На высокой террасе императорского дворца стояли старая женщина и молодой мужчина.

— Прости, что так и не смогла родить тебе сына, — сказала старая женщина.

— Родишь, — ответил молодой мужчина.

— Ты так уверен…

— Мы всё исправим. У нас впереди вечность.

Разумеется, помощь ему не требовалась — что для чистокровного эльфа сотня-другая лет? Он легко проскользнул в низкую овальную дверцу, распрямился и осмотрел Вартулу.

«Встань в круг» — встал.

«Возьмись за поручни» — итак, взялся.

Он закрыл глаза и улыбнулся, вспоминая скрипучий голос Дурты. Старик так волновался, словно собирался шагнуть в прошлое сам.

Нет: всё будет, как должно быть.

Что же; сударь Немец признал его принцем. По крайней мере, стал так именовать.

Кави не решался уточнить, насколько серьёзно относится капитан к своим словам: всё ещё обострённые после неудачного переноса и последовавших событий чувства подсказывали ему, что капитан и собственную жизнь-то воспринимает с некоторой иронией. Не от молодеческого ухарства, столь свойственного многим недалёким сынам человеческой расы, нет… сиял над Немцем некий мрачный, невидимый глазу, но бесспорно ощутимый знак мараны, словно всё равно ему было — убивать ли других, умирать ли самому.

Кави знал, что подобное случается и у прошедших чрез великие, смертельные испытания эльфов, но редко, редко; и ещё реже удаётся указать точную причину произошедшего. Возможно, Дурта бы и сумел разъяснить вернее, да где ж он нынче, этот Дурта…

— Где мы всё же находимся? — спросил принц, встряхиваясь всем телом. В подземелье было сыровато, но нервная и телесная усталость брали своё — краткий привал мало что не заставил его провалиться в сон.

Он чувствовал недовольство собою — сытая и относительно беззаботная жизнь во дворце располагает к изнеженности. Это не оправдание: по большому счёту, всё зависит от тебя самого. Например, суровый Сена с первых дней в Нагаре приказал убрать из генеральских покоев роскошное мягкое ложе и упорно стелил себе на полу. Придворные острословы хихикали, — разумеется, не в лицо, — Кави же всегда завидовал воле старого солдата.

— И что, все умерли?

— О, нет, сударь капитан, разумеется, нет. В противном случае история наша оказалась бы слишком короткой и существенно менее занимательной.

— Да пока весело.

Эльф вздохнул.

— Ваши представления о веселье…

Мальчишка шагал с предельно независимым видом, достаточно быстро, чтобы продемонстрировать свою способность оторваться от них в любой момент. При этом он всё время останавливался — то поправить идеально сидящий колчан, то подтянуть мягкие охотничьи сандалии, сидевшие на ногах как влитые.

— Он же эльф, сударь капитан. Разумеется, он слышит нас.

— Ты был дурак дураком, — осуждающе сказал Немец, как будто этим глубокомысленным замечанием хоть что-то можно было исправить.

— Увы; в этом возрасте никто из нас не отличается ни глубиной ума, ни изысканностью манер.

Да, подумал капитан. Крепко Кави проняло, раз не спорит даже.

— Полагаю, в этом Вы тоже правы, — смущённо сказал Кави, — сколь угодно большой слиток золота не заменит сколь угодно малого кусочка хлеба. Однако так уж устроен наш мир; щедрая судьба вознесла меня на место второго лица империи — но и тогда не имел я ни достаточного понимания общественного устройства, ни возможности хоть как-либо исправить всеобщее неравенство.

Потому что ты чёртов сопляк, подумал капитан, отворачиваясь к реке. «Второе лицо империи», правильно… Люди с несравнимо меньшей властью добиваются несравнимо большего — просто потому, что добиваются; а ты, — принц! — сидишь, жуёшь сопли и ноешь о какой-то там жизненной несправедливости. Да будь в тебе капля той тяги к равенству, о которой ты тут распинаешься, — уж нашёл бы и понимание, и возможности, и чёрта в ступе. Потому что невозможно видеть происходящее — и ничего по этому поводу не предпринимать. Понимаешь, эльф ты лесной? невозможно.

— Вероятно, несправедливость заложена в самой природе нашего мира, а потому и исправить её невозможно.

— Правильно, — с на редкость простодушным видом согласился Немец, — утешай себя. Когда что-то не получается, надо сделать вид, что не очень-то и хотелось.

Кажется, на этот раз Кави подколку понял. Он гордо встряхнул порядком уже засаленными чёрными кудрями и тоже уставился на реку.

То ли сказывалось отсутствие особой поспешности, то ли сударь капитан хоть немного привык к седлу — однако держался он нынче намного увереннее. Со стороны и не сказать, что совсем недавно один лишь внешний облик уныло сгорбившейся в седле человеческой фигуры вызывал у Кави столь непочтительную весёлость.

Впрочем, сударь капитан не боялся показаться смешным. Краткое, но весьма, весьма богатое на события знакомство с ним и вообще утвердило Кави в том наблюдении, что менее всего высокородный Немец задумывался о внешних проявлениях — о чём бы ни шла речь. О да — именно высокородный; достоинство происхождения выдавало решительно всё: экономные манеры человека; его прямые и ясные суждения — признак непривычки подстраиваться под чужое мнение; незаурядное воинское мастерство; ответственность, наконец, немедленная и бескомпромиссная ответственность за тех, кто, — вольно или невольно, — вверил тебе свою судьбу.

Даже если речь идёт о ничтожных лесных эльфах — и о противостоянии с могущественнейшей человеческой империей.

Кави задумчиво сузил глаза, окидывая взглядом мирно беседующих Немца и Содару.

Что же; сейчас какого-либо противостояния отнюдь не наблюдалось — и эта способность столь споро перейти от вооружённого столкновения к мало что не дружеской беседе тако же говорила принцу-консорту Великой Варты весьма, весьма о многом.

А уж после переправы какие-либо сомнения в справедливости того совершенно очевидного наблюдения, что принц Содара поправляется, отпали окончательно.

— Я же говорил, — повторил сударь капитан, — только напрасно полтаблетки потратили.

Содара неопределённо повёл плечами, словно извинялся за проявленную им подозрительность: именно он настоял на том, чтобы одну из частей разделённой напополам пилюли употребил Немец. Вторую половину принял сам Лорд-Хранитель; ещё по «полоти» чудодейственного средства досталось двоим наиболее тяжело захворавшим гвардейцам. Лекарством менее, — по словам человека, — мощного образца Немец решительно пренебрёг, предпочитая возложить свои чаяния на микстуру «тетрациклина».

Чаяния оправдались: исцеление, убедительное исцеление пришло ко всем — за исключением, разумеется, сударя капитана, каковой и без того ежели на что и сетовал, так исключительно на впустую истраченную половину пилюли.

Кави, однако, вполне понимал положение Содары и отнюдь не собирался упрекать принца в чём бы то ни было.

— Зашибись! — тихо-тихо произнёс Немец, опуская приятно тёплый пистолет.

Вот так, капитан. Живой ты, а? Пагди-шмагди, магия-шмагия. Ведь до конца-то не верил.

А вона как — живой. Дома.

Он огляделся по сторонам и быстро спрятал руку с «макаром» в карман бушлата.

Недостаточно быстро.

— Правильно, — подтвердил сударь капитан, — только тут вот какая штука: меч-то у меня выбило ещё первым попаданием. Я его в левой руке держал, а когда в спину зацепило…

Кави придержал коня.

— Но к исходу… фатального свойства привёл лишь второй выстрел?

— Сложно сказать, — хмыкнул Немец. — На втором я потерял сознание, это факт. А там — кто знает. Может, и ещё добивали.

— Ежели предположить, что Вы оказались в состоянии всё же подобрать Пагди пред самым наступлением мараны…