Все началось с мухи. Она по-хозяйски влетела в окно и принялась нарезать круги по комнате, издавая ужасающий звук. Жужжание по капле вытягивало из каждого кубика воздуха сладкую дрему, безжалостно разрушало длинный сон.

«Все пропало! Надо вставать!»

Климов перекатился на другой конец кровати, замер ненадолго и, резко, имитируя бодрость, поднялся.

Он любил по утрам чувствовать затаенную жизнь организма, вслушиваясь в то, как успокоившаяся за ночь кровь развивает нужную скорость, дарит уверенность и ясность. Это была своего рода игра, и придумалась она давно. На все про все уходило двадцать минут. Одинокая жизнь и повышенная склонность к самодисциплине позволяли беспроигрышно играть в подобное «вслушивание в организм». Неизменно помогало… Но сегодня выпал тот редкий день, когда в обычный распорядок вмешалось нечто незапланированное. Не успел он ступить и шага по залитой радостным утренним солнцем комнате, как зазвонил телефон.

Звонившим был товарищ Климова по работе в газете «Свет» Пирожков. Он сообщил ему новость: газета поменяла главных акционеров и те, в свою очередь, сменили главного редактора, в связи с чем объявлен срочный редакционный сбор.

Когда Гийом Клеман, выпускник Сорбонны, один из самых перспективных молодых ученых-микробиологов, устроился работать в контору на кладбище Пер-Лашез, все его друзья только пожали плечами. Такого фортеля от Гийома никто не ожидал. Еще больше поражало то, что юноша усиленно добивался этого места, используя все связи своего состоятельного семейства. В светском обществе поступок Клемана произвел переполох. Случались в Париже всякие чудеса, но подобных странностей не наблюдалось уже много лет. Ходили слухи, что необычным образом повела себя и семья Гийома. Дед Франциск, глава торгового дома «Клеман и сыновья», сначала вообще хотел лишить Гийома причитающейся ему доли акций в семейном бизнесе в наказание за безрассудность, но потом, после длительного разговора, о содержании которого никому из членов семейства ничего не было известно, капризный отпрыск не только был прощен, но и поддержан главой семейства в своих намерениях. Не исключено, что Франциск Клеман и помог Гийому устроиться на Пер-Лашез на должность с весьма любопытным кругом обязанностей. Авторитет деда был непререкаем среди родственников, поэтому больше Гийома никто не терзал вопросами о нелепом продолжении карьеры. Прикусила язык и сестра Гийома Аннет, прежде изводившая брата разными насмешками и издевками по любому поводу. Она мгновенно приняла общий тон заботы и радости по отношению к брату. Такой тон обычно свидетельствует о том, что в семье есть больной и его ни в коем случае нельзя волновать.

Что может заинтересовать микробиолога на кладбище? Может быть, Гийом разрывает могилы? Нет, не похоже. Что же тогда? Знавшие Гийома с детства испытали глубокий шок от такого поворота в судьбе всеобщего любимца, умницы, остряка, балагура. В каждой богатой семье всегда должен быть кто-то, кто ее прославит, сделает научную или художественную карьеру. Гийому с детства отводилась в семье Клеманов роль гения. Он с первых классов опережал своих сверстников на несколько порядков. А когда дед подарил ему на день рожденья микроскоп, все и решилось. К пятнадцати годам он знал о микробиологии все. К моменту поступления в Сорбонну мог легко сдать выпускной экзамен. После университета в его жизни должен был наступить период невиданных успехов, все педагоги наперебой твердили о недюжинных талантах молодого Клемана и прочили лавры большие, чем у Пастера и Коха вместе взятых. Говорили, что его исследования уже в самом скором времени способны совершить переворот в микробиологии. И вот Клеман вместо мировых симпозиумов, телевизионных выступлений и увлекательной работы заделался третьестепенным клерком. Одни сочли его умалишенным, иные отнесли такой поступок к обычному для юношеского возраста сумасбродству, третьи видели в этом чуть ли не вызов общественному мнению. Но сам Гийом, похоже, совершенно не интересовался тем, что о нем думают другие, и вел себя с окружающими как всегда, будто никаких серьезных перемен в его жизни не произошло. Он вставал утром раньше всех домашних, тщательно брился, аккуратно и с аппетитом завтракал, надевал чистую рубашку и выходил на бульвар Сен-Мишель. До работы Гийом предпочитал добираться на метро, хотя семья Клеманов имела целый парк автомобилей на любой вкус. Но сколько юношу ни уговаривали, сколько ни пугали парижской подземкой с ее духотой и антисанитарией, все бесполезно.

