Три месяца назад я сдал квартиру одному мужчине. Высокий, черноглазый и черноволосый, он представился как Энрико.

Колкий, проницательный взгляд, будто ныряющий в самую глубину твоих мыслей. Изумительно грамотная речь. Он все время немного нервничал, но меня это не особо смутило. Кто сейчас не нервничает, в это странное суматошное время? Явно интеллигентный человек, попавший в трудное финансовое положение. Человек, привыкший к совсем другому качеству жизни. Я видел, с каким трудом он скрывал отвращение, произнося название этого района. Я видел его дорогую, стильную обувь. Костюм, сшитый на заказ. Тонкие черные перчатки, сидевшие, как вторая кожа.

Мы договорились о предоплате за один месяц. Раньше, когда приезжих в Киев съезжалось немерено, и спрос просто на коленях стоял перед предложением, я бы попросил за три месяца. Но сейчас, когда на одного ищущего приходилось шесть предлагающих, пришлось умерить свой аппетит.

Два месяца назад Энрико признался в том, что у него трудности с финансами. Предложил подождать с оплатой. Я согласился. Почему? Он слишком спокойно себя вел. Он не елозил, не плакался в жилетку, никого не обвинял. Он просто проинформировал меня о том, что сейчас денег нет. Но через пару месяцев будут. Он не нюнил. Спокойно и деловито сообщил о том, что накинет сверху. Половину месячной суммы.

Я поверил. Зря.

from: [email protected]

to: [email protected]

Уважаемый младший муэртор Энрико Мортале,

настоящим настоятельно прошу Вас выслать отчеты за периоды с 3-го по 8-й включительно.

В случае несвоевременного поступления отчетов мы будем вынуждены рассматривать вопрос о

from: [email protected]

to: [email protected]

Энрико,

Слышал про Сексуса?

Норберт

Бородатый мужчина ворвался в помещение. Сотни пернатых замолкли, ощущая опасность. Замолкли и осторожно, одним глупым глазом, уставились на незваного гостя. Тихое кудахтанье, осторожное, робкое: «кто-кто пришел, что-что принес?». Морщась от ядреного запаха птицефермы, мужчина подошел к сжавшейся в кучку пернатой роте, резко выбросил руку и схватил курицу:

– Ты?

Курица отчаянно закудахтала: не я, мол, не я. Совсем не я. Бородач стрельнул безумным глазом и мутно прошипел:

– Сейчас узнаем.

Кудахтанье прервалось. Отбросив в сторону тушку, бородач снова выбросил руку и выхватил следующую жертву. Поднес к лицу и внимательно посмотрел в пустые глазенки:

Девушка закончила все приготовления и присела на холмик – покурить. Пальцы с черными ногтями

сжимали сигарету без фильтра, сизый дым медленно и лениво плыл в вечернем воздухе. Взгляд

пустых голубых глаз скользил по земле – по пентаграмме, по заученным наизусть, но так и не

понятым символам, по танцующим на ветру свечам и подозрительно выглядящим ингредиентам.

Хватит. Пора начинать.

Лысый лобастый паренек, покряхтывая, приподнялся с заплеванного асфальта. Тихий стон – не от боли, от усталости.

– Ох и наплескали тебе, биток. Но тёку не дал. Уважуха. Семь маслят и ты один.

Парень обернулся. За спиной – сыто урчащий черный «BMW». Рядом с машиной – полногрудая блондинка с глуповатым лицом поигрывает ключами от машины.

– Ох, выписали в торец, да по цебару плесканули добивосом. Как автогеном тебя срезали, весь под Хохлому расписан.

Парень помотал головой, разгоняя туман в глазах:

Сон не шел. Настя ворочалась с боку на бок, уже несколько раз пыталась начать читать нудную книгу, чтобы сморить себя, и откладывала ее в сторону. Глаза слипаются, голова чугунная, но сна нет.

Как хочется есть. О господи, как хочется есть. Съесть хоть что-нибудь. Кусок хлеба. Сыр. Заварное. Корейской морковки. Хоть крошку. Присутствие холодильника в кухне ощущалось почти физически – всего пятнадцать шагов, пятнадцать шлепков мягкими тапочками по ламинату.

Настя повернулась (под тяжелым телом жалобно скрипнул диван) на другой бок и в мазохистском упоении стала вспоминать, что в холодильнике.

