Боль привела меня в сознание. Она впилась в руку пониже локтя, резким треском отозвалась в мозгу и в закрытых глазах осела красной пеной остывающего фейерверка. И еще одна искра, накаляя невидимую проволоку, убежала к ногам вниз. Я очнулся.

Обычно я приходил в себя постепенно. Наполняя легкие рассеянным сигаретным дымом, я, как воздушный шар, медленно поднимался на кровати. Я опускал ноги на твердую поверхность пола и некоторое время сидел и, подпирая голову кулаками, собирался с силами. И только после третьего стакана чаю в мое сознание по одному начинали проникать окружавшие меня предметы; затем и некоторые мысли возвращались ко мне — сначала в своем искаженном виде, — и наконец я всего себя с ощущениями, с мелкими заботами, в продолжение системы моего вчерашнего существования, находил сидящим на стуле, упершись руками в колени, с вытянутой вперед шеей. И неизменно в таком положении. Тогда, оглядываясь на зеркало, я принимал подобающую позу, вставал и отправлялся на работу. Я не люблю ходить на работу. Нет, на работе, в отделе — ничего, а вот ходить не люблю. Не так, чтобы именно ходить — я иногда очень люблю погулять: я и по комнате, и так, иногда так даже бегом, — но стоять под фонарем и глядеть на падающий снег, когда мимо торопливо идут и исчезают в утренней мгле испуганные, чужие, загадочные люди, когда все это кажется каким-то странным, каким-то потусторонним, и даже сам себе кажешься потусторонним, и качаться в переполненном автобусе, сливаясь с общей вздрагивающей на ухабах массой и в то же время испытывая тоскливое одиночество — никогда не чувствуешь такого одиночества, как в автобусе по утрам, — и выходя из автобуса, с ужасом видеть промозглый утренний свет...

Нет, против работы я в принципе ничего не имею. Я нахожу, что в любой работе, даже в самой скучной, есть своя прелесть. И пожалуй, особенно в скучной работе. Пожалуй, больше, чем в любой другой, интересной. Нет, я работу люблю и времени мне не жалко. Куда мне его девать? У меня никого нет, и поэтому иногда я и по вечерам после работы задерживаюсь в отделе. Просто так — посидеть, покурить, помечтать. Чтобы потом, когда никто уже никуда не спешит, спокойно отправиться домой. Домой хожу я всегда пешком. Я иду обычно малолюдными улицами, хотя и боюсь собирающихся в подворотнях подростков. Просто так боюсь. Меня они никогда не трогали, но вдруг...

Да, я люблю вечер, а вот утро... оно всегда для меня мучительно. Но сегодня короткая и острая боль разбудила меня и я понял, что мне на руку, пониже локтя, упал горячий пепел сигареты. Я даже не стал ее докуривать, я сразу вскочил. Я очень резко проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье.

— А-а-ах! — сказал я даже с каким-то разочарованием. — Воскресенье! Вовсе не надо было так рано вставать: мне же не надо на работу. Я могу еще поспать. Да, могу поспать в свое удовольствие. Я посплю.

Я не сразу понял, что произошло, и, придя в себя, удивился тому, что пристально вглядываюсь в окно на противоположной стороне улицы и как бы стараюсь понять.

«Не надо мыслить штампами, — попытался я себя успокоить, — все оттого, что я мыслю штампами. Вон окно. Это кафе. Очень большое окно в этом кафе. Оно начинается от самого тротуара и высотой около двух с половиной метров. В ширину и того больше. На прозрачном стекле белая надпись «Кафе», и та девушка в брюках, глядя на меня, видит меня сквозь надпись, которая с той стороны читается «Ефак». В этом есть что-то турецкое, так что во мнении этой девушки я могу быть турком. Это уже не так плохо, то есть не то, что я турок, а то, что я перестаю мыслить штампами. Вот теперь, когда я не мыслю штампами, я могу разрешить задачу, и все придет в норму».

Но это я только успокаивал себя. Там, за окном кафе, действительно стояла девушка в серых брюках и еще неясно кто. У девушки было очень хорошее грустное лицо, и в глазах ее была жалость ко мне так, как будто я был обречен. Вот тогда я и сам осознал свою обреченность и теперь уже окончательно очнулся.

Было пасмурно. Поодаль стоял маленький светло-голубой автобус. Дверца его была открыта и еще, кажется, покачивалась, а здесь, перед автобусом, на асфальте лежало что-то, покрытое брезентом, но пока я стоял здесь, глядя, как два человека, один из которых был в черном пиджаке, сидят на корточках перед колесом автобуса, еще двое подошли и, о чем-то негромко между собой разговаривая, остановились слева и чуть сзади от меня. Из третьей по улице парадной вышел еще один человек и тоже направился сюда; еще двое стояли вдалеке, на углу, и один из них был в сером берете, а второй держал в руке трость или зонт — мне этого издали было не разглядеть, да и вообще это меня не очень интересовало, поскольку я больше был занят своим положением, я только отметил их неподвижное стояние там и сейчас же отвлекся, так как увидел, что справа, в двух шагах от меня, стоит еще один человек и с отчужденным видом смотрит через мою голову как бы на окна дома. Те двое разогнулись, и один, смотав в растопыренных пальцах веревочку, положил ее в карман черного пиджака, поправил платочек в нагрудном кармане и что-то сказал второму, на что тот с деланным равнодушием пожал плечами и остался стоять, как стоял. Вот тогда я и посмотрел на окно кафе, пытаясь найти всему этому оправдание, то есть зацепиться за какой-нибудь предмет и потом, отвлекшись, спокойно оценить ситуацию. Но когда я попытался это сделать, то увидел, что все гораздо хуже, чем на самом деле, то есть хуже, чем до сих пор мне казалось, — я прочел это в сострадательных глазах девушки, которая внешне безучастно стояла за окном кафе.

Я осторожно, чтобы никто не заметил, скосил глаза на брезент, и в голове у меня собрались пузырьки.

Я не помню, что я видел во сне, но проснулся я оттого, что кто-то дотронулся до моего плеча. Я поднял голову, приподнялся на кровати и увидел наклонившееся надо мной вощеное лицо Антона Ивановича и потрескавшийся козырек его морской фуражки. Антон Иванович был одет в черный с прожелтью костюм, и воротничок его стираной рубашки был стянут черным жеваным галстуком.

— Вы еще спите? — полушепотом спросил он, и из-за его плеча выглянуло худое озабоченное лицо Ивана Ивановича. Чуть подальше стояла Клавдия Михайловна и уже совсем в дверях — Александра Константиновна в платье с бледненькими цветочками. За дверью теснились какие-то люди в рабочей одежде. Все были как будто чем-то встревожены.

Я с испугом посмотрел на них.

— Который час? — спросил я, чувствуя сильное сердцебиение.

— Двенадцать часов, ноль восемь минут, — ответил Антон Иванович (он всегда точен). — Сигареточкой не угостите?

До сих пор все складывалось удачно, так что, когда в районе Скипидарского Протока я наткнулся на десантников, встреча неприятно удивила меня. В принципе в этом не было ничего страшного, но, когда твердо идешь по земле или в каком-нибудь другом месте, где, как ты уверен, никто тебя не видит, так что поневоле расслабляешься и начинаешь вести себя естественно (насвистывать песни, строить разные гримасы или разговаривать сам с собой), неожиданное появление посторонних людей всегда настораживает. Особенно если это люди с автоматами, особенно если ты не увидел их издали, а вдруг, пройдя между двух довольно близко лежащих один от другого холмов и обогнув один из них с правой стороны, налетаешь на них, как заяц на охотника. И, несмотря на то, что о такой возможности я был честно предупрежден офицером, мне стало неприятно.

От неожиданности я сначала остановился. Потом, преодолев замешательство, пошел мимо них. Они, казалось, не обратили на меня никакого внимания. Вернее, это не совсем так — они, конечно, оба посмотрели на меня, но так, как будто я был вполне обычной фигурой, просто прохожим, ничем. Вообще-то так бы оно и было, если бы прохожие часто встречались в этом районе, но это все были холмы, место безлюдное, дикое, не слишком живописное, чтобы здесь гулять, и по собственной инициативе я бы сюда не пришел. Поэтому мое появление должно было бы удивить или заинтересовать их; я ожидал, что они, по крайней мере, остановят меня и потребуют предъявить документы, но они просто не обратили на меня внимания, никак не реагировали, и только, когда я прошел, искоса взглянув на них, один из них что-то шепнул другому на ухо, и оба засмеялись. От этого мне стало немного не по себе, но я сделал вид, что ничего не заметил.

Вообще они стояли у четырехугольного деревянного барьера, облокотившись на него, на жесткой убитой площадке, а за барьером, вокруг гладко отполированного столба, были горой навалены какие-то защитного цвета тюки. Их было двое (я имею в виду солдат), и им, очевидно, нечего было делать, поэтому можно было предположить, что кто-нибудь из них ради любопытства или так, для развлечения, остановит меня, но они меня не остановили, и я прошел себе мимо, как будто ничего не случилось. Строго говоря, ничего и не случилось — просто вышел на пост десантников и все. Не запрещено же десантникам расставлять свои посты? Мне до этого не было никакого дела. Я пошел своим путем, и скоро пост десантников скрылся за холмами.

Я еще немного прошел и сел на какой-то бугорок, так как мне нужно было кое о чем подумать. Я сел на бугорок и стал об этом думать.

«А не пойти ли мне напрямик? — подумал я. — Прямо напрямик. Может быть, так будет лучше, уж во всяком случае, короче. Так, идя напрямик, я мог бы довольно быстро добраться до Тихоженска.

«Как же так? — растерянно подумал я. — Разве можно детей в химчистку?»

Объявление подействовало на меня, как вспышка в темноте, затем резкий шок, вызванный странными словами, сменился каким-то оцепенением, так что некоторое время я стоял и совсем ничего не думал.

«Как же так?» — подумал я спустя время и снова остался без мыслей.

— Как же так? — уже вслух повторил я, но от недоумения — как бы шепотом. Отсутствие мыслей беспокоило меня.

Я отвернулся от окна и посмотрел на жену. Ее лицо выражало досаду и ожидание, но я не мог решить, стоит ли мне отвечать на ее упрек или лучше промолчать, хотя мое молчание могло быть истолковано как согласие с ее мнением, если это было мнением, а не просто раздраженным заявлением, и в таком случае разумнее было бы ответить.

— Да, я думаю, что ты, пожалуй, и вовсе не заметил бы моего исчезновения, если бы я вдруг исчезла, — сказала жена, — тебе, наверное, это было бы все равно.

Я понимал, что моя жена тоже обеспокоена пропажей кота, но по ее характеру это беспокойство выразилось в упреках, может быть, несправедливых, но вполне простительных, если учесть ее относительно слабые нервы. Правда, она всегда недолюбливала кота, но одно дело недолюбливать, и совсем другое дело, когда животное неожиданно пропадет. Я наконец решил, что лучше опровергнуть вызванный раздражением и расстройством упрек моей жены.

— Нет, — сказал я, — ты несправедлива. Я, конечно, понимаю и могу представить, до какой степени ты огорчена, и вижу, что твои упреки происходят от твоего беспокойства, но ты ошибаешься, когда говоришь, что я бы не заметил, — нет, я бы не просто заметил, а просто уж и не знаю что. Однако тут совершенно другое дело: кот котом, а ты тобой, и кота я люблю по-своему, а тебя совсем по-другому.

— Дожила! — оскорбленно сказала жена. — Он ставит меня на одну доску с котом!

Мне не нравилось его имя. Нет, я не собираюсь обобщать. Почему бы человеку и не быть Альфредом, если ему так нравится? Или, скажем, доставляет удовольствие. Тем более, что человек, как правило, не сам выбирает себе имя среди других более или менее благозвучных имен, а получает его в наследство от своих родителей. Как утверждает народная мудрость, сын за отца не ответчик, особенно если он иностранец, и в силу национальных традиций ему при рождении присваивают иностранное имя. Ведь бывают же, например, Альберты. И Арнольды тоже бывают. Я ничего дурного в других национальностях не вижу. Нет, само по себе имя еще не дискредитирует человека. Даже такое имя как Людвиг. Был же, к примеру, среди других Людвигов Бетховен. И наоборот, имя Виктор может случайно попасть к очень плохому человеку. Бывает. Но у соотечественника или, скажем, у современника...

«Да нет, — подумал я, — имя как имя — ничего плохого. Во всяком случае, ничего предосудительного. В конце концов, знал же я о существовании этого имени и раньше. Просто необычное в наших условиях имя, а так, в общем-то, даже красивое — Альфред. Даже напоминает чем-то Альфу и Омегу. Нет, Омегу, пожалуй не напоминает, — подумал я, — только Альфу. Все равно ничего. Бывает».

И тем не менее в данном конкретном случае оно было мне неприятно. Может быть, в сочетании с внешностью этого человека или, точнее говоря, с его внешним обликом. У него были жесткие, черные, блестящие и немного вьющиеся волосы, продолговатое, смуглое лицо, крупный, выступающий рот и коричневые, маслянистые, немного навыкате глаза. Он был гладко выбрит, но складывалось впечатление небритости от его синеватых щек и темной ямочки на небольшом подбородке. Он говорил ровным, гладким, не меняющим тембра баритоном. Мы сидели втроем — жена посредине, — возвышаясь над рядами спинок, в пустом и освещенном зале, и в разговоре он время от времени поглядывал на белый экран, как бы ожидая там что-то увидеть. Он говорил:

— Представьте себе: всю жизнь так и хожу по лезвию ножа. Не хотите ли сигарету? — прервал он сам себя и протянул моей жене открытую глянцевую пачку с иностранным словом.

Жена осторожно, двумя ногтями, вытащила сигарету за позолоченный кончик. Я сталкивался и прежде с такими или напоминающими их сигаретами, хотя они и не встречаются в условиях отечественной торговли, но их в двух случаях курил знакомый мне полковник, правда, доставая их при этом не из пачки с названием, а из кожаного портсигара.

Я вздрогнул, потому что у меня над головой заорал репродуктор.

— Внимание, — рявкнул голос так, как будто развернулась стальная пружина. — Внимание, внимание, слушать всем! Каждому, нашедшему труп...

Тут я второй раз вздрогнул, так как репродуктор произнес мое имя. Я очень удивился: репродуктор говорил, что каждый, нашедший мой труп, обязан сообщить об этом в соответствующие инстанции. Я не только удивился, но и испугался. А еще я возмутился: это была явная нелепость.

— Тут какое-то недоразумение, — сказал я себе, — недоразумение и нелепость. Ведь я жив, — сказал я вслух и огляделся, но никого не было рядом со мной.

Тогда я стал громко возмущаться, повторяя, что это нелепость, а возможно, и злой умысел, чтобы как-нибудь меня скомпрометировать; хотя и прекрасно понимал, что никто особенно не заинтересован в том, чтобы меня компрометировать: ведь у меня нет врагов и никогда не было. Я живу сам по себе, абсолютно независим, ни у кого ничего не прошу; и даже одна знакомая говорила однажды моей жене, что у меня золотые руки. Вот уж действительно нелепость — сперва «золотые руки» и вдруг труп.