Чайки парили над Дувром

[1]

. Они выплывали, как хлопья тумана, и разворачивались к невидимому городу. К их крикам присоединилась пароходная сирена, другие пароходы откликнулись, и вот уже заголосили все суда на рейде. Чью смерть они оплакивали? Пароход шел на малой скорости сквозь горечь осеннего вечера. Он напоминал Д. катафалк, который шофер медленно и бережно ведет к «саду вечного покоя», стараясь не растрясти гроб, как будто покойник стал бы возражать против пары-другой толчков; а над гробом пронзительно завывают истеричные плакальщицы.

Бар для пассажиров третьего класса был битком набит — команда регбистов возвращалась домой, парни в полосатых галстуках затеяли шумную возню у стойки. Д. не мог разобрать, что они кричат, — возможно, это был спортивный жаргон или какой-то местный диалект. Потребуется немного времени, чтобы английский полностью восстановился в памяти. Когда-то он владел им свободно, теперь помнил больше книжный язык, чем живую речь. Человек средних лет, с густыми усами и шрамом на подбородке, с нахмуренным лбом, придававшим лицу выражение глубокой озабоченности, он старался держаться подальше от людей. Но в баре было слишком тесно: чей-то локоть угодил ему в ребро, кто-то дыхнул в лицо пивом. Эти люди изумляли его. Глядя на их окутанную табачным дымом дружную компанию, никто бы не сказал, что идет война. А война шла, и не только в стране, откуда он прибыл, но и здесь, в полумиле от дуврского мола. Он нес войну с собой. Где был Д., там шла война. И он не мог понять, как люди этого не замечают.

— Пасуй сюда, сюда пасуй! — заорал бармену один игрок, но кто-то перехватил его кружку с пивом и крикнул: — Офсайд!

— Вбрасывание! — завопила вся ватага.

— Позвольте, позвольте, — сказал Д., выбираясь из бара.

Первые трамваи, покачиваясь на ходу, огибали общественную уборную на Теобальд-роуд, направляясь к Кингсуэю. Грузовики из восточных графств катили к Ковентгарденскому рынку. Через большую площадь Блумсбери, обсаженную голыми в эту пору деревьями, трусил домой кот, нагулявшийся по чужим крышам. Город показался Д. необычайно открытым и до смешного неразрушенным. Никто не стоял в очередях, никаких признаков войны, кроме него самого. Он нес свою заразу мимо закрытых магазинов, табачной лавочки, общественной библиотеки. Он знал номер дома, но на всякий случай полез в карман, чтобы проверить в записной книжке — книжка пропала. Итак, они все-таки получили кое-что за свои хлопоты. Но что там было еще, кроме его адреса, который представлял для них хоть какой-то интерес? Вырезка из французской газеты с кулинарными рецептами капустных блюд, откуда-то им выписанная цитата английского поэта итальянского происхождения — стихи перекликались с его переживаниями после гибели жены:

Было еще там письмо из французского ежеквартального журнала по поводу его старой статьи, посвященной «Песне о Роланде». Любопытно, что Л. и его шофер подумали о стихах, скорее всего они приняли их за шифр. Нет пределов человеческому легковерию и подозрительности.

Хорошо хоть, он помнил номер дома — 35. Не без удивления он обнаружил, что это гостиница, хотя и дешевенькая. Распахнутые парадные двери были верной приметой таких заведений в любом европейском городе. Он огляделся — район этот он помнил смутно. С ним были связаны полузабытые чувства и воспоминания о занятиях в Британском музее, учебе, мирной жизни, любви. Улица выходила на большую площадь — вдали чернели прихваченные морозцем деревья, виднелись фантастические купола какого-то огромного отеля, реклама, приглашавшая посетить «Русские бани». Д. вошел в подъезд и нажал кнопку звонка рядом со стеклянной дверью. Где-то в глубине часы пробили шесть раз.

За дверью показалось остренькое, изможденное личико девчушки лет четырнадцати.

Кошачий мех и пыльная юбка преследовали его всю ночь. Покой его обычных снов рухнул — ни цветов, ни тихих рек, ни старых джентльменов, рассуждающих о лекциях. После того, самого страшного налета он больше всего боялся удушья. Хорошо, что противник расстреливает, а не вешает тех, кто попадается ему в руки. Нет ничего кошмарнее затягивающейся на шее веревки.

Настал день, но сумрак за окном не рассеялся. Улица тонула в желтом тумане. Метров за двадцать уже ничего не было видно. Когда он брился, вошла Эльза и принесла на подносе яйца, копченую рыбу и чайник.

— Ты напрасно беспокоилась, — сказал он, — я бы спустился вниз.

— Я подумала, что это хороший предлог. Вы, наверное, хотите, чтобы я отдала вам ваши бумаги. — Она сняла туфлю, потом начала стягивать чулок. — О Господи, что они подумают, если сюда войдут. — Она села на кровать и засунула руку в чулок.

— Что это? — сказал он, напряженно прислушиваясь. Он вдруг понял, что смертельно боится забирать свои документы. Когда бремя ответственности чревато бедой, его хочется переложить на кого-то другого, незнакомого. Она встала и тоже прислушалась. Звуки шагов затихли внизу.

Кошмар вернулся. Он как прокаженный. Повсюду, куда бы он ни шел, за ним следует насилие. Как заразный больной, он повинен в гибели соприкасавшихся с ним людей. Д. опустился на стул: — Какая девица?

— Вы это очень скоро узнаете, — ответил секретарь.

— Наверное, нам лучше уйти, — сказал мистер Форбс. Он выглядел искренне озадаченным.

— Весьма желательно, чтобы вы остались, — возразил секретарь. — Полиция, вероятно, захочет узнать, чем он занимался в Лондоне.

Роз сказала:

Тусклый голос диктора Би-Би-Си произнес: «Прежде, чем мы начнем концерт органной музыки из Сьюпер-Пэлас в Ньюкасле, прослушайте экстренное сообщение Скотланд-Ярда. Полиция разыскивает иностранца, скрывающегося под именем Д., который был арестован сегодня утром по просьбе… ского посольства, но сбежал, совершив вооруженное нападение на первого секретаря посольства. Возраст: около сорока пяти лет, рост пять футов девять дюймов, волосы темные, с сединой, густые усы, шрам на правой стороне подбородка. Возможно, вооружен револьвером».

Официантка сказала:

— Смешно. У вас тоже шрам. Смотрите, еще попадете в неприятную историю.

— Ну, что вы, — сказал Д. — Но вообще придется быть осторожным.

— Чего только не случается, — рассказывала официантка. — Просто ужасные вещи. Иду я по улице и вижу толпу. Говорят, кто-то покончил с собой, выбросился из окна. Конечно, я тоже остановилась. Смотрела, смотрела, но так ничего и не увидела. Потом забежала в обед в гостиницу навестить Эльзу и узнать, что случилось. А мне говорят: так это и была Эльза… У меня прямо ноги подкосились.

Мистер К. утратил волю к сопротивлению. Беспрекословно он вышел из такси и спустился по ступенькам в подвал. Д. включил свет в комнатушке, служившей и спальней, и гостиной, и зажег газ. Стоя со спичкой в руке над плитой, он думал, сможет ли он и впрямь убить человека. Да, мисс Глоувер, кем бы вы ни были, вам не повезло. До поры до времени от человеческого жилья веет непотревоженным покоем. Но когда взрыв вырывает переднюю стену дома и в проломе показывается железная кровать, стулья, бездарная картина, болтающаяся на гвозде, ночной горшок — возникает ощущение, что квартиру обесчестили — вторжение в чужое жилище подобно утолению похоти. Увы, приходится отвечать врагам той же монетой — сбрасывать на них бомбы и так же калечить чужую личную жизнь. С внезапной яростью он повернулся к К.

— Вы на это сами напросились.

Мистер К. попятился к дивану, сел. Над его головой нависла полочка с несколькими тощими книжками в потертых сафьяновых переплетах — жалкая библиотека набожной женщины. Он сказал:

— Клянусь вам, я не был там.

— Но вы не отрицаете, что вы с ней намеревались завладеть моими бумагами, так ведь?

Мистера К. осторожно перетащили на диван, религиозная книжонка касалась его уха. «Бог в свете свечей ожидает вас дома». С красной полоской на переносице от дужки очков К. казался удивительно жалким.

— Его врач считал, что он протянет еще полгода, не больше. И он очень боялся смерти… внезапной… во время урока энтернационо. Они платили ему два шиллинга в час.

— Что будем делать?

— Это ведь всего лишь несчастный случай.

— Он умер, потому что вы стреляли в него, — они могут рассматривать это, как убийство.