Память
Михаил Лобанов
НА ПЕРЕДОВОЙ
(Опыт духовной автобиографии)
Глава IV
Весна и осень «Молодой гвардии»
Как я стал членом редколлегии журнала «Молодая гвардия». Главный редактор Анатолий Никонов и его заместитель Валерий Ганичев. Перемены в редколлегии. С Ильей Глазуновым на квартире собирателя старины. «Изюминки» Владимира Солоухина. На приеме у секретаря ЦК партии Петра Демичева и первого секретаря ЦК комсомола Евгения Тяжельникова. А. Беляев: «Я не готов к ответу». Заседание в декабре 1970 года секретариата ЦК КПСС с участием Брежнева, Суслова, Кириленко, Демичева и принятое на нем решение «об укреплении руководства журналом „Молодая гвардия“». Снятие А. Никонова с поста главного редактора «Молодой гвардии». Назначение главным редактором «Молодой гвардии» Феликса Овчаренко и скорая смерть его. «Аппаратные игры» вокруг кандидатуры нового главного редактора. Многочасовое испытание идеологом ЦК партии А. Яковлевым Анатолия Иванова на идеологических дыбах. Анатолий Иванов как главный редактор «Молодой гвардии» и как писатель — обличитель зла собственничества
В 1963–1964 годах в журнале «Молодая гвардия» из месяца в месяц печатались статьи с заголовком «Комментирует В. Турбин». Это была совершенно ошарашивающая игра в парадоксы, интеллектуальная клоунада. Как все модное, крикливое в то время (стихотворцы-эстрадники, такие же «новаторы» в театре, живописи, скульптуре и проч.), этот «Товарищ искусство» (часть названия эпатажной книги В. Турбина) разгуливал в сверхсовременном эстетическом колпаке по эпохам и литературам, как по цирковой арене, занятый единственной целью — каким бы номером похлеще удивить простаков, заставить их разинуть рты от удивления. Чего только там не было, какими только «проблемами» не угощал автор читателей — от «диалектики» буквально во всем (в том числе в «веселых эскападах циркового клоуна», до «репортажей со святок». Я написал статью «О „веселых эскападах“ на критической арене», которая и была напечатана в «Литературной газете» (в августе 1964 года).
Что обычно следовало в таком случае со стороны критикуемого журнала? Конечно же, опровержение, полемика, защита своего престижа. Но вместо всего этого последовало совсем неожиданное для меня: мне позвонили из «Молодой гвардии» и по поручению главного редактора Анатолия Никонова попросили что-нибудь написать для журнала. И я решил написать о только что вышедшей поэме Е. Евтушенко «Братская ГЭС». Имя этого автора, дитяти XX съезда партии и «оттепели», распространялось среди читателей с быстротой гриппа, когда в «Правде» с ее многомиллионным тиражом было напечатано его стихотворение «Уберите Сталина из мавзолея». Вчерашний барабанщик во славу Сталина мигом обернулся его рьяным хулителем.
Эклектичная, подражательная в «приемах» великим поэтам, «Братская ГЭС» выглядела особенно фальшивой своею игрой в гражданственность и прямо-таки смехотворной, взятой на себя автором готовностью «волочить всю Россию». Со своей статьей об этом опусе я пришел в «Молодую гвардию» и познакомился здесь с главным редактором журнала Анатолием Васильевичем Никоновым и его заместителем Валерием Николаевичем Ганичевым. Оба встретили меня с приветливой улыбкой, и, глядя на этих симпатичных, крепких русаков, я тотчас почувствовал себя среди своих, с кем могу найти общий язык.
Глава V
Шарашка Льва Давидовича — Сороса
Cовместное выступление против «Молодой гвардии» вчерашних антагонистов — журналов «Новый мир» и «Октябрь». Статьи А. Дементьева «О традициях и народности» в «Новом мире» — как сценарий статьи А. Яковлева «Против антиисторизма». Восхищение сотрудников «Нового мира» во главе с Твардовским «блестящей речью» Троцкого. Мой веселый земляк «новомировец» Борис Можаев. Зачисление Солженицыным меня в ряд «смертников» советского режима. А. Янов: «Лобанов верил в потенциал советского режима». История идеологической борьбы «Молодой гвардии» и «Нового мира». Сергей Залыгин — как тип денационализированного сознания. Нынешний «демократический» «Новый мир» с его прислужничеством криминальному капиталу — логическое следствие либеральной линии «Нового мира» 60-х годов
…Помню выступление Твардовского на съезде писателей (а может быть, на партсъезде) где-то в шестидесятых годах. На трибуне стоял нe поэт (представьте себе в этом положении Блока или Есенина), а некий почти политический вождь, читавший свою речь размеренно наставническим тоном и оставлявший впечатление, что вождизм въелся и в голос певца «Тёркина», и в его манеру «величественно» держаться на трибуне, и в его отношение к аудитории, как людской массе, долженствующей внимать каждому его слову. В ореоле вождизма представлялся Твардовский и как главный редактор журнала «Новый мир», на чем играло его еврейское окружение и чем пользовалось в своих целях.
Тогда, в шестидесятых годах, «Новый мир» в глазах самих «новомировцев» и его поклонников был «светочем» («светочем» называла Анна Ахматова главного автора журнала Солженицына). А его антагонистом считался «Октябрь» с главным редактором Вс. Кочетовым. Оба главных редактора были из номенклатурной, что называется, элиты. Твардовский — кандидат в члены ЦК КПСС. Четырежды лауреат Государственной премии. Кочетов — член центральной ревизионной комиссии КПСС. Кочетов как номенклaтypнoe лицо «стоял на партийных позициях» и в книгах своих проводил ту же партлинию. «Журбины» — роман о рабочем классе, о рабочей династии. «Секретарь обкома» — о партийном руководителе. Все положительно и без всяких двусмысленностей. Твардовский, человек по сути своей «законопослушный» в партийных делах, оказался под влиянием «оттепельной» среды и объективно как главный редактор журналa стал орудием в руках либеральной интеллигенции.
Оба журнала вели между собой критические перепалки, демонстрируя каждый свое превосходство — интеллектуально-эстетическое или же идейно-политическое. Но связывало их обоих нечто общее. В «Молодой гвардии» (1966, № 5) была опубликована моя статья «Внутренний и внешний человек», в которой я и говорил об этой внутренней общности таких идейно разных вроде бы журналов. Обзор сочинений авторов «Нового мира» и «Октября» я закончил такими словами: «Казалось бы, неожиданное сцепление двух разных вещей. Но ничего неожиданного нет. Может быть схема мысли, но может быть и природа мысли, жизнь, дух мысли… Никакие высокие слова, никакие эмоции не станут фактом художественной литературы, если они не будут духовно проявлены. Без духовного нет в произведении жизненного, глубинного измерения. Тогда-то и возможны такие неожиданности, как упомянутое нами побратимство внешне так непохожих друг на друга вещей».
Глава VI
Из истории оборотня
«Диалектика» предателей. Партсобрание в Литинституте в связи с появлением статьи А. Яковлева «Против антиисторизма». Выступление преподавателей. Наставничество Ильи Глазунова. У Чиквишвили в ЦК. Протесты против статьи Яковлева. Изгнание его из ЦК. Новый «Нострадамус» в «Омуте памяти»
Дело было где-то в начале 70-х годов. Шла моя очередная статья в журнале «Огонек», я зашел к главному редактору Анатолию Владимировичу Софронову, по его просьбе. И он мне рассказал следующее. Был он у А. Н. Яковлева, исполнявшего обязанности завотделом агитации и пропаганды ЦК КПСС, и когда тот вышел из кабинета, взял лежавшую на столе папку и быстро пробежал глазами материалы в ней. «Там тебя обвиняют в неприятии Великой Французской революции», — говорил Софронов, удивляя меня не столько информацией обо мне, сколько своей находчивостью: вот так воспользоваться выходом партбосса из кабинета и прочитать лежавшие на столе документы… Видно, в главном редакторе, помимо его писательских данных, должны быть еще и данные «разведывательного характера».
Насчет же «французской революции» подумалось: «Не может быть! Неужели и ее надо только славить?! Да и не придумал ли Анатолий Владимирович всю эту историю с досье по щедрости своей номенклатурной фантазии?» Но вот спустя некоторое время появилась в «Литгазете» 15 ноября 1972 года статья А. Яковлева «Против антиисторизма». И мне стало ясно, что Софронов говорил правду.
То, что я услышал от него при доверительном разговоре, повторялось в статье: «Неприятие М. Лобанова вызывают идеи Великой Французской революции: якобы избавление от них как от „наносного, искусственно, насильственно привитого“ и возвращение к „целостности русской жизни“ обеспечивают, по его мнению, „нравственную несокрушимость русского войска на Бородине“».
Виталий Черкасов
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ
Народные мемуары
Ярославский вокзал окал, как всегда. Круглый окающий волжский говор этот прибойной волной перекатывался под сводами громадного зала. Временами за моей спиной вдруг вырывался старушечий или бабий голос, до того близкий, похожий, что я вздрагивал, — не мать ли?.. И искал ее в толпе, зная, что никогда ее уже не найду.
Был воскресный день. Из Москвы с мешками, сумками, узлами катила на Ярославль, Кострому, Кинешму, Череповец вся приволжская Русь, всегда не очень сытая, а потому таившая в своей поклаже продукты, которые в своем продмаге не купит она даже по большим праздникам.
В купе рядом со мною оказались две старушки в теплых платках, крест-накрест перехваченных у подбородка, да старичок в полушубке до того засаленном, как будто ползал он в нем всю последнюю свою войну.
Старушки, умаявшись от Москвы, сразу же принялись печально прихлебывать чай, закусывая вагонным печеньем, а старичок, видно по носу, уже где-то хвативший, проворно достал початую бутылку, выпил, крякнул и мгновенно подобрел. Радостным детским голосом он не предложил, а воскликнул: «Не выпьешь, мил-человек?!»
Русское имя
Не понаслышке знаю, как ждут Валентина Распутина в любом уголке России. Да и не в России только, а по всему бывшему Союзу. Выпало счастье и поездить с Валентином Григорьевичем, и организовывать его встречи с читателями. Особенно трогает отношение к нему в Сибири, только тут понимаешь, что такое
народный писатель
— не по званию, которое в былые времена давала власть, а по любви, которую, не уставая и не скупясь, дает сердце народа. Распутина то и дело останавливают на улице, улыбаются, жмут руку, обращаются с самыми наболевшими вопросами. Но и в землях, отделившихся от России, где русские стали в одночасье нежеланными гостями, «мигрантами-оккупантами», не гражданами, людьми второго сорта, — как же ждут, как любят замечательного писателя! Чуть ли не еще горячее, чем в Сибири, и наверняка задушевней, чем в Питере или Москве. Ибо Распутин для них — это и последняя — духовная — связь с родной землей и народом, и оправдание перед лицом местных чванливых бюргеров (вот, мол, упрекаете нас, русских, в бескультурье, а есть ли в культурной на западный лад Прибалтике хоть один писатель, художник, музыкант подобного масштаба?), и надежда на понимание, сострадание, на «милость к падшим», на ту нравственную поддержку, которую русская литература неизменно дает «униженным и оскорбленным». Кому-то эти слова могут показаться высокопарными, но тот, кто видел слезы на глазах двух немолодых учительниц на встрече с Распутиным в Таллине, поймет, что сказанное не риторика.
Ждали Валентина Григорьевича и в Калининграде. Городе почти уже не русском, скупаемом и заселяемом иноземными претендентами на эту землю. Оттого еще напряженнее ждали! С почти мистическим, — так признался мне наш давний автор, калининградский писатель Андрей Старцев, — чувством. Заранее загадав: если Распутин, с его проницательностью, почувствует, что эта полоска суши у Балтики — действительно
русская земля
, что живут здесь такие же русские, как в родной для Валентина Григорьевича Сибири, то и надежда остается отстоять город и край в борьбе политической и экономической, развернувшейся вокруг Калининграда. В августе 2001 года Распутин побывал в Калининграде, встречался с читателями, активистами патриотических организаций, железнодорожниками, руководством области. Об этих встречах, о своих мыслях и переживаниях «около Распутина» рассказывает Андрей Старцев. Материал оказался особенно кстати в канун 65-летия Валентина Распутина.
Андрей Старцев
Русский писатель на краю русской земли
Какое же это наслаждение — читать Распутина! Следить, как он ведет тебя по тончайшим извивам человеческой души, чаще женской, что поразительно; впитывать в себя его язык, цветной, нежно звучащий, построенный на полутонах, четвертьтонах и еще неведомо каких долях тона, которые он выводит на бумаге, словно виртуоз-скрипач на скрипке, словно живописец-акварелист на ватмане; поражаться его описаниям природы, могучей, но доброй к человеку; удивляться: ведь в твоем западнорусском сознании сибирская природа — суровая, мрачная, таящая неведомую угрозу, — и убеждать себя — верить надо Распутину, потому что ты наблюдал ее лишь проездом мимо Байкала, а Распутин ее кровное дитя…
Его проза гениальна. Я вспоминаю иногда рассказ Анатолия Пантелеевича Соболева о том, что во время учебы на Высших литературных курсах три самых способных слушателя: Астафьев, Носов и Распутин заключили соглашение: ни одна строка ни у одного из них не должна выходить в свет, не получив одобрения двух других участников соглашения. Легенда, каких много ходит вокруг Распутина? Может быть; но я склонен считать ее правдой. Подтверждение тому — ответ на вопрос, заданный Распутину на встрече в Калининграде. Его спросили: как вы относитесь к сходу Астафьева с патриотических позиций? Он ответил: на этот счет Виктору Петровичу написал осуждающее письмо Носов, которое отражает и мое отношение.
Предельная требовательность к себе в сочетании с талантом — вот что обеспечивает уровень прозы, достигнутый Распутиным. Можно пожалеть нынешнее молодое поколение русских людей, которое отлучено от Распутина телеэкраном, компьютером, а чаще всего бедностью, и материальной, и духовной.
Я шел по двухтомнику, перечитывая знакомые вещи, с жадностью набрасываясь на незнакомые, новые. И с каждой страницей в душе нарастала тревога, и нарастает она, понимал я, оттого, что все сильнее звучит в повестях и рассказах тема смерти. Эта тема всегда присутствовала у Распутина, вспомним «Последний срок», «Василия и Василису», «Тетку Улиту», но в последние годы она словно бы сгущается. Безмерно глубокий, вобравший в себя всю нашу новую «демократическую жизнь» рассказ «В ту же землю» потрясает; прочитав его, спрашиваешь себя: что это, предвещение конца России? Или предвещение его, Распутина, собственного конца? Может быть, ответ в «Видении», малом по объему эссе, помещенном в самом конце второго тома и как бы завершающем и собрание сочинений это, и что-то еще, несравнимо большее для Распутина? «Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым заунывным звуком… Вызванивающий, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сигнал завораживает меня, я весь обращаюсь в слух, в один затаившийся комок, ищущий отгадки, и обо всем остальном забываю. Страха при этом нет, а то, что повергает меня в оцепенение, есть одно только ожидание: что дальше?
Что это? — или меня уже зовут?