Офис находился в дальнем конце кладбища, около стены колумбария. Стол Гийома располагался возле окна, и он всегда садился так, чтобы видеть двор. Не было ни одного дня, когда он опоздал на работу хотя бы на полминуты. Ровно в час открытия кладбища Гийом уже был в конторе. Поначалу его сослуживцев удивляло то, что Гийом никогда не встает со своего места, даже в обеденный перерыв, а также то, что Клеман никогда ни с кем не говорит по телефону. Все сотрудники традиционно коротали это время в ресторанчике недалеко у центральных ворот, и это было едва ли не единственным их общим развлечением. Гийом компанию не поддерживал. В черном портфеле он приносил с собой продукты, которые строго в определенный час доставал и, не отводя глаз от окна, медленно ел. Чем занимался Гийом на службе, кроме как изучал пейзаж за окном, понять никто не мог. Однажды один особо любопытный клерк попытался узнать у конторского начальства, почему новый служащий вместо работы целыми днями таращится в окно, но вышел из начальственного офиса с таким лицом, что больше ни у кого охоты интересоваться служебной деятельностью Гийома не возникало.

Первые месяцы Гийом еще удостаивал коллег короткими, ни к чему не обязывающими разговорами, случалось – нехотя и односложно отвечал на дежурные вопросы, но потом на Гийома перестали обращать внимание: одним надоела его замкнутость, другие попросту сочли его за человека с нездоровой психикой. Вокруг него образовался своеобразный вакуум. Гийома это нисколько не расстраивало. Он по-прежнему сидел у окна, старясь ничего не пропустить из того, что происходит на улице. Ровно в шесть часов, когда ворота кладбища закрывались, Гийом исчезал из конторы. Если бы кому-нибудь пришло в голову проследить за ним, то этот смельчак увидел бы, как Клеман забегает в кафе около метро «Галленни», скрывается в туалетной комнате, потом выходит с явно просветлевшим лицом, садится за столик и заказывает чашку крепкого кофе. Испив ароматный напиток, поднимается и приятельски прощается с голубоглазым пожилым официантом.

Для обратной дороги он пользовался такси. В машине расстегивал пиджак, облокачивался поудобнее на сиденье, доставал из портфеля книгу по микробиологии, а из внутреннего кармана острый карандаш и приступал к чтению. Карандаш время от времени резко прикасался к бумаге. Автомобиль застревал в пробках, а Гийома это нисколько не угнетало. Он полностью уходил в чтение, а шофер и рад был, что клиент его не торопит. Счетчик-то работает…

В высотном офисном здании место для буфета отвели на самом верху. Таким образом, многочисленные сотрудники редакций, медиахолдингов, коммерческих фирм поднимались к самым небесам всего лишь для того, чтобы проглотить наспех кусок черствого хлеба с колбасой или с сыром и запить все это чаем или кофе. Бывало, некоторые позволяли себе кружку пива, пока у заведения не отобрали лицензию на торговлю спиртным. По виду буфет напоминал знаменитые столовки прошлой эпохи, прозванные в народе «тошниловками». Все были уверены, что это старорежимное заведение вот-вот закроют и отдадут место в аренду для чего-нибудь более пристойного. Ходили слухи о точной дате гибели старожила общепита. Но слухи оставались слухами, а бармен дядя Миша продолжал обслуживать завсегдатаев.

После судьбоносного собрания весь цвет «Света» переместился из редакционного помещения в самое сердце офисного общепита. Климов, Пирожков, Рыбкин и еще две верстальщицы попивали кофе и перекидывались словами. Верстальшицы по обыкновению важничали. Они поочередно уверяли собравшихся, что новый главный долго здесь не задержится. Такая крупная газета, по их мнению, нуждается в адекватном руководстве, а этот Беляков, говорят, читал где-то до этого лекции и вот теперь – из грязи в князи. Климов, очень любивший урезонивать противоположный пол, заметил, что читать лекции – это вовсе не грязь, а вот верстать полосы дело, бесспорно, княжеское, с этим не поспоришь.

Стаську Рыбкина любили везде, где бы он ни работал, за умение рассказывать очень смешные истории. Причем делал он это исключительно вовремя, когда общий разговор исчерпывался, а шутейное раздражение грозило перейти в глупую неинтересную банальность. Такие моменты Стаська вычислял мастерски.

– Ладно собачиться. Вечно вы кидаетесь друг на друга, как боксеры после гонга. Послушайте лучше, – Стаська понял, что инициативу удалось перехватить, – какой вчера ко мне клиент приходил! Случай из ряда вон выходящий!

Пирожков громко засмеялся и показно ударил себя кулаком в грудь:

Климова вполне можно было назвать счастливчиком. Действительно, ему повезло, как везло в его время далеко не всем. Приехав в Москву в двадцать лет, после армии, он без всякого блата поступил в Московский лингвистический университет, закончил его с отличием и вскоре стал одним из самых востребованных журналистов-международников, специалистом по франкоязычным странам. С работой не возникало никаких проблем, он мог выбрать, что ему больше по вкусу. Несколько лет назад обзавелся своим собственным жильем в одном из престижных районов, что сразу перевело его в разряд завидных женихов. И когда он говорил, что его хобби – холостяцкая жизнь, девицы из редакции начинали смотреть на него все более влажно, давая понять, что воспринимают это как неудачную шутку. В деньгах он не нуждался. Заработков вполне хватало на безбедную жизнь, на неплохую машину да и вообще на все, чтобы удовлетворить житейские запросы.

