Тот факт, что изначально состав семьи включает в себя не только кровных родственников, но и чужих людей, и животных, и даже вещественное окружение человека, говорит о том, что ее воспроизводство представляет собой непрерывное воссоздание всего этого маленького мирка в целом. В том числе и его вещественной составляющей, и внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но и тяжелейшая травма, подобная утрате какой-то части собственного тела.

Здесь нет преувеличений. Сказанное не вносит ничего нового в известные определения человека, но лишь фиксирует качественные отличия его от животного, а значит, и принципиальные отличия коммуникационных систем, объединяющих живое тело и окружающую среду. Животное самым непосредственным образом связано с последней, это означает, что все двадцать четыре часов в сутки среда входит в содержание его жизнедеятельности как ее ключевое определение, как единственный ее предмет и единственное же средство. Психика животного – это монолитный информационный поток, в котором нет места ничему постороннему, не связанному с сиюминутно развертывающейся деятельностью. Между человеком же и природой встает барьер искусственно созданных вещей, в силу чего его психика соединяет в себе как минимум два параллельных течения. Одно из них вовлекает в себя весь массив сигналов, непрерывно исходящих от окружающей действительности, другой представлен внечувственной связью с совершенно иным кругом явлений. В него входят виртуальные реалии предметов, отстоящих от всего сиюминутно данного во времени и пространстве, не присутствующих здесь и сейчас, нередко вообще не существующих в природе (но которые могут и должны появиться на свет при выполнении определенных действий). При этом именно надсенсорное имерение коммуникационного потока является определяющим поведенческую стратегию.

В целом производство и воспроизводство человека это производство и воспроизводство не одних анатомических и психофизиологических структур организма, но еще и вещественной и социальной его «оболочек», а сверх того – и той информационной «ауры», в которой растворяется его жизнь. Это непрерывный процесс формирования и воспроизводства вещественного, социального и информационного измерений его собственного «тела». В дополнительных измерениях последнего нет ничего мистического, вещественная и информационная составляющая нашей природы – это синоним того, чему предстоит стать

Добавим к этому, что человек не только разумное, но и социальное существо. А значит, производство чисто биологической ткани в известной мере лишь средство, но никак не цель. Человек не существует сам по себе; благодаря своим вещественным и социальным связям, он всегда инкрустирован в социум. Оборвать контакты с последним значит не просто поставить его вне общества и созидаемого им мира материальной культуры, но разрушить все его сложносоставное «тело». В свою очередь, информационная составляющая – это специфический способ той связи с социальным и с вещественным его «продолжением» за пределы кожного покрова, которая осуществляется в практической деятельности каждого индивида. Видеть в человеке только физическое образование, ограниченное контурами его анатомических структур, пусть даже и способное к овладению сложными стереотипами поведенческих реакций, значит не увидеть практически ничего. Человек – это прежде всего

Есть две группы доказательств. Первая – феномен Маугли, вторая – следствия строгой изоляции (одиночного заключения). Так, история знает многочисленные примеры того, как не прошедший социализацию ребенок стечением обстоятельств оказывался выброшенным из общества и находил приют у животных. По возвращении в человеческий мир с огромным трудом ему удавалось привить лишь элементарные поведенческие навыки, полная же адаптация оказывалась недостижимой. При длительной же изоляции уже вполне социализированного человека развиваются не только эмоциональные, познавательные, социальные, но и

Для того чтобы понять скрытые измерения нового уровня жизни, который возникает задолго до появления первых памятников письменности, необходимо прежде всего отрешиться от неявно присутствующей в нашем сознании аксиомы, согласно которой человек современного типа появляется как уже вполне сформировавшийся носитель всех присущих ему сегодня качеств. (Примерно так, как Афина выходит из головы Зевса со всеми атрибутами воительницы, в броне и при оружии.) В действительности биологическое существо, определяемое как Homo sapiens sapiens, – это не более чем полуфабрикат человека; человеком в подлинном смысле этого слова ему еще только предстоит сделаться, и потребуются тысячелетия для того, чтобы наш, все еще полуживотный, предшественник обрел наконец то, что роднит его с современностью.

Поскольку решающим в жизни семьи оказывается не оборот «семени», но кругооборот вещественных, социальных и информационных начал, базовыми вещами, вне которых невозможен анализ рассматриваемого здесь института, оказываются специфические измерения сознания, знаковой коммуникации, социальности. Вкратце отметим те их аспекты, которые имеют непосредственное отношение к затронутой теме.

Сознание. Контекст антропогенезиса заставляет вернуться к свидетельству Малиновского. Дело в том, что животное не в состоянии увидеть связь между соитием и рождением. «Горизонт» контролируемых им событий не простирается в пространстве дальше того, что поддается фиксации органами чувств, во времени – за пределы тех внешних условий, что обставляют содержание здесь и сейчас выполняемого действия. Требуются совершенно иные механизмы психики, которые способны заместить пространственно-временные и причинно-следственные отношения логическими связями, которые сводят их в своеобразную точку. «Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове»

[12]

. Именно такой точкой и предстает «голова». Поэтому связь между соитием и рождением потомства, другими словами, между событиями, отделенными друг от друга глубокой пространственно-временной пропастью, абсолютно трансцендентна для животной психики. Надо думать, что такое положение вещей наследуется и психикой переходного к человеку существа и преодолевается не только формированием каких-то дополнительных опций его тела, но и радикальным изменением всего уклада его жизни. Впрочем, правильней было бы сказать, что в первую очередь последним.

Впрочем, это касается не только детопроизводства, но и любого производства вообще. Только сознание способно соединить отстоящие в пространстве и времени события качественно новым видом отношений. Но лишь потому, что действительным его предметом с самого начала становятся еще не существующие в природе вещи и, может быть, самое главное, – связи, объединяющие их с человеком, с другими вещами и с реальной действительностью в целом. Ведь построенный «в голове» дом еще не является элементом объективной реальности, но, несмотря на это, все его составляющие уже объединены действием физических законов и весь он в целом уже инкрустирован в существующую культуру. Следовательно, появление семьи, столь же надбиологического, сколь и сам человек, феномена, должно рассматриваться в этом же контексте. То есть в контексте порождения целого мира людей, вещей и «слов». А все это не может быть понято вне логики формирования сознания.

Мы еще вернемся к тому, что сознание ни в коем случае не может быть сведено к специфической форме отражения уже наличествующей «здесь и сейчас» действительности. Вообще говоря, с производством никогда не существовавших в природе вещей оно продолжает связываться и по сию пору, и мы уже видели, что «вещная» составляющая анализируемого нами предмета, образует собой одно из фундаментальных его измерений. Поэтому формирования вещной ли оболочки, вещной ли составляющей той амальгамы, которая образует существо человеческой личности, не может быть игнорировано ни в контексте первоначального генезиса, ни на протяжении всей истории строительства семьи. Но сейчас мы говорим только о происхождении.

Ограничим и это измерение немногим – отчуждением, распределением, обменом.

Необходимость появления на свет этих форм регулирования совместной жизни обусловлена уже тем, что производство сложных орудий требует значительных затрат времени. Подчеркнем, существенно бóльших, чем те, которые требуются для удовлетворения любой частной потребности. Так, в реконструкции древних процессов, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5–3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10–15 часов и на шлифовку всего топора 20–25 часов

[14]

. Надежных данных, свидетельствующих о трудозатратах на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия требовали около 40 часов. Эти цифры уже сами по себе говорят о многом. Ведь, отвлекаясь на столь трудоемкое производство, человек лишается возможности удовлетворять собственные потребности, а это противоречит всем биологическим инстинктам. Словом, появление сложных орудий немыслимо без формирования начал социальности.

Уже простая неспособность заглянуть за контролируемый животной психикой «горизонт событий» делает орудие, в особенности сложносоставное, биологически ненужной (если не сказать вредной) вещью. Словом, ни производство орудий, ни тем более их усложнение невозможны без распределения и обмена предметов непосредственного потребления. В свою очередь, ни распределение, ни обмен невозможны без отчуждения

любого

продукта от своего непосредственного производителя.

Вероятно, сохранившийся у примитивных сообществ до нашего времени обычай взаимного отдаривания, о котором говорят этнографы, и есть первая форма обмена результатами своего труда. При этом даже простой обмен дарами обнаруживает нерасторжимую связь не столько с реалиями физиологии (возможностью удовлетворить какую-то потребность), сколько с феноменами психики. Так, рисуя черты этнографического портрета племен маори, М. Мосс в своем «Очерке о даре» пишет, что связь посредством обмениваемых вещей устанавливает особую форму отношений между людьми. Она становится «связью душ», так как произведенная человеком вещь сама обладает ею, происходит от души. Подарить нечто кому-нибудь – значит подарить нечто от своего «Я». Более того, психическое доминирует над физиологическим, ибо часто подаренную вещь необходимо передать кому-то другому, поскольку принять ее от одного – значит принять нечто от его духовной сущности, от его души. Задерживать дар у себя было бы опасно, и не просто потому, что это не дозволено обычаем, но также и потому, дар обладает религиозно-магической властью

Система взаимного обмена дарами способна развиться в систему всеобщего отчуждения любого продукта. Об этом пишет Б. Малиновский: батат, который выращивается, и батат, который поедается, не один и тот же; во время сбора урожая продукт, выращенный в своем хозяйстве, отсылается человеком в дом своей сестры, а его дом снабжает бататом брат его жены. Отсюда субъектом законченного производственного цикла (производство – потребление) становится не какая-то одна семья, но целая группа, рождается новый уровень социального объединения. Этот же обмен дарами способен породить и институт распределения. Так, в «Сексуальной жизни дикарей Северо-Западной Меланезии», характеризуя погребальные и поминальные обычаи, он констатирует, что череда заупокойных даров-раздач растягивается на годы и тянет за собой настоящий клубок обязательств: члены субклана покойного должны обеспечить еду и отдать ее главному организатору, главе субклана, тот накапливает ее и затем раздает, кому положено. Последние, в свою очередь, перераспределяют ее (по крайней мере, частично). И каждый дар в этом огромном комплексе формируемых связей влечет за собой собственную цепочку ответных подарков и обязательств, которые будут осуществлены в будущем

Впрочем, и завершая социализацию, индивид не становится до конца самостоятельным «робинзоном» способным обеспечить собственное существование, скорее наоборот: в той же мере, в какой он овладевает социальными формами бытия, человек утрачивает способность к выживанию вне своего социума.

Уместно упомянуть еще об одном фундаментальном явлении социальной жизни. Известно, что диверсификация интегральной деятельности социума и разделение общественного труда имеют своим результатом уже упомянутую нами специализацию, в результате которой человек не только отсекается от конечного продукта, но и превращается в дробную часть некоего целого. В литературе этот аспект тоже определяется как отчуждение, но здесь это понятие обнаруживает новый смысловой пласт. Обстоятельный анализ феномена отчуждения дан Марксом в его «Экономическо-философских рукописях 1844 года»

[17]

. Здесь же, чтобы не усложнять изложение общей темы, ограничимся кратким замечанием.

Как уже сказано, в речевом обиходе понятие «человек» означает не только отдельно взятого индивида, но и нечто собирательное, человеческий род, человечество в целом. Так, например, говоря «человек изобрел колесо», мы имеем в виду именно последнее, и никому из нас не приходит в голову отождествлять самого себя с человеком «вообще». Чем большего достигает цивилизация в целом, тем меньше может каждый из нас в отдельности; сегодня все богатства накопленной человечеством культуры воспринимаются как что-то внешнее, существующее независимо от нас. Индивид ощущает себя на их фоне бесконечно малой величиной. Проще сказать, дробью, в знаменателе которой стоит все человечество в целом, начиная с тех, кто предшествовал строителям первых культур Месопотамии и Египта, а в числителе – единица, ограниченная его собственным кожным покровом. Представление о «частичном человеке», о дроби было введено в оборот в 1875 г. русским социологом Н. К. Михайловским в очерке «Борьба за индивидуальность». Там он писал: «…нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно. <…> Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган»

Отсюда появление неординарных личностей креативного типа, способных охватить и своим сознанием и своей деятельностью более широкий круг вещей, становится одним из условий существования и развития социума.

Во все времена существовала необходимость в пассионариях, способных замкнуть на себя зарождающиеся социальные связи, осуществлять управление распределением и координацией деятельности, обменом ее результатами и распределением конечного продукта. Не исключение и древнейшие. Нетрудно понять, что этим пассионарием оказывается тот, чей опыт смог вобрать в себя более широкие пласты интегральной культуры первобытной общины. Сегодня такой человек определяется как культурный герой, в котором общественное мнение готово видеть превосходящего развитием и способностями обладателя какой-то «харизмы», «божественной искры», «особой природы». Надо думать, что и на заре истории подобный ему выделялся из общего людского ряда. Не случайно содержание чего-то таинственного и сакрального в его «крови», и в те времена не вызывало сомнений ни у него самого, ни у других. Именно он, будучи, с одной стороны, точкой концентрации интегрального социального опыта, с другой – центром кристаллизации социальных связей, и становился патриархом, «более человеком», чем все его домочадцы. Отсюда и уравнивание последних со скотом и имуществом – это вовсе не аберрация общественного сознания, но его норма, отражение пусть необычных для современного взгляда, но типичных для того далекого времени реалий.

Обратимся к фактам хронологии.

Становление человека современного типа (Homo sapiens sapiens) датируется, как сказано, 50–40 тысячелетиями до н. э. Так, палеомагнитный и радиоуглеродный анализ артефактов из Костенок, предположительно наиболее древнего обиталища человека современного типа в Европе, выполненный в петербургском Институте истории материальной культуры РАН, определяет их возраст примерно в 42 тысячи лет. Более совершенный термолюминесцентный метод, примененный американскими исследователями, отодвигает его еще на 3 тысячелетия.

Но человек, появляющийся в это время, еще не может рассматриваться как человек в собственном смысле этого слова. Он не обладает многим из того, что делает невозможным его существование как субъекта новой формы жизни – культуры. И в первую очередь речью. Ошибочно думать, что завершение биологической эволюции (а мы вправе утверждать, что ее действие прекращается к тому времени, о котором говорится здесь) означает становление способности ко всему тому, что отличает человека от животного.

Формирование анатомического аппарата управления речью еще не означает ни появления самой речи, ни даже способности ней. Это не более чем материальная предпосылка развития способности к знаковой коммуникации. Сам аппарат складывается около 45 тыс. до н. э., появление же основных языковых семей, которое идет параллельно с процессом расообразования, датируется, по данным лингвистики, начиная с 12–10 тыс. до н. э.

[19]

. Разумеется, первые формы собственно речевого обмена должны появляться значительно раньше возникновения крупных языковых семей, но все же не одновременно с появлением нового биологического вида. Другими словами, собственно речь возникает значительно позднее появления анатомически «законченного» человека.

О становлении речи как о решающем факторе социогенеза можно говорить только там, где численность и плотность населения переходит какие-то критические границы. В подкритическом же диапазоне допустимо говорить лишь о переходных формах, которые наследуют многое от общения животных. Коротко говоря, знаковая система возникает лишь там, где появляется способность, не прибегая ни к какому действию, ни к какому показу, научить социальной функции любого члена сообщества. Правда, такое определение является слишком жестким, но мы сознательно идем на известные преувеличения, чтобы увидеть отличия форм социализации от простого пробуждения врожденных инстинктов. Чисто биологические механизмы не способны к обучению даже там, где доля абстрактного содержания воспринимаемой информации микроскопична.

Ясно, что уже появление второй сигнальной системы влечет за собой качественное изменение всего образа жизни животного. Появление третьей – еще более глубокие преобразования и органической ткани и фундаментальных принципов ее существования.

К ним можно отнести:

– смену ключевой парадигмы организации биологической деятельности, которая состоит в разрушении ее целевой структуры,

– отчуждение производимого продукта,

– распределение деятельности и ее результата.

