прозвищу Раджу. Долговязый и тощий, юнга смахивал на жердь, а цветом кожи не отличался от дегтярной мачты. Воспитанный в череде христианских миссий, он носил рубашку с брюками и даже матерчатую бескозырку, пренебрегая набедренной повязкой и банданой. Его претенциозный вкус в одежде, пошитой из парусных лоскутьев, давал повод для частых насмешек. Раджу прозвали третьей мачтой, и каждое его появление на вантах чрезвычайно веселило марсовых, наперебой отпускавших шуточки в его адрес. В отличие от англичан ласкары именовали корабль в мужском роде, что открывало широкие возможности для сравнения мачт с детородным органом: «наш хмырь полез на штырь… давай спускай… заводи конец…»

В городке Чхапра, что в дне пути от Патны, Дити и Калуа опять встретились с дуффадаром, знакомым по Гхазипуру.

С начала их путешествия прошло уже много времени, однако надежда добраться до большого города разбилась вместе с плотом о коварные подводные камни, какими отмечено слияние Ганга и его бурного притока Гхагары. Гороховая мука закончилась, и теперь они просили милостыню на папертях в Чхапре, куда после гибели плота добрались пешком.

Оба пытались найти работу, но безуспешно. Городок кишел нищими скитальцами, которые за пригоршню риса были готовы изработаться вусмерть. Многих согнал с мест цветочный паводок, затопивший окрестности, — земля-кормилица скрылась под маковой волной. Люди так оголодали, что согласились бы жевать лиственные обертки церковных пожертвований и пить крахмалистую воду из-под сваренного риса. Вот на таком пропитании держались наши беглецы и были счастливы, если вдруг Калуа удавалось подработать грузчиком.

В портовый городок заходило много судов, и причалы были единственным местом, где иногда на разгрузке лодок и барж получалось заработать два-три медяка. Когда не попрошайничали, Дити с Калуа торчали у пристани. Там и ночевали, потому что возле реки было гораздо свежее, чем в душном людном городе, а если шел дождь, находили какое-нибудь укрытие. Каждый вечер перед сном Дити говорила: «Сурадж дикхат аве, ту раста мит джаве — Взойдет солнце, и тропа отыщется». Она крепко верила в поговорку и даже в самые тяжкие времена не давала своим надеждам угаснуть.

Однажды на рассвете, когда первые солнечные лучи озарили небо, Дити с Калуа проснулись и увидели хорошо одетого седоусого мужчину, который вышагивал по причалу и распекал нерасторопного лодочника. Дити тотчас узнала этого рослого человека.

Сквозь высокие двери красного дерева Ноб Киссин-бабу вошел в контору мистера Бернэма и будто очутился в иных краях, распрощавшись с калькуттским зноем. Необъятная комната, пол которой уходил в бесконечность, а стены воспаряли к небесам, создавала собственный благотворный климат. Громадное опахало с матерчатой бахромой, подвешенное к мощным потолочным балкам, плавно раскачивалось взад-вперед, порождая ощутимый ветерок, от которого легкая куртка приказчика липла к телу. Широкая веранда, примыкавшая к комнате, являла собой теневой порог, неодолимый для солнца; опахальщики беспрестанно смачивали водой приспущенные травяные шторы, от которых веяло прохладой.

В глубине комнаты, погруженной в дневной сумрак, за массивным столом сидел мистер Бернэм. Он взглянул на шествующего от дверей приказчика, и глаза его округлились.

— Что с вами стряслось, любезный Бабуин? — воскликнул судовладелец, увидев распущенные по плечам умащенные волосы и ожерелье. — Вид у вас какой-то…

— Какой, сэр?

— Прям бабий.

Через пару дней пути налетели муссоны, обрушив на Ганг грозовые ливни. Переселенцы, осатаневшие в пекле трюма, встретили их ликующими криками. Мощные ветры надули единственный излохмаченный парус, и неуклюжий кораблик побежал веселее, лавируя меж берегов. Потом ветер стих, дожди прекратились, и судно прибегло к человечьей тяге — двадцать гирмитов усадили за длинные весла. Гребцы менялись примерно через час, и надсмотрщики следили, чтобы каждый переселенец отработал свой черед. На палубу допускались только гребцы, команда и надзиратели, всем остальным надлежало оставаться в трюме.

Обитель переселенцев, занимавшая всю длину судна, походила на плавучий амбар: потолок был так низок, что взрослый человек не мог полностью выпрямиться, рискуя ушибить голову. Из-за страха перед речными пиратами немногочисленные иллюминаторы держали закрытыми, а в дождь вообще наглухо задраивали, так что в трюме всегда было сумрачно.

Когда Дити в него заглянула, возникло ощущение, будто она падает в колодец: сквозь пелену накидки было видно лишь множество глаз, сверкавших белками или щурившихся на свет. Придерживая покрывало, Дити опасливо сошла по трапу; вскоре глаза ее привыкли к сумраку, и она поняла, что очутилась в людской толпе, где одни сидели на корточках, другие свернулись на циновках, а третьи полулежали, привалившись к борту. Накидка была ненадежной защитой от уймы любопытных глаз, и Дити спряталась за спину Калуа.

В носовой части трюма виднелось отгороженное занавеской женское отделение, к которому беглецы протолкались сквозь скопище тел. Рука Дити дрожала, когда она взялась за штору и прошептала:

— Далеко не уходи. Кто его знает, что там за люди…

Прошло много дней, однако приказа о переводе Нила в тюрьму Алипор, где осужденные дожидались высылки, все не было. Раджа оставался в Лалбазаре, но отношение к нему стало иным, что имело множество проявлений: свидания в любое время прекратились, и бывали дни без единого визита; охранники его больше не развлекали, но были неприветливы и угрюмы, на ночь запирали дверь и выводили его только в наручниках. Слуг удалили, и когда Нил пожаловался на обилие пыли, караульный спросил, не желает ли он получить швабру, чтобы самолично навести чистоту. Если б не издевательский тон, раджа, возможно, согласился бы, но теперь помотал головой:

— Все равно скоро перееду, не так ли?

— Угу, на свое законное место в Алипоре! — реготнул конвоир. — А там уж вас обиходят, не волнуйтесь.

Какое-то время Нил еще получал домашнюю еду, но однажды ему вручили деревянную плошку, какую давали арестантам. Приподняв крышку, он увидел месиво из бобов и грубого риса.

— Что это? — спросил раджа, но охранник лишь равнодушно пожал плечами.