В холодный и солнечный августовский день, когда небо темно-синее и кажется, что через него виден космос, а вода почти черная, то, стоя на берегу моря, отчетливо ощущаешь вечность — вот так же все это было и сотни, и миллионы лет назад. Становится холодно не только снаружи, но и внутри, холодно и безнадежно, потому что воспринимаешь себя крохотной, ничтожной песчинкой в этой реке времени, на самом ее дне, а над тобой толща воды.

Очень давно уже Макаров видел над собой эту толщу, как груз памяти, из-под которого невозможно было высвободиться: здесь и равнодушие матери, никогда не любившей его, вернее, никогда не задумывавшейся над тем, что значит любить. Здесь и холодная и неуютная послевоенная школа с ее осатанелыми учителями-недоучками, с грозным пьяницей-математиком, который стучал двоечникам по голове мелом. Макарову до сих пор снятся кошмары — надо сдавать алгебру или тригонометрию. Ну и, наконец, бедность, вечная, непрекращающаяся бедность. Не бедная бедность, а средняя бедность, когда все самое необходимое вроде бы есть, а ничего лишнего, необходимого лишнего, от которого только и получаешь радость — нет. Все это и сформировало тот тяжелый слой над ним, от которого нельзя было избавиться и который многое сделал недоступным — талант, удачливость, безмятежную радость и покой души. Попробуй вырвись из-под такого, с детства уроненного в душу груза. Макарову часто хотелось закричать, как пророку Аммону: «Из глубины взываю к Тебе, Господи! Господи! Услыши глас мой!»

Все это, считал Макаров, вело к омертвению души, ибо она живет нечаянными радостями. Вообще-то к Богу Макаров был равнодушен. Просто не испытывал никакой потребности в Нем. Иногда он думал: это оттого, что и Бог не испытывает никакой потребности в нем, иначе за столько лет одарил бы его каким-нибудь, пусть небольшим, чудом или знаком внимания. Чтобы что-нибудь важное и нужное само упало в руки, и чтобы не нужно было добиваться его тяжелым и упорным трудом, как это всегда было в его жизни. Мать как-то рассказывала, что у него в детстве была нянька и она, никого не спрашивая, повела однажды мальчика в церковь, где его окрестили. Что-то такое смутное иногда всплывало в нем, как будто бы из детства — золотые блики икон и даже холод воды, но он не очень верил этим глухим воспоминаниям.

При всем том жизнь у него была сложилась не такая уж мрачная: были друзья, правда мало, любовницы, даже две жены, вернее, одна была, а другая все еще продолжала быть — разведенные, они иногда встречались. Макаров помогал бывшей жене в ее вечных житейских проблемах, так что казалось, что они развелись понарошке, просто разъехались. Был еще сын, который жил у первой жены на другом конце страны. Они изредка встречались, особого любопытства сын к нему не проявлял и явно был недоволен тем, что отец живет скучно и бедновато. Была более или менее интересная работы, пусть небольшие, но собственные открытия, были даже две книги, за которые он не получил ни денег, ни известности.

Но все это не составляло главной части его внутренней жизни. Только какой-то кусочек. Ведь ни особого проникновенного ума, ни памяти, ни легкости в преодолении проблем у него не было, не могло возникнуть под этой толщей жизни, не могло прорасти без любви. За время долгого-долгого, как сейчас ему представлялось, детства и юности его по-настоящему, как ему хотелось бы, никто не любил, и душа его не могла откликнуться, потихоньку коченела, съеживалась. Поэтому и жил он одним небольшим кусочком своей души. А все остальное — повседневные дела и заботы, от которых он никак не мог оторваться внутренне. Долго и тяжело переживал разные неудачи, мучился нерешительностью перед каждым важным поступком, а после неудачного решения долго мучился тем, что не сделал иначе.

Во все века люди стремились к другой жизни, ибо эта их никогда не устраивала. Сотни мудрецов говорили о другой жизни, которая иногда, в краткие минуты нашего существования, открывается нам — в минуты любовного экстаза, творческого озарения. Сотни монахов искали эту жизнь в скитах, в пустыне, истязали плоть, молчали десятилетиями, ослепляли и оскопляли себя, лишь бы оторваться от этой жизни и заглянуть в другую, где можно ощутить благодать, услышать Бога, увидеть что-то такое, что потрясет и перевернет душу. Все религии, по сути, об одном — о другой жизни и условиях перехода к ней. И все философии о том же. И роман хорошо бы назвать «Другая жизнь», но только есть уже роман с таким названием и даже фильм по нему поставлен.

Все мы ищем другую жизнь и пытаемся в каких угодно необычных явлениях увидеть намек на нее, все более или менее значимое представляется нам символами другой жизни. Вечно нам кажется, что мы уже сделали решительный шаг в направлении к ней, что мы не похожи на других, что мы давно, чуть не с самого детства, осознавали свою чуждость этому миру, и нам хочется, чтобы кто-то свыше заметил эти усилия и поддержал нас, превратил еле внятные намеки в явные свидетельства нашей избранности. Все мы — мудрецы, философы, святые, художники и просто люди, хотя бы в чем-то неприкаянные в этом мире, все кричим, стонем, стон стоит над всей землей: «Это я, Господи! Это я!».

Мы уже давно разорвали себя на внешнего и внутреннего человека. Внешний ходит на работу, подлизывается к начальнику, копит деньги на черный день, но мы истово надеемся, что в нас живет еще другой, внутренний человек, истинный, до которого мы всю жизнь пытаемся докопаться и никогда не добираемся, считаем, что никогда почти не бываем самими собой. «Ты всегда был у меня, — писал Августин, обращаясь к Богу, — только я сам у себя никогда не был». Так мы и ходим в разорванном состоянии, даже саму догадку о другой жизни, о другом человеке, живущем в нас, понимая как исключительность, и восклицаем постоянно (но чаще всего, конечно, шепчем): «Это я, Господи! Это я!»

Размышляя над этим, Макаров пришел к выводу, что поиски другой жизни и составляют самое главное содержание человеческого существования. Именно из этих усилий десятков или сотен людей, живущих в каждую эпоху, и складывается тот духовный капитал, которым живут потом люди, благодаря которому потом становятся возможны взлеты в искусстве или политике. Дух народа вырастает из поисков его мудрецов и юродивых. А когда ищущих другой жизни становится мало, все вокруг начинает гнить, рушиться и ломаться. Ничего не получается — ни покорение природы, ни переустройство общества. А когда ищущих становится совсем мало, то весь капитал уходит на поддержание следующего поколения ищущих и большего ни на что не остается.

Вглядываясь в свои прошлые годы, Макаров решил, что у него всегда было чувство присутствия в нем другого человека, и тот, другой, жил в нем, никак не затрагиваемый внешними событиями, никогда не прорывался наружу, разве только в снах, о которых почти ничего нельзя было вспомнить, кроме смутного ощущения необычности. Может быть, даже это и не человек в нем жил, а какой-нибудь музыкальный аккорд, чистый звук трубы, тянущий одну высокую светлую ноту. Во всяком случае, решил Макаров, в моей памяти есть что-то помимо воспоминаний о событиях и лицах, о переживаниях и обидах. Я все время помню что-то самое важное — но вспомянутое, приходящее в сознание всегда уже не то. И в то же время Макаров боялся этого своего внутреннего человека, как и этой своей памяти ни о чем. Если когда-нибудь этот внутренний человек, эта идущая в нем другая жизнь выйдет наружу, станет реальной жизнью, то все события, происшедшие после этого с ним, окажутся настоящими чудесами. Одно чудо уже произошло — он встретил девочку из юности, второе чуть не свершилось на днях, когда он свою внутреннюю жизнь вдруг увидел во вне, глядя из окна дачи на падающий снег. Но скорее всего вырвавшаяся наружу внутренняя жизнь убьет его, он не сможет совладать с ней, не сможет приспособить к ней свою повседневность и сойдет с ума от крайнего духовного напряжения.

Проснувшись, Макаров долго неподвижно лежал и следил за тем, как солнечный луч медленно движется вверх по обоям. Он вновь, как в детстве, видел в прихотливом обойном рисунке клубящиеся облака, корабли, плывущие по волнам, старинные города и леса на склонах гор. Решившись, наконец, встать, он долго неприкаянно слонялся по квартире и никак не мог понять: почему ему нужно ехать на Арбат, к домам и улицам своей юности, что он там забыл? Но ехать было необходимо — так он решил еще во сне или полупроснувшись, и решение было обусловлено какими-то важными обстоятельствами, только он никак не мог вспомнить, какими. Сны в эту ночь были тяжелыми и вязкими, голова после них словно набита ватой, и чувствовалось некоторое внутреннее оцепенение. Даже две чашки крепкого кофе не помогли.

Потом он стоял рядом с Домом дружбы, где по-прежнему все еще дружили с какими-то народами и получали за это деньги, тупо вглядываясь в новое здание Министерства обороны напротив. На этом месте раньше стоял двухэтажный дом, где они в аспирантские годы вместе с другом снимали на первом этаже комнату за двадцать пять рублей в месяц. Комнату в огромной квартире, где жило много народа — в каждой из бесчисленных комнат один человек или семья; масса старушек вечерами шуршала в кухне как тараканы, какие-то инвалиды гремели костылями, и возникали необычайно толстые бабы-продавщицы, всегда пьяные и крикливые. Он стоял и напрягал свою ватную голову, стараясь, чтобы этот исчезнувший дом ожил, чтобы зазвучали голоса из его прошлого. Вскоре это ему удалось, и он услышал, как их ближайший сосед уговаривает на кухне пискливым жалостным голоском свою непреклонную жену:

— Котеночек! Ну котеночек! Ёп-тать, ну дай трояк!

— Пошел вон, забулдыга!

— Ну котеночек, еп-тать, ну дай трояк!

Макаров шел по запорошенной тополиным пухом дороге и радовался, что идет, что вырвался. Дорога вилась мимо каких-то холмов, маленьких деревень из трех-четырех домиков; вдали, в распадке, в дымке утреннего тумана, угадывался город. Неожиданно справа показался стадион, собственно не стадион, а огромное поле с искусственным льдом и несколько рядов скамеек вокруг. На поле одинокий хоккеист гонял шайбу. Подойдя ближе, он увидел, что это девушка, очень похожая на Татьяну, одетая в новенькую спортивную форму. И она не просто гоняет шайбу, она демонстрирует настоящий, наступательный хоккей. В семи огромных динамиках вокруг поля гремела песня «В саду мне ветер шляпу сдул.»

Он несколько минут любовался стремительными изящными дриблингами и успокаивал себя:

«Ничего! Так и должно быть! Почему бы ей, если это действительно Татьяна, не играть здесь в хоккей? Здесь все возможно! Вероятно даже, что это добрый знак того, что я на правильном пути».

Макаров успокоился, на душе потеплело, и он двинулся дальше, к городу. Пройдя еще с километр, он увидел небольшой, наполовину затянутый ряской пруд, на берегу которого на скамейке сидел мужчина. Макарову была видна только его сутулая спина и кепка с широкими полями. И спина и кепка показались ужасно знакомыми.

«Отец! Неужели я так быстро нашел его?»

Макаров опять шел по длинной, бесконечной дороге. Вдали в распадке, в дымке утреннего тумана угадывался город. Он опять увидел человека, сидящего на скамейке у пруда, и снова ему показалось, что это отец. Он спустился к нему и тронул за плечо. Вид обернувшегося человека был настолько страшен, что Макаров отшатнулся. Голое, совершенно без волос, желтое и заостренное вперед, как утюг или нос корабля, лицо. Человек был в комбинезоне, на груди у него висел раскрытый противогаз.

— Перерва?

— Да. Разве мы знакомы? Что-то я вас не припомню.

— Извините, — смутился Макаров, — сам не знаю, почему ваша фамилия пришла мне в голову.

— Вы, наверно, экстрасенс? Сейчас так много мутантов, ничего удивительного. Вы в город? Садитесь, передохнем и пойдем вместе. У вас пропуск есть?

Они сидели у костра, не шевелясь, будто холодный сырой воздух сковал их по рукам и ногам, и смотрели, как огонь дожирал последние ветки. Чем меньше делалось пламя, тем гуще и плотнее становилась окружающая тьма. Только вдали светлым бесформенным пятном еще угадывалась громада замка да видно было, как шевелятся толстые комья тумана над речкой.

— Где же этот Бенджамен?

— Подожди, еще есть время.

— Один Бог знает, есть ли еще время.

— Ты боишься?

Они шли по лощине, вдоль берега небольшой речки, надежно спрятанной с обеих сторон невысокими, клонящимися к ней деревьями и кустами. Лестеру казалось, что они идут уже целую вечность, он устал, ноги едва слушались его, он давно уже ждал, когда наконец стемнеет и можно будет сесть и отдохнуть. А Джуди все так же легко шагала впереди, перепрыгивая через камни, срывала цветы и бросала их в быстро несущуюся темную воду. Иногда она оборачивалась, внимательно смотрела на него, и ее губы чуть-чуть раздвигались, словно она улыбалась. Заслышав грохот железной птицы, они бросались под деревья и застывали там, пока зловещая тень проносилась над ними. Хотя солнце еще висело высоко, но все вокруг, как и в городе, было погружено в серую дымку.

«Какой печальный мир, — думал Лестер, перебираясь через очередной валун. — Здесь никогда не бывает чистого неба и прозрачного воздуха. Это, наверное, и есть конец света, тьма сгущается и дальше уже ничего не будет. Мир может закончиться в любую минуту, прямо сейчас, и мы не успеем отсюда выбраться». Он подумал еще, что лучше, пока не поздно, повернуть назад и уйти вместе с Джуди через колодец, может быть, они сумеют это сделать, а все остальное пусть пропадает пропадом. Но продолжал идти, стиснув зубы и чувствуя, как правый сапог начинает натирать ногу.

Наконец действительно стало темнеть. Темнота, словно волнами, накатывалась с востока, и с каждой волной все вокруг становилось глуше, деревья потеряли четкие очертания, и даже речка уже не шумела, пробиваясь между камней.

— Будем устраиваться на ночлег! — Лестер скинул мешок на землю и осмотрелся, отыскивая подходящее дерево.

— Ты что ищешь?

Они ехали по разбитой дороге. Лестера подкидывало на ухабах, и он часто бился головой о верх кабины. В другое время он восхищался бы такой удивительной самодвижущейся повозкой, но сейчас сидел безразличный ко всему, ко всем чудесам, какие уже показал или покажет ему этот век. Он думал о том, что Филбоу человек умный и потому, видимо, крайне опасный. Лестер не мог объяснить себе, почему он чувствовал исходившую от того угрозу. И это чувство было как-то связано со словами Филбоу о том, что их любовь с Джуди и есть общее спасение — спасение мира, в котором жил Лестер, и спасение этого Богом забытого времени. Лестеру казалось, что он понимает смысл этих слов, только не может пока себе его объяснить. Возможно, все уже висит на волоске и нужны чьи-то необычайные усилия, нужна жертва, для того, чтобы этот волосок не оборвался.

Наконец дорога стала лучше, и через полчаса бешеной езды, которую Лестер перенес, собрав в кулак всю свою волю, они въехали в небольшой городок. Уже вечерело, на улицах было пустынно и уныло, с высоких холмов стекала на улицы серая туманная мгла.

— Вон этот дом, — Филбоу показал на двухэтажный особняк в конце квартала. — Если Джуди в городе, то она там. Но сейчас туда рваться бесполезно, пристрелят сразу, без предупреждения. Охотники — обыкновенные бандиты, которым дали право убивать. А это гостиница, — указал он на неказистое обшарпанное здание, перед которым они остановились. — Правда, гостиницей ее можно назвать условно, там сейчас приют для беженцев. Но вы сможете переночевать.

— Отдельных комнат нет, — сказал им портье, — и не будет. Только раскладушка в кинозале. Сами видите, что творится.

Лестер сел на раскладушку, которая сразу провисла почти до пола, и огляделся. Огромный зал был набит людьми. Кругом на полу, на диванах в спертом тяжелом воздухе лежали или сидели люди. Кто-то спал, кто-то разговаривал, кричали женщины и плакали дети. Спать здесь было невозможно, и он решил сидеть, ждать утра.

Машина неслась по шоссе. Лестер опять сидел, в ужасе сцепив руки, и думал о том, что Филбоу в подметки не годится этому сумасшедшему герцогу. Скорость бешеной, при этом Роберт непрерывно болтал и иногда оборачивался к Лестеру, требуя подтверждения своих слов. Когда он это делал, Лестер закрывал глаза, готовясь предстать перед Господом.

— Послушайте, Лестер! Мне кажется, что в той сцене, где вы срываете повязку с глаз Джуди, не хватает одной эффектной детали. Джуди не должна сразу вскакивать, ей следует медленно подняться, закрыв лицо руками… Хотя нет, у нее же руки связаны…

Тут его разглагольствования прервал вой истребителя, пронесшегося над самыми верхушками деревьев.

— Ах, гады, засекли! Держитесь, сворачиваю в лес.

Заскрипели тормоза. Потом взвизгнули шины, они влетели в кустарник между двух деревьев и резко встали — мотор заглох. Позади на шоссе что-то грохнуло, сверкнул огонь. Они несколько минут сидели молча, прислушиваясь, но все было тихо.

Я часами смотрю в окно, выходящее на веранду. Через него видно мокрое шоссе, дальше лес, за ним лысая заснеженная гора. Все вокруг черно-белое, и никакого другого цвета нет. И небо не серое, а смесь черно-белого. Там, за окном ничего не меняется: редко проедет машина, всегда почему-то в одну сторону, и каждый раз кажется, что она заблудилась и скоро поедет назад; иногда порыв ветра сдует ком снега с ветки и тогда черного становится больше, но ненадолго, потому что мокрый снег снова на нее налипает. Потом появляются несколько синиц, быстро пробегают по перилам, затем испуганно срываются и улетают. И так изо дня в день уже две недели.

Время от времени подходит медсестра и спрашивает, не пора ли ложиться. Но я отвечаю, что чувствую себя хорошо и хотел бы еще посидеть. Она, пожав плечами, уходит. На самом деле я чувствую себя плохо, но там, в палате, мне будет еще хуже. В один из дней, ничем не отличимый от других, я, поддавшись уговорам сестры, поднимаюсь, чтобы пойти лечь, и вдруг замечаю за окном что-то новое: на крыльцо взбирается по ступенькам ворона и, волоча подбитое или сломанное крыло, неуклюже проходит в угол веранды и там в углу затаивается. Она сидит неподвижно, закрывшись подбитым крылом, как в коконе, только глаза ее, как мне кажется, все время двигаются.

Я иду в столовую, беру со стола чей-то недоеденный кусок хлеба. Вернувшись, открываю форточку и бросаю его на веранду. Ворона от испуга подскакивает на месте и долго смотрит на меня, не обращая внимания на кусок. Я отхожу от окна, потом осторожно выглядываю из-за занавески. Ворона ковыляет к куску, хватает его и возвращается на прежнее место.

За день я несколько раз бросаю ей хлеб, и каждый раз она испуганно подпрыгивает на месте. На следующий день после завтрака я спешу к окну, и ворона сразу поднимает голову, словно давно ждет меня. На этот раз она не пугается, а сразу идет к куску и даже на обратном пути к своему углу поворачивается и смотрит на меня, словно благодаря. Я сижу и смотрю, как она долго и обстоятельно расклевывает хлеб, затем затихает в своем углу, время от времени поглядывая на меня. Так мы и переглядываемся до самого обеда.

С вороной не так одиноко. Мне нравится переглядываться с ней. Иногда, правда, она смотрит на меня долго и пристально и мне становится немного неуютно от ее взгляда. Она часто дремлет; я же терпеливо жду, потому что, открывая глаза, она сразу поворачивает голову ко мне.