© «Советский писатель», 1982.

Они были разные по возрасту, все — красноармейцы, кроме одного — сержанта, худые, небритые, в выцветших оборванных гимнастерках, грязных сапогах, мешковатые, с тревожными угрюмыми взглядами. Выглядели они, в общем-то, довольно неважно.

Сперва их было трое, один ранен, один контужен — это, пожалуй, все, что осталось от стрелкового батальона, вдребезги разбитого немцами. Шли развалистой штатской походкой. По лесам, болотам, забытыми проселочными дорогами, все на восток, на восток, туда, где свои, шли вдали от городов и трактов, по которым двигались бесконечным устрашающим потоком немцы.

Старшим стал сержант Иван Чудаков, и тут было не признание сержантского авторитета — в подобных условиях солдаты не очень-то считаются с чинами, а просто им понравился этот немногословный парень, в характере которого чувствовалось что-то твердое, осмотрительное, обжитое, что бывает обычно уже в среднем возрасте. Все сразу, без лишних слов, признали его за старшего и обращались к нему совсем не по-уставному: «Слушай, сержант!», «Эй, старшой!», «Чу-да-ков!», «Ва-ня!» — и он охотно откликался. Здесь было полное несоответствие фамилии характеру: никаких чудачеств за Иваном никогда не водилось, плохо понимал он и юмор, а во всем остальном был вполне нормальным человеком.

© «Советский писатель», 1982.

Еще Цицерон сказал: «Человеку свойственно ошибаться, а глупцу настаивать на своей ошибке» — эта фраза надоедливо лезла в голову Николая Николаевича Варакина и злила. Оба дня — вчера и сегодня — его не покидало крайне тягостное, удрученное настроение. Ему было стыдно. И стыд он чувствовал прежде всего перед самим собой. А перед людьми — что, они поймут это как критику, и только. Но он, сам-то он, знал: это не обычная критика. Да и вообще, критика ли?..

Собственно, что произошло? В тот день… Нет, начнем, пожалуй, не с этого, а с рассказа о болезни.

…Весной на семью Николая Николаевича свалилось несчастье: заболела жена, и не какой-то простой болезнью — врачи признали туберкулез; все лето пролежала она в больнице, осунувшаяся, внезапно — а эта внезапность особенно опасна — утратившая и броскую красоту лица, и по-девичьи легкую подпрыгивающую походку, и свойственную ей прежде шутливость и насмешливость. Шумный, пыльный, дымный, обычный в наше время город был вреден жене, и после долгих раздумий и бесконечных мирных разговоров и споров порешили они переехать в поселок, расположенный в тайге, вдали не только от городов, но и от железных и шоссейных дорог. Поселок походил на сибирскую деревушку — маленькие дома из толстенных бревен, амбарушки, хлева, сараи, баньки, огромные огороды, на улицах свиньи, телята, куры, гуси и своры собак; только на южной окраине — двухэтажные дома с балконами и верандами, клуб с колоннами, магазин с большими по теперешней моде окнами и даже сквер, окруженный деревянной, чуть покосившейся изгородью. Здесь — владения мебельного комбината, довольно крупного. Собственно, из-за комбината и поселок называется поселком.

Будучи от природы замкнутым человеком, не любившим пустых дорожных разговоров, Петр Васильевич все время молчал, устало поглядывая в окно вагона на бесконечные, однообразные сибирские леса и луга, на редкие деревушки, заваленные глубокими январскими снегами. Его необщительность и обособленность не нравились двум другим пассажирам в купе. Один из них, его звали Сенькиным, был лет сорока с хвостиком, одет на первый взгляд просто, вроде бы небрежно даже — без галстука, костюм, рубашка и пальто темные, помятые, но все, как подметил Петр Васильевич, дорогое, из первосортного материала, видать, не магазинное, а пошитое в лучших ателье. Другой пассажир совсем еще молоденький, с жиденькими, вялыми усишками, брюки по-модному туго обтягивают толстый зад — вот-вот порвутся с неприличным треском. Чувствуется, что и этот, второй, тоже с большими деньгами: дорогой, весело поблескивающий чемодан и еда как из ресторана — жареная курица, шоколад, сыр и коньяк.