Баночка с тертым салом. Белые комки, присыпанные специями и травками – намазать бы на попку черного хлеба да впиться зубами. Куриные ножки в горчице, утром приготовила в духовке. С хрустящей корочкой, нежная плоть отслаивается от тонких косточек – нужно лишь чуть потянуть зубами, едва-едва потянуть. Соления – целая батарея банок и баночек с огурцами, помидорами, перцем – толкотня вкусов, каждый кусочек стремится устроиться поближе к стеклянной стенке – «вот он я, вот прямо здесь, вытащи меня». Наваристый, жирный суп – зачерпывать ложкой со дна и глотать, постанывая от удовольствия. А потом вымазывать дно тарелки куском хлеба и быстро, пока не пришло ощущение сытости, есть. Свернувшаяся змея домашней колбасы – злой, чесночной, жирной. Отрезать кусок и – без хлеба, торопясь, будто сейчас отберут. Господи, да там на каждой полке столько всего. Дура, дура. Зачем пошла? Зачем согласилась? Разве нельзя по-другому? Господи, как живот-то урчит.

Стала снова прокручивать ленту произошедшего сегодня. Тесная комната в Центре коррекции веса. Двадцать женщин, жаждущих похудеть. И откровенно тучные, и вообще-то нормальные аппетитные женщины с волнительными округлостями в нужных местах, поддавшиеся общему психозу. Настя пришла с подругой, скорее за компанию. Никогда с весом не боролась, давно махнув рукой на все. Кому надо – оценит.

– Карина?

– Сергей?

Мужчина в изящно небрежном костюме пожал руку белокурой красавице. На ее тонком запястье тихо звякнуло украшение, невесомая нить с капельками алмазов.

– Вы звонили в среду?

– Да, по поводу шелка.

Глаза. Ее роскошные глубокие глаза. Изумрудные вспышки, веер ресниц – магнит убийственный.

Она прикрыла глаза, подняла лицо вверх и снова запела. Ее песня – звонкая россыпь – спугнула облака, и они расступились, открывая объеденную временем Луну.

Ей не зябко, нет. Вечер теплый, вечер славный, вечер будто создан для пения. Прямо здесь и сейчас, смотрите – она стоит на крыше дома, обняв себя за плечи, покачивается и поет. Здесь и сейчас крещендо, потом затихание. Здесь и сейчас губы мягкие, губы влажные. Здесь и сейчас ветер сонный, ветер робкий.

Так не может быть, но так есть – ее голос хрупок, но слышен далеко. Голос плывет над Брест-Литовским проспектом, над суетливыми людьми, над Политехническим парком. Спускается оттуда, с крыши безвкусного небоеда со стеклянными стенами, спускается вниз и стелется невидимым туманом.

Она поет и слышит все вокруг. Шуршание шин – вот притормозил роскошный экипаж цвета венозной крови. Тихий звон – кто-то из горожан уронил пакет. Звон стекла. Всхлипнуло открывающееся окно, и кто-то с затуманенными глазами обратился в слух. Заслушался и забыл про себя. Пятый этаж, смазанное движение, три секунды полета. Первый. Она улыбнулась и открыла глаза, не прекращая петь. Губы упругие, губы сочные – здесь и сейчас. Осень теплая, осень пугливая – здесь и сейчас.

Первая за сегодня. Уже и свет в небе истончился, и потекла сквозь прохудившийся небосвод ночь, а она всего лишь первая. Плохой день, плохие лица, плохое место.

В зеркале заднего вида засияло синим, нервно и ярко. Опять торопыга на повозке отца своего. Сколько же их стало – наглых, ненасытно быстрых. Проносятся мимо ветром, сверкают громом, пахнут тем видом всесилия, который доступен только смертным. Ладно-ладно, нужно уступить. Кто справа? Справа чернь. Сзади – дороже.

Мстительно не включая поворотник, вильнул. Там, справа и уже чуть сзади, чья-то нога вдавила педаль тормоза в пол, чья-то рука ударила по сигналу, чьи-то губы прокричали. Да-да, да-да. Ничего с тобой не случится, девонька. Езжай тихо, езжай сообразно, твой удел женский – щебетать по правой полосе.

Пассажирка, испуганно вцепившаяся руками в собственные колени, просипела:

– Осторожнее, пожалуйста.