В одно ясное осеннее воскресенье 1941 года после учебного ночного марша мы шагали по главной улице Мошонмадьяровара

[1]

, громко распевая походную песню: «Я — солдат Миклоша Хорти, самый красивый солдат…» В поход мы отправились еще в субботу в полночь и, разумеется, с полной выкладкой. Во время марша через каждый час делались малые пятиминутные привалы. Большой привал с завтраком прямо на лугу у дороги, где нас уже ожидала походная кухня, мы сделали в пять часов утра. После завтрака отправились в казармы; на обратном пути нам нужно было обязательно пройти через весь город.

Нам было приказано быть на центральной площади Мошонмадьяровара в 9 часов 45 минут. Улицы города в этот час были заполнены прохожими, многие из которых спешили в церковь на утреннюю молитву. В это же время «случайно» по главной улице прогуливался подполковник — начальник местного гарнизона, перед которым мы и прошли торжественным маршем. О предстоящей «случайной» встрече с ним нам по секрету шепнули взводные командиры еще на подходе к городу, приказав нам так чеканить шаг, чтобы церковь закачалась. Пусть господин подполковник видит, что за бравые ребята эти саперы!

Всю обратную дорогу нас преследовали «неожиданности»: то начальник гарнизона «случайно» вышел погулять, то командир роты «случайно» подал команду «Строевым шагом, марш!». Мы по-солдатски старательно печатали шаг по уличной мостовой. Качалась ли при этом церковь, я, право, не знаю.

На площади перед церковью командир роты громогласно скомандовал: «Стой!» — соскочил с лошади и, небрежно бросив коноводу повод уздечки, посмотрел поверх голов любопытных прохожих с таким видом, будто только что вернулся из победного боя. Над городом несся колокольный перезвон, верующие валом валили в церковь, а мы с нетерпением ждали конца церемонии, чтобы отправиться в казармы, где можно будет сбросить с себя тяжелое снаряжение и наконец размять натруженные ноги.

— Рота, смирно! — рявкнул командир.

В августе 1931 года мы переехали в город Кёсег и поселились не в будке стрелочника, а в двухкомнатной квартире, выходившей окнами во двор.

Кёсег не зря называли городом студентов. Здесь располагалось единственное в стране военное училище, куда принимались подростки с четырехлетним начальным образованием. После восьми лет учебы они покидали его в чине лейтенанта. Сюда попадали в основном дети господствующих классов; среди учащихся был даже сын тогдашнего военного министра. Курсантов училища воспитывали в условиях строгой воинской дисциплины, жили они на казарменном положении, при котором в увольнение в город отпускали только по субботам. В своей великолепно подогнанной военной форме с декоративной саблей на боку они олицетворяли собой студенческую аристократию. В городе их называли пижонами.

Студенты педагогического училища в большинстве своем были детьми крестьян. Многие матери, имевшие дочерей на выданье, старались изо всех сил заполучить для своей дочери «книжника», как называли в городе будущих учителей. Поэтому учащиеся выпускных курсов чаще других получали приглашения на воскресные обеды в дома, где имелись невесты. Такие обеды после скудной студенческой пищи, состоявшей, как правило, из вареных бобов, заправленных луковым соусом, слегка сдобренных свиным жиром без мяса, были особенно приятны. Бобы имели затхлый запах и много несъедобных примесей, но, как говорят, голод не тетка. Студенты съедали и бобы, правда, предварительно выбрав из них и разложив по краю тарелки несъедобные куски.

Официальная правительственная печать в ту пору была заполнена различными сообщениями о борьбе с голодом, в газетах печатались длинные списки пожертвований голодающим. Сборы проводились даже в школах, а деньги от них шли бедным школьникам на молоко. Так, например, в журнале «Кёсег еш видекс» от 15 мая 1932 года было помещено следующее сообщение:

В начале апреля 1942 года я возвратился из Дьёрвара, где был в увольнении, в свою часть в Херень. Уже тогда я знал, что скоро нас отправят на фронт, не была известна только точная дата. Поэтому я решил, что лучше проститься с родными дома, чем на станции, в Сомбатхее.

Со слезами на глазах прощалась со мной мама, и я еще долго не мог забыть ее беспокойного взгляда. Много раз хоженной дорогой шел я на станцию, испытывая горестное чувство. Мысленно прощался с нашим краем, где прошло мое детство. После хутора Уймайор до самой станции простиралось жнивье, где паслось стадо овец. Еще издали я услышал перезвон их колокольчиков, громкий лай пастушьих собак. А вскоре показался и сам пастух дядюшка Ар. Он, словно изваяние, стоял на краю канавы, ко мне спиной, опершись на свою пастушью палку, вперив взгляд в туманную даль.

— Бог в помощь, дядюшка Ар. На фронт еду! — крикнул я ему, стараясь придать своему голосу как можно больше веселости.

Старик медленно повернул ко мне изрезанное глубокими морщинами лицо, окинул меня с ног до головы взглядом и сказал:

— На фронт человек не едет, а его везут!

Наша небольшая группа пленных в сопровождении конвоиров медленно двигалась по полевым дорогам, через села и деревни к неведомой цели. Во время остановок в деревнях нас окружали и с любопытством рассматривали женщины, ребятишки и девушки. Поскольку наша форма и цветом и покроем отличалась от уже знакомой им немецкой формы, они никак не могли определить, к какой же нации мы принадлежим.

— Венгры, венгры это, — поясняли наши конвоиры, а вместе с местными жителями и мы сами узнали, что по-русски называемся венграми. Наши конвоиры не запрещали женщинам приносить нам молоко, хлеб. Более того, иногда они сами просили женщин дать нам картошку и посуду, чтобы мы на костре могли сварить себе обед.

Охраняли нас не очень строго. Во время привалов в деревнях конвоиры иногда оставляли нас без охраны, а сами уходили искать картошку и посуду. Но ни у кого из нас не возникало даже мысли о побеге.

Очень удивляло, более того, трогало сердечное отношение к нам русских женщин. Было по-настоящему стыдно перед ними, потому что все мы знали, что ничем не заслужили такого обращения.

В Давыдовке мы попали в первый пересыльный лагерь, где кроме семидесяти — восьмидесяти венгров находилось довольно много немцев.