Сейчас ему вдруг с невероятной силой захотелось домой, к родителям, в тихую деревушку под Псковом, туда, где утром просыпаешься и видишь небо сквозь маленькие березовые листочки. Как давно его ступни не чувствовали первые капли росы! Сколько же лет он уже не был дома и не слышал теплый голос матери, не видел отца, вечно что-то мастерящего! «…Все. Решено. До конца лета нужно взять отпуск и поехать к старикам».

В последнее время он чувствовал, что теряет вкус к жизни.

Эти пастернаковские строки вспоминались ему все чаще. Он залез в разогретую машину, посидел немного, не включая зажигания, потом вышел. «Отчего бы мне не прогуляться? Выходной. Да и сто лет не ходил по городу вот так, без всякой цели».

Ах, как же он был недоволен звонком Белякова! Да, он журналист, профессионал, должен быть готов вылететь куда угодно в любой момент. Да, и Париж не Северный полюс! Чего уж так убиваться! Но донельзя раздражало то, что какой-то человек, только что получивший должность, уже так лихо и даже бесцеремонно командует им, распоряжается его жизнью и временем. Про себя Алексей негодовал: «Вот тебе и медиахолдинг! Фирма! Репутация, размах! И тут такое… Прежнее начальство вело себя с работниками поделикатней!»

Однако досадовать слишком долго было не в его правилах, и вскоре он повеселел.

Климов любил летать. Самолет – хорошее место для раздумий о жизни. Пока сидишь в мягком кресле, посматривая в окно на легкую облачную дымку и на замершие внизу ландшафты, мысли способны обрести кристальную ясность. Сам не заметишь, как все, что запуталось, распутывается, и ни прошлое, ни будущее уже не тяготят, как всего-то каких-то пару часов назад…

Сегодня ему предстояло лететь ночью, в час, когда аэропорт уже выберется из одуряющего водоворота дневной суеты и с наслаждением вдохнет воздух своей настоящей жизни. В этом воздухе будет веять ностальгией, всхлипываниями прощаний и звонкими криками встреч. В темное время суток в аэропортах можно встретить удивительных пассажиров, так уныло и обыденно распивающих виски в пустоте ночных баров, будто их сюда привела не необходимость перебраться в другую точку земного шара, а просто скука и хандра.

В такси, мчавшемся в «Шереметьево» по летним улицам, Климов на всякий случай внимательно изучил билет. «Да! Оперативно сработало новое газетное руководство! Без сбоев. Это им в плюс. Позаботились, чтобы я все успел. Билет, правда, только до Парижа. Почему? Обратный мне выдадут прямо на месте?»

Официант перепугался. В «Ротонде» на его памяти никогда не происходило ничего подобного. Заведение отличалось респектабельностью, сюда захаживали поужинать далеко не последние люди Парижа, а тут стрельба… Что скажет хозяин?

Он растерянно смотрел на Геваро и Антуана, не вполне понимая, что от него сейчас требуется. Они вернулись как ни в чем ни бывало, разместились за столом в другом углу верхнего зала и явно ожидали, когда к нем подойдет смятенный служитель культового общепита.

– Ничто не должно помешать нам поужинать, Антуан! Все надо доводить до конца, – произнеся это, Геваро рассерженно постучал вилкой по краю пустой тарелки. До официанта наконец дошло, он подошел к посетителем и заново принял заказ.

Традиционный французский луковый суп Геваро ел не спеша, с аристократической повадкой, стараясь не производить ни малейшего шума. Трудно было представить, что в этого человека только что стреляли. Антуан старался не отставать от старшего товарища и тоже проявлял самообладание, хотя давалось ему это с немалым трудом. После того как с супом было покончено, Антуан не удержался:

– Похоже, нас только что чуть не прикончили? – Юноша попробовал произнести это как можно небрежнее. Видно, такую фразу он уже где-то слышал или читал.

После того как пассажиры допили кофе с бисквитом, в самолете стало совсем тихо. В голову не приходило ровным счетом ничего интересного, и он опять вспомнил о Марине. Как в этом существе уживается совершенное гармоничное тело и невероятная пустота в душе? Или это с его точки зрения пустота, а на самом деле набор совершенно обычных житейских качеств? Ему не нравилось то, что он попадает в зависимость от ее тела, не может долго без него. Еще дурнее становилось оттого, что Марина знала об этой зависимости и наслаждалась властью над ним в моменты близости. Это были единственные минуты, когда она превалировала над его сознанием, порабощала его.

До встречи с Мариной Климов любил абстрактно потолковать об отношениях между полами. У него была даже своя теория. Он хранил уверенность в том, что женщины никогда не влюбляются в мужчин. Все это россказни романистов прошлого века и кинематографистов нынешнего. Особы слабого пола большую часть своей жизненной энергии тратят на то, чтобы подобрать себе мужчину, как подбирают помаду, одежду, