На улице в ранних зимних сумерках опять повалил снег, от высоких спинок стульев за длинным столом легли тени на простенки между узкими окнами, затянутыми шелковыми жалюзи. Сидевший в полном одиночестве генерал решил, что пора врубать «ночную иллюминацию», заливавшую кабинет нестерпимо ярким светом. Он и сам не слишком любил этот момент, когда одним щелчком уничтожалась зыбкая игра теней на потолке, озаряемая вспышками фар автомобилей. Почему-то ему хотелось продлить это ощущение… полной защищенности, еще немного побыв в сгустившейся полутьме.

Но он знал, что его подчиненные внимательно следят, когда в его кабинете зажигается и гаснет свет, чтобы успеть подписать бумаги и самим «засветиться» перед строгим референтом, сидевшим в генеральском «предбаннике».

Понедельник — день тяжелый. Особенно тяжело было начинать эту трудовую неделю после скандалов канувшей в прошлое прошедшей недели. Генерал вспомнил, с каким тяжелым чувством он утром выходил из дому, а потом глядел в тонированное окно служебного автомобиля на ежившихся под порывами шквального ветра прохожих, переходивших улицу на светофоре перед самой Калужской площадью, где нельзя было проскочить с включенной «мигалкой».

От тонировки казалось, будто на улице светит яркое солнце, но генерал знал, что стекло ограждает его от неуютной грязи и холода мира за стеклом. Впервые за долгие годы в глубине души у него шевельнулось странное желание — выйти из машины и поменяться с кем-то из этих безымянных прохожих местами, хотя вся его жизнь была направлена к совершенно обратной цели — навсегда уйти из этой жалкой толпы.

Но к вечеру настроение у генерала, вопреки тяжелому предчувствию и утренним сомнениям, стало почти приподнятым и благодушным. Утренний разговор с куратором в правительстве, которого он опасался, прошел на редкость удачно. Сравнительно молодой человек высоко оценил его выступление в Думе в минувшую пятницу. Он даже показал на своем планшетнике текст «реакции общественности», которую аппарат правительства в выходные запустил по своим каналам в сети Интернет.

В пробку на Каширке она попала прямо возле метро «Каширская», перед поворотом на Коломенский проезд. В такую периферийную даль на юге Москвы её занесло из-за необходимости осветить в прессе совершенно идиотское, с её точки зрения, мероприятие — открытии кафедры теологии в Московском инженерно-физическом университете. Как говорится, приехали.

Впрочем, как только люди при ней начинали говорить о «духовных стремлениях», «чистоте помыслов», «религиозной нравственности», её поражало, сколько словесной шелухи каждый из них держит в душе, стараясь не допускать самой мысли, что мир вокруг гораздо сложнее, чем кто-то из них себе представляет. Они были готовы фотографироваться со свечками у аналоя, но вера была для них лишь способом демонстрации не «нравственных устоев», а неких моральных ограничений, которыми они, якобы, руководствуются. И когда что-то происходило вне их желаний, они «не заморачивались» поисками более глубокого религиозного смысла в событиях, а видели лишь одни интриги недоброжелателей, чей-то «сглаз» и общую отсталость «нашего с вами народа».

Религия была для них нечто вроде амулета, защищавшего их от непостижимости бытия, от необходимости самим проявить какую-то душевную работу, собственное выстраданное мнение. Она вовсе не являлась даже средством спасения собственной души, для многих религия была подачкой для души, лишенной и малой возможности проявиться и реализоваться в жизни более органично.

Ей категорически не хотелось бывать на подобных «светских мероприятиях», но компания «Audi» в рамках значительных скидок и негласного договора о скрытой рекламе поставила первым условие, что она будет появляться на своем автомобиле без шофера в учебных и научных центрах столицы в качестве «иконы стиля». В качестве такой «иконы» ей пришлось более часа любоваться, как сконфуженные профессора-физики неловко крестятся на православные иконы, даже не понимая, к кому и с чем обращаются.

Практически у всех собравшихся в висках неслышно стучала мысль о неуместности всего происходящего, о том, чтобы их «скорее оставили в покое». И она видела, как ледяной покой, о котором они просят, тихонько сковывал их души. Вряд ли собравшиеся понимали, насколько были опасны подобные «массовые мероприятия» как бы исключительно в заботе о «нравственности подрастающего поколения». Всетаки к религии каждый должен был прийти сам, без сектанства и уж точно во вне рабочее время. Достаточно было капли пафосной лжи, общего желания «чтоб нас оставили в покое» — и души навсегда отстранялись от самого их обладателя, тенью падая к ногам в качестве легкой добычи гарпий.