Начнем с орудий.

Появление сознания требует формирования не только развитого аппарата психики, но и его предмета. Между тем последний – это не структурный элемент окружающей человека действительности, но принципиально отсутствующее в ней начало.

Обратим внимание на одно характерное обстоятельство. Ничто в создаваемых нами памятниках технической культуры не может противоречить объективным законам природы. Но если так, то что отличает продукт деятельности человека от случайного стечения естественных процессов, случайных предмет-предметных взаимодействий? (Ведь существует же – пусть и ничтожная – вероятность того, что атомы элементов самопроизвольно сложатся, скажем, в персональный компьютер.) В действительности есть только одно отличие: в практике человека действие этих законов специфическим образом структурировано. Технология – это большей частью и есть способ организации, то есть распределения их действия в пространстве и времени целевого процесса, и чем выше уровень организации, тем сложней конечный продукт. Справедливо и обратное, чем сложнее продукт, тем более сложной и точной должна быть искусственная организация взаимодействия объективных законов природы, а следовательно – ниже вероятность самопроизвольного его появления в результате случайного стечения предмет-предметных взаимодействий.

Уже вероятность самопроизвольного появления каменного топора ничтожно мала. Тем более невероятным является появление более сложных предметов: никакая стихия не в состоянии сшить даже самую примитивную одежду из шкур животных или соединить их жилами простой сук с примитивным рубилом. Уже на этих примерах можно видеть, что продукт даже не особенно развитых технологий, ни в чем не противореча объективным законам, является результатом специфического «сложения» практически никогда не сталкивающихся в естественной природе объектов, процессов, явлений.

Именно в этом структурировании действия законов природы впервые возникает феномен

значения

. По существу, он скрывает в себе ничто иное, как «формулу» их сопряжения, согласования. Именно эта «формула» и становится первичным предметом сознания; без него существование даже самой совершенной психики не делает человека его субъектом. Словом, видеть в первичном предмете сознания материальный предмет окружающей среды в корне неправильно.

«История России с древнейших времен до конца XVII века» под редакцией А. Н. Сахарова объясняет причины перехода от матриархата к патриархату следующим образом: «Переход к производящему хозяйству составляет суть неолитической революции. Думается, что основоположником производящего хозяйства явилась женщина. Именно она, собирая злаки, обратила внимание на то, что, оброненные в землю, они дают всходы. Именно она первая приручила детенышей убитых животных, а потом стала использовать этот опыт для создания постоянного стада, которое давало мясо, молоко, кожу. Женщина полностью оправдала отведенную ей роль в период матриархата, создав основу для будущего взлета человеческой цивилизации. Но тем самым она подготовила почву, чтобы уступить ведущую роль в обществе мужчине – земледельцу, вспахивавшему обширные поля и вырубавшему и выжигавшему лес для новых посевов; скотоводу, пасшему тысячи голов скота и находившемуся долгое время в седле. В новых хозяйственных условиях требовалась мужская сила, ловкость и доблесть. Наступало время патриархата, когда ведущее место в семье, роде, племени заняли мужчины»

[28]

. Однако представляется, что ссылки на мужскую силу, ловкость и доблесть недостаточно даже для школьного учебника.

Строго говоря, начальные фазы развития семьи поддаются реконструкции лишь средствами логического анализа. Но можно утверждать, что рубежным этапом ее истории является так называемая неолитическая революция (термин, введенный в оборот в 1949 г. английским археологом Г. Чайлдом). Сводным критерием качественных перемен является переход от собирающей к производящей экономике, развитие оседлости, демографический взрыв. Археологические раскопки показывают резкое расширение спектра качественно новых, прежде всего сложносоставных, орудий. А вместе с ними диагностируют такую же взрывную диверсификацию деятельности, ибо производство каждого из них выделяется в самостоятельный ее вид, требующий обучения и специализации исполнителя. Между тем обучение производству никогда не существовавших вещей немыслимо без собственно знаковой системы общения. Никакие механизмы животной психики не способны ни к передаче, ни к восприятию, ни тем более к порождению знаков, кодирующих пространственно-временную структуру сложноорганизованных технологических процессов. То есть начал, принципиально чуждых биологическим формам движения.

Попутно заметим, что специализация деятельности – это и есть основная форма разрушения стереотипов инстинктивной поведенческой активности. Дело в том, что никакое животное не способно к биологически бессмысленным ее формам. Между тем производство орудия носит именно такой, «бессмысленный», характер, поскольку дальнейшее его использование отделено от изготовления целой цепью событий, отстоящих в пространстве и времени и уходящих далеко за горизонт событий, предвидимых живым телом. Психика, оторванная от ритмов собственной физиологии и от сиюминутно развертывающегося потока восприятий опорных ориентиров окружающей среды, немыслима не только у низкоорганизованных. Ни одно животное вообще не могло бы просуществовать и дня, если бы его деятельность вдруг утратила связь с тем и другим

Выполнение предшествующих операций (производство первичного орудия… – производство конечного…) регулируется уже не врожденными инстинктами животного, но

Именно вокруг них начинают выстраиваться новые, внебиологические, связи, именно на них замыкаются первые, собственно социальные, контакты. А следовательно, мы вправе ожидать, что с возрастанием роли

По-видимому, с этими преобразованиями связана и первая гендерная революция, в результате которой матриархальное устройство сменяется патриархатом. «Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения. <…> Первый результат установившегося таким образом единовластия мужчин обнаруживается в <…> патриархальной семье»

[31]

.

Не будем ставить в вину Энгельсу ни военные параллели, ни тезис о «всемирно-историческим поражении женского пола», поскольку становление любого нового учения нередко сопровождается преувеличениями. Но сохранение их сегодня (а эти идеи охотно развиваются в феминистском движении) – уже атавизм. Любая мысль имеет оборотную сторону, и если в результате «поражения» женщина становится рабой, то следует думать, что прежде рабом был мужчина. И если сбросить его иго – значит восстановить справедливость, то не во имя ли той же ценности совершалось свержение матриархата?

Считается, что матриархат мог править там, где не было возможности определить отца ребенка, но все же не формирование патрилинейности определяет характер социальных отношений в брачном союзе, меняет дело перемена способа производства, появление нового слоя реальности, где главную роль начинает играть мужчина. Именно это ставит его во главе семьи, а с ней и социума.

Матриархат сохраняется там, где правит возможность чисто стихийной, не требующей специальных процедур, передачи опыта, которая основана на действии биологических инстинктов и элементарных форм обучения «технике жизни» простым подражанием. Патриархат приходит на смену, вовсе не потому, что возникает необходимость наследования собственности. Строго говоря, во время этой первой революции ее вообще не существует, принципы публичного права еще даже не начинали складываться. Собственность как особый социальный институт является не столько причиной, сколько (весьма отдаленным) следствием этих перемен и потому появляется значительно позднее. Здесь действуют совсем другие факторы, связанные с резким усложнением и диверсификацией первобытного производства.

Одним из основных является изменение состава и взрывное увеличение объема того информационного массива, освоение которого требуется для овладения способом интегрального жизнеобеспечения первичной общины. Это связано с расширением инструментального фонда, усложнением техники его производства, наконец, с одновременным возникновением особых технологических связей, в которых способ использования одного орудия определяет порядок применения другого, технологически зависящего от предыдущих операций. Не менее важным условием выживания становится необходимость точного регулирования воспроизводства всей номенклатуры вошедших в арсенал сообщества орудий. Другими словами, в организации совместной жизни, кроме состояния среды, в расчет должны приниматься количественные пропорции ранее никогда не существовавших в природе вещей, производство которых к тому же не связано с непосредственным жизнеобеспечением. Это обстоятельство критично: ведь и перепроизводство каких-то одних орудий и дефицит других ставят под угрозу существование всей группы. Создание их запасов не способно решить проблему, ибо необоснованное отвлечение трудозатрат на производство излишков чего-то одного столь же гибельно, сколь и нехватка другого.