Петр Васильевич услышал, как парень сказал Сенькину (они оба стояли в коридоре):

— Какой все же угрюмый старикан, правда?

— Чинодрал, — не сразу отозвался Сенькин.

В голосе Сенькина легкая, но заметная неприязнь. Петру Васильевичу кажется, что неприязнь эта не только к нему, но и почему-то к парню.

По природе своей Петр Петрович Мошков — тихоня, но нелегкая судьбина (фронт, два ранения, послевоенная голодуха, многолетняя работа на посту председателя колхоза, что в давнюю пору было тоже не сахар, да и сейчас не больно-то легко) основательно изменила его характер, и теперь мужик этот отличался активностью, быстротой, громкоголосостью и выглядел довольно-таки суровым с виду. Но зато он знать не знал нервных болезней, так модных ныне; широкое, как лопата, лицо его всегда одинаково спокойно, ни один мускул не дрогнет, не шевельнется, хоть потолок вались.

Но сегодня ему было не по себе: весь день валились и валились, как поленья на голову, всякие неприятности. С утра-то вроде бы ничего шло. А потом… Позвонил шофер председательской машины, молодой мужик, не раз хваставший, что «за всю жись ни разу не был у докторов», и сказал, что «загрипповал», «температурка» и все прочее. Автомашину Петр Петрович и сам может водить (как трактор и комбайн), да вот беда — вчера руку поранил, затаскивая в квартиру шкаф, и врач сказала: «Повязку не снимать…»

Однако он все же съездил на поля, где косят сено. А когда вернулся и только-только сел за стол, в кабинет влетел обычно неповоротливый ветврач и выпалил, что заболели коровы: пастух по дурости подогнал их к Змеиным болотам. Гиблые места эти (болота тянутся по тайге на много верст) всегда пользовались дурной славой.

По радио (рации теперь во всех бригадах, в мастерской, даже на машинах главных специалистов есть — знай наших!) ему сообщили: над северными лугами пронесся ливень. Ну что ж, пронесся так пронесся — бывает. Но там заготовляли сенаж. И надо было колхозников с машинами куда-то спешно перебросить. Перебросили — не впервой. И тут ему сказали, что наплывают сплошные тучи с востока — сбывается прогноз о ненастье. Конечно, зимой (в отчетах и выступлениях) можно будет прикрыться этим ненастьем. А перед коровами как? Коровкам корм подавай.

И пошло, и поехало! То одно, то другое, подь ты к чемору! Заявился главбух с пухлой, как квашня, кучей бумаг на подпись. Только-только уселись, углубились в бумаги, как шумно отворилась дверь, и заявился пожилой мужичок в плаще и кривой кепке (никак не может к культуре привыкнуть).

© «Советский писатель», 1982.

Дело было в 1959 году, давно уже, а все помнится полно, живо, и живость тех еще молодых для меня лет, тех впечатлений как-то не согласуется с теперешними, не очень яркими впечатлениями, где есть раздумья и маловато эмоций.

…Новость эту сообщил мне первым Василий Васильевич, персональный пенсионер, человек общительный и не по-стариковски резвый. Он имел привычку каждое утро прохаживаться до магазинов и базара, покупал кое-что по мелочи, а главное, «делал проминку», без которой, по его словам, он чувствовал себя «препротивнейше». Василий Васильевич нередко попадался мне на улицах. Я работал в обкоме партии ответственным секретарем «Блокнота агитатора», с утра до ночи бегал как чумовой по авторам, в типографию, в издательство.

— Все носишься, Василка? — спрашивал он обычно.