Вот так и молодость пройдет, между прочим!.. Все время работа, работа, работа, а мне уже тридцать один — ну, допустим, выгляжу моложе, все говорят, — но четвертый десяток разменяла, а где?.. Где, я вас спрашиваю, банановые рощи, апельсины и луна, и какой-то древний замок… И рыцарь бедный… нет, бедного нам не надо, бедными мы уже по горло сыты. Тутусик мой, Сенечка, вполне подходит под это определение — бедный; во всех, паразит, отношениях бедный: и в финансовом, и в духовном, и даже в физическом. Такой весь ху-у-уденький. Мамсик такой. Дня не может прожить без моего крепкого плеча. Черт бы его побрал совсем, никакой личной жизни из-за него, паразита. Только что-нибудь наклюнется — тут же Сенечка, как чертик из коробочки: здравствуй, Машенька, мне что-то так одиноко, я к тебе сейчас приеду! А попробуй ему скажи, что у меня вечер занят — тут же начинает так ныть и занудствовать, что проще плюнуть и сидеть весь вечер дома, поить его чаем и выслушивать истории о женском коварстве.

Тьфу!

Вот надо же: Софья Львовна такая приятная во всех отношениях женщина, а сыночек такое беспросветное чмо. Но мне же вечно неловко сказать об этом прямо! Когда Софья Львовна заводит свою любимую пластинку: «Машенька, вы поймите, мой Сеня страшно одинок, он такой хрупкий, такой ранимый, ему так трудно в Америке с его тонкой душевной организацией…», — я просто тупо киваю, упершись глазами в чашечку с настоящим, сваренным в турке, кофе. Софью Львовну я люблю. А она любит свое дурацкое чадо и совершенно искренне считает Сенечку не инфантильным нытиком и размазней, а тонкой, страдающей и страстной натурой. Но что же мне теперь — замуж за него выйти?! А ведь, если так дальше пойдет, действительно выйду. Ужас какой.

Но главное сейчас не в том.

Главное состоит в том, что я сейчас рулю на хорошей скорости по хайвею, стремительно удаляясь от желто-серой, даже с виду вонючей тучи, обозначающей Нью-Йорк, с чувством, близким к панике. Это чувство поселилось во мне с позавчерашнего вечера, и все мои судорожные рассуждения о том, что молодость проходит, а счастья в жизни нет — не более чем попытка спрятаться от суровой действительности.

Мамуля уже ждала меня, сидя на крохотной терраске, когда я, уставшая больше от нервотрепки, чем от езда, свернула к нашему бунгало. Я купила этот домишко специально для мамы, которой хотелось сосен и чистого воздуха — хотя, спрашивается, зачем человеку чистый воздух, если он непрерывно курит?! Еще больше мамуле хотелось уединения — совершенно нетипичное для наших пожилых эмигрантов стремление. Но моя мама никогда не была типичной. Ни в чем. Она и мать нетипичная. Попробовала бы я в лицо назвать ее мамулей! Боже упаси! Только «мама», и только на вы. И никаких сю-сю-сю, принятых, казалось бы, между мамой и дочкой. Сколько я себя помню, она всегда сидит за своим рабочим столом, заваленным бумагами, курит одну сигарету за другой (раньше курила «Приму», теперь, слава Богу, перешла на «Мальборо» — отрывает фильтр и вставляет остаток в простенький затрапезный мундштук), и стучит на пишущей машинке — пишет, подумать только, детективы!

— Привет, мам, — сказала я бодрым голосом, захлопнув дверцу автомобиля. — Как вы тут?.. Соседи не докучают?.. А звери?

К мамуле тут повадился один енот — разорять помойку. Я этих енотов боюсь до истерики, морды у них злющие, и вообще, они напоминают испорченных бродячих собак. А мама со своим кажется, подружилась. Ну, и неудивительно, — ее все уважают, даже звери. Не то что меня! Меня, как выяснилось, даже преступники не уважают: иначе как бы им в голову пришло зарезать моего сотрудника прямо на рабочем месте?..

— Привет, дочь, — сказала мамуля, гостеприимно отводя в сторону сигарету. В другой руке она держала пепельницу — старую, еще ленинградскую, с Медным всадником. Эту пепельницу она носит за собой по всему дому, несмотря на обилие разных других, которых я ей надарила в изобилии. Впрочем, как и мундштуков. Я специально ходила по индийским лавкам, привозила ей мундштуки неописуемой красоты: и костяные, и резные эбонитовые, и агатовые, — видеть не могу это обкусанное безобразие, в которое она упрямо вставляет свои сигареты! Но надо знать мою маму. Пепельницы мои стоят по всему дому девственно чистыми, мундштуки валяются в ящиках стола, а в руках у мамы все та же латунная дрянь с Медным всадником, и в зубах — нищенский белесый мундштучок с металлическим ободком.

— Как у вас тихо! — сказала я, с удовольствием снимая туфли и шлепая босиком по нагретым доскам террасы, прошла вслед за мамой в кухню и втянула носом запах свежей заварки и мяты. Моя мама очень плохая хозяйка, но вот чай она заваривает бесподобно. И еще умеет делать восхитительные черные сухарики!