Мало кто знает и помнит войну в Приднестровье, а которые даже войной ее не считают. И давно это было, и далеко, и не с нами. И все же это была война. Тяжелая, тягучая, кровопролитная и бессмысленная, как и множество других гражданских войн.
Главный герой книги — по национальности русский. Он даже не уроженец здешних мест, но жил в Молдавии с детства и прикипел душой к этой земле, полюбил ее как свою родину. А потом, в начале 90-х, ему сказали: «Это не твоя земля, ты чужак, убирайся отсюда!»
И тогда он взял в руки автомат…
Предисловие
События, описанные в этой книге, происходили в действительности, когда в маленькой южной республике из состава распавшегося СССР полыхала небольшая, но от этого не менее жестокая и нелепая гражданская война. О ней мало известно, хотя с тех пор прошло уже много лет. Эта война не интересовала украинских обывателей в приграничных селах, озабоченных поисками заработков и водки. Лишь иногда вечером, затемно, возвращаясь домой с пьянки или поздней работы, они видели всполохи на западном горизонте и слышали гул. Бросив в ту сторону взгляд, умудренные пересказами слухов селяне продолжали свой путь, проронив ироничное «Ух ты!» или едва качнув осуждающе головой. В этом безразличии, так коловшем души беженцев, не было ничего удивительного. Ведь народная «мудрость», гласящая, что попавший в беду — сам дурак, была тогда распространена еще шире, чем сегодня. А некоторые наиболее домовитые при случае покупали привозимое оттуда оружие. Мало ли что сгодится в хозяйстве. И ржавели в схронах стволы в ожидании перекупщика или безумного часа, в который кто-нибудь из соседей нанесет их владельцу большую обиду…
Война не интересовала многих людей даже в соседней Молдавии, где по берегам Днестра, самой большой и красивой ее реки, стрельба-то и шла. Даже там, в опасной близости к огню, казалось, проще жить по привычке, делая вид, будто ничего не происходит. Тысячи призывов к разуму и совести, а равно тысячи импульсов национальной спеси утонули тогда во всеобщем желании спрятаться от реальности. Первые — чтобы кануть в Лету, а вторые — чтобы те их носители, которые не нашли в себе храбрости ввязаться в драку, выждали безопасное время и начали плести байки и писать небылицы, делая тот незнаменитый вооруженный конфликт не только неизвестной, но еще оболганной войной.
Тем более ничего не знали и не знают об этой маленькой войне в России, куда ни всполохи, ни орудийный гром не долетали. Как бы не было такой войны. Впрочем, в российских новостях того времени так старались и говорить. Казалось, новая поросль творцов истории, победоносно освободившая свою державу от союзных республик, искренне считала, что заявить об отсутствии проблемы — все равно что ее решить. Поэтому некоторые из наивных «руссо туристо» и торговцев-челноков, пересекавших просторы в погоне за турецкими шмотками, той порой умудрялись заехать или забрести на пахнущие порохом молдавские поля-дороги случайно и очень удивлялись потом, что напуганы или ранены, а кто-то и вовсе убит.
Побольше эта война интересовала контрабандистов и уголовников упомянутых стран. Они-то как раз и возили на продажу оружие и много чего еще. На то они и есть уголовники и контрабандисты. Но такой народец близко к свисту пуль и грохоту взрывов подходить избегает. Значит, воевали не они. Грабили — да. И даже автомат, позируя для красивого кадра, в руках многие держали. Особо храбрые из него убивали безоружных из-за угла. Но это не называется воевать.
И больше всех эту войну держали в уме молдавские, украинские и русские политики перестроечной и демократической волны. Ведь это и были самые большие негодяи, контрабандисты и воры. Без них тут никак не могло обойтись. Они давно чего-то такого хотели; недаром известная народная шутка о том, что горбачевская перестройка закончится перестрелкой, оправдалась быстро и полностью. Но политики тоже не воевали. Посылали других. И кто-то послался.
Часть первая
1
Поднимающееся все выше летнее солнце грело тихий парк на окраине южного городка. На ажурной металлической башенке при входе, накаляясь в мареве, начавшем истекать от залитого солнцем асфальта, висели большие круглые часы. Едва слышный внизу ветерок шевелил верхушки тополей, но цветы на клумбах и веточки кустарника живой изгороди были неподвижны. Над ними без помех вели свой танец пестрые бабочки. От цветка к цветку, на доли секунды зависая над лепестками, стремительно мчался бражник. На посыпанных крупным песком дорожках редкие следы прохожих не стерли еще бороздок, оставшихся от метлы. Как готовые к салюту пушки почетного караула, чем-то даже похожие на них, застыли у скамеек чугунные, крашенные серебрянкой урны. Рано утром их жерла были старательно очищены дворниками от огрызков и окурков, ни один ком мусора не успел заново зарядить их.
А дальше, в тенистой глубине под дубами, на серой плите сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. Трепетали на каменном лице пробивающиеся сквозь листву лучики, и от их дрожания лицо казалось живым. Раздавленные шляпки желудей у памятника, казалось, говорили о том же — это не прохожие, а солдат иногда сходит сюда. В низкую щель под его постаментом, распластавшись на прохладной земле, изредка забирались играющие в прятки или войну мальчишки. Тогда игра света переставала быть чистой иллюзией, твердый камень вновь наполнялся смыслом солдатской жизни — он защищал. И сейчас солдат, как всегда, смотрел в сторону, откуда могли появиться дети.
Там, в глубине квартала за парком стоял длинный трехэтажный дом красного кирпича. Широкими окнами, бодрым шагом корпусов заявляла о себе архитектура тридцатых. Со времени его постройки минуло четыре десятилетия, над городком прогремела война, и дом был восстановлен из руин. Близились годы, которые позже назовут глубоким застоем. Но времена загаженных подъездов, затоптанных палисадников и размалеванных непристойными надписями стен еще не пришли в эту страну. В доме и вокруг него продолжалась размеренная, не затронутая сомнениями и лихом провинциальная жизнь. Был тот самый час между утром и днем, когда молодежь уже ушла на работу, пенсионеры, проводив ее, занимаются домашним хозяйством, а дети, приехавшие на каникулы из больших северных городов, вот-вот выскочат по одному из дома, чтобы пойти рыбачить на обмелевший Адагум или заняться дворовыми играми.
Из одного из подъездов дома выбежал худой и нескладный мальчишка лет десяти. Не увидев никого из друзей, он остановился, соображая, чем заняться дальше. Невидимые за деревьями, приглушенно гудя моторами и изредка сигналя, проезжали по улице Свердлова грузовые автомашины, везя зеленый горошек на консервный комбинат. Там, за парком и чуть в стороне, была площадь перед центральными воротами комбината, где машины выстраивались в очередь на разгрузку. Можно было податься туда за сладким горошком. Но сбрасывать его стручки с машин, подбирая затем с земли в снятые с себя и завязанные узлами рубашки, была забава для ватаги пацанят, а не для одинокого мальчишки. Смущала и доска почета у ворот комбината, с которой укоризненно смотрел на него портрет его бабки — Александры Митрофановны. Издалека не различить было лица, но красно-желтое пятно золотой звезды и множества орденских лент безошибочно указывало на неё.
К тому же он был трусоват и, хотя старался не показывать страха перед приятелями, прекрасно отдавал себе в этом отчет. Стоит ли рисковать, когда не перед кем показать свою удаль, а на маленьком базарчике у моста через речку горошек стоит всего десять копеек за кучку? Там есть хлебный магазин, в который, наверное, уже привезли свежие булочки. И еще в аптеке на углу дома можно купить плитку сладкого гематогена. Илюшка Дойнорович из Ленинграда, которого сегодня почему-то нет во дворе, называет его «обезьяньей кровью». Мальчишку слегка коробило от таких слов, потому как он был брезглив. Но съесть было можно. Тем более что шоколадка стоила куда дороже. Целых тридцать три копейки! Это было больше, чем ему обычно давали карманных денег. Нащупав в кармане двугривенный, мальчишка пошел в сторону базарчика.
2
Рука привычно дернулась к автомату. Боком, в полупадении, спрыгиваю со столов, сдвинутых вместе перед давно разбитым не то взрывной волной, не то мародерами окном и бегу из комнаты на лестничную клетку. Перед выходом на нее короткая, ставшая уже рефлекторной остановка. Ствол автомата привычно описывает дугу вслед за взглядом, готовый блеснуть огнем. Поодаль слышится второй взрыв.
По короткому маршу из нескольких ступенек спрыгиваю вниз и останавливаюсь у выхода во двор. Я уже знаю, что случилось, и не спешу выйти. Коли «проспал» две, то может упасть, не услышанная мной в полете, и третья мина. Но ничего больше не слышно. Тихо. Автомат легким движением уходит на ремне за плечо. Вдруг подумалось: сколько в Советской армии ни заставляли отрабатывать приемы обращения с оружием, но как следует выполнять их так и не научили. Тут же всего чуть больше месяца прошло, а оружие давно стало продолжением тела. Легкое и свободное. Наоборот, без него чувствуешь себя как инвалид без костыля. Заныло ушибленное об угол бедро. Когда лег отдыхать, поленился лучше сдвинуть столы друг к другу — и вот результат…
Я зол на себя. На войне, даже такой дурной, как эта, как бы тиха и спокойна она в отдельные дни ни была, ни на минуту нельзя забывать, на каком ты свете. Знал за собой грех — отрешенно вспоминать и мечтать, и вот, несмотря на многократный зарок, впал в него снова. В штаб-квартире поваляться не дали, так я будто нарочно сделал глупейшую вещь — отошел и разлегся в соседнем подъезде. И вот тебе на: трах-бах — и ты в хвосте событий. «Идиот, тебя когда-нибудь так убьют!» — говорю себе негромко. Раздражение не уходит. И тогда с воплем «Не спи, сука!» со злости леплю сам себе оплеуху. Ну, кажется, очухался полностью. Отстраненное отношение к бытию исчезло, и я шагаю во двор.
Надо проверить, не повредило ли шальное попадание результатам моей ночной стирки. С ночи мое обмундирование было выложено для просушки на низкую каменную стенку, оставшуюся от дворового забора после того, как на дрова для самодельного гибрида печки с мангалом, выполняющего функции нашей полевой кухни, был разобран шедший по ее верху штакетник. Строго говоря, вместо того чтобы валяться в трансе от воспоминаний, я должен был снять оттуда свои вещи минимум час назад.
Гляжу, как раз перед этим обглоданным забором, руки в брюки, с автоматом, как и у меня, через плечо, возвышается длинная, башкастая фигура взводного — Пашки Мартынова. Это дурной знак. Так Паша может стоять, только разглядывая нечто ему интересное, дающее повод проявить власть или почесать язык. В этом плане мы с ним похожи, уж я-то, несмотря на недолгое по меркам мирного времени наше знакомство, это знаю. Вот только шустрости и наглости мне против него не хватает. Пашкино умение тут же появляться на месте любого «залета» и с ходу песочить подчиненных — это что-то поразительное. Надо полагать, одно из качеств, отличающих командира по призванию от таких, как я, ротозеев, — мелкотравчатых командирчиков по случайности.
3
— Эй, мальчики, хватит глотки драть, идите рубать, пока тихо! Хрен его знает, что румыны хреновы через час удумают! — Это Тятя через окно нашей штаб-квартиры зовет. Пока мы тут друг перед другом прыгали, остроумие оттачивали, он спокойно поделал нехитрые свои дела, да и на стол накрыл, чем Бог послал. Уважаемый человек, знающий и ценящий любой момент жизни, не то что мы, недоумки.
Идя рубать, думаю о слове «Родина», которое так просто, чуть не банально произнес. Никто из пескарей премудрых, кто продолжает тихо жить далеко и даже близко отсюда, надеясь сохраниться и дождаться обещанной всем сладкой жизни, не поймет ведь, что сказано было всерьез. И моими друзьями всерьез, без пафоса и оскомины, понято.
Ненавижу обывателей! Всех!!! Ненавижу, подхалимистых и недалеких, которые с готовностью подхватывали любую чушь. Пели славу всем генсекам по очереди! Брежневу, Андропову, Горби, теперь поют Ельцину! Допелись!!! Ненавижу самомнительных и обиженных, кто развернулся на сто восемьдесят градусов и гадит на свою страну, смотрит на Запад. Пальцем о палец не ударили, но считают, что им недодали возможностей и благ. Это они выдумали и продолжают повторять гнусное слово «совок». Не самая лучшая, как оказалось, была страна, но именно они в ней стали балластом! Ненавижу хитрых и вороватых, радующихся раздорам и норовящих ухватить все, что плохо лежит. Бегают толпами и сучат ножками друг на друга: «Гадкие коммунисты! Подлые демократы!». И те, и те сволочи! Одни коснее, вторые шустрее — вот и вся разница! Под всем этим мусором наша Родина потерялась. Но с нами здесь только она одна. Только ее земля, которая взрастила нас и которую мы продолжаем видеть и чувствовать, как прежде, по-нашему, а не по-«деморосски», «румынски» или «советски». Все эти будто бы исполненные глубокого смысла слова на самом деле — всего лишь никчемные прилагательные. Так понято нами здесь. Поэтому среди клоунов и добровольных зрителей всеобщего политического балагана у нас друзей нет. Есть только враги: самые опасные, опасные и так далее, по убыванию, под порядковыми номерами!
Миллионы наших сограждан, что бы ни происходило, раззявив варежки, продолжают сидеть перед экранами своих телевизоров, знают про войну, смотрят и радуются: «Не у нас!». И судачат на кухнях гнилыми словами про тухлый политический момент. А при случае еще воображают, что они нас понимают, имеют право осуждать или пользоваться нашим авторитетом! Сколько я видел в разных городах, даже в близкой отсюда Одессе дурачков, которые искренне полагали, что раз я приднестровец, то непременно коммунист. Одно дерьмо рожу воротит, кривится, другое бросается с радостью, как жопа на очко, начинает срать на мозги своей давно сгнившей ересью! Увольте! Я не из вашего шапито!
И посреди этой пустыни спешит беда еще хлеще: наши приднестровские руководители, казалось бы, лучшие из лучших, из высоких побуждений взявшиеся руководить народным делом, на самом деле больше думают о себе и своих политических играх. В этом я с Али-Пашой солидарен. Бендерская оборона стала началом конца моей веры в то, что из ПМР выйдет что-то путное. Восемь убитых, до двадцати раненых и больных только в одном нашем взводе при первоначальном составе двадцать восемь человек! Если бы не бендерские ополченцы да продолжавшие изредка прибывать добровольцы, от взвода бы уже остались рожки да ножки! Мы — дырка от бублика, в которую наци своим раскормленным пятаком все никак не могут пролезть…
4
Входим в нашу штаб-квартиру в соседнем, почти нетронутом войной подъезде. Рассаживаемся на кухне за столом, в приятной, сохранившейся обстановке. Целое окно радует глаз. Пусть даже его может выбить ударной волной и порезать морды осколками, все равно не стоит уничтожать такое приятное напоминание о мире, как целое стекло. Тятя превзошел самого себя. На столе стоит недурственный сервиз. В расписные бело-синие блюдца и тарелки «гжель» разложена жратва. Картошечка в мундире, тушенка. В хрустальных салатнице и вазочке посередине — лущеные грецкие орехи и искусственный мед. В больших, «сиротских» чашках дымится только что заваренный кофе. Ба! У нас есть хлеб! Это приятно! К хлебу мы относимся с уважением, его возят из-за Днестра с оказией, когда румынва ведет себя тихо. Картошка — оттуда же. Была своя, да уж давно кончилась. Гуменюк и Семзенис тоже здесь, проглоты, облизываются. И еще у нас, похоже, гости! Ну, конечно, Миша Тенин!
— Привет, ребята!
— Норок!
[4]
— Слава героям!
Жмем руки, раздаем и получаем приятельские тумаки. Настроение сразу поднимается. Садимся и тянемся по очереди за хлебом. Кто начинает мостить на него тушенку, кто мед. Федя заботливо чистит от шелухи картошку. Тятя окидывает всех взглядом, добро, от души улыбается и делает над столом легкое движение пальцами руки.
5
— Миша, я лично и мы все тебе благодарны, но как ты решился ограбить свое подразделение на хороший коньяк? — обнюхивая продолжающую благоухать рюмку, спрашиваю я.
— С них не убудет! У меня там такие любители, что им без разницы, как и в каком виде вовнутрь попадает спирт. Согласятся даже на денатурат через клизму и капельницу! — смеется Миша. — А юноша, который взвыл после мощного тоста? Откуда он? Проверили ли его надежность? Не захована ли у него где-то берданка и не постреливает ли он ночами в нашем тылу?
— Готовь свою задницу! Еще пара таких свистков — непременно, как будешь назад идти, пальну!
Этого следовало ждать. Семзенис в любой компании, одной своей фамилией и погремухой «Латышский трелок» провоцирует разговоры о снайперах из Прибалтики, являющиеся частью местного фольклора и раздутые на другом берегу газетчиками. Немудрено, что он начал обижаться! Слухи ходят самые дикие. Болтали, что одну снайпершу поймали, раздели и посадили на бутылку, что еще одну подстрелили, живьем сбросили с крыши и нашли у нее литовский паспорт и удостоверение биатлонистки. Я лично документов и фактов такого рода не видал. И своей шкурой присутствия квалифицированных снайперов, на счастье, тоже не чувствовал. Те немногие, которых мы сняли, оказались обычными сельскими волонтерами или вылезшей из своих нор «пятой колонной» — городскими националистами.
У «пятой колонны» в ходу карабины. Их проще прятать. Опоновцы с винтовками СВД — те поопаснее звери будут, и есть среди них гады, у которых на совести душ накопилось немало. Но в целом полицейские командиры стрельбу из снайперских винтовок в городе не поощряют. Поэтому «непримиримым» приходится стрелять тайком. Попасть в мирняка или ротозея — это у них завсегда пожалуйста! А по гвардейцу, который тоже ведет огонь, — результаты сразу становятся не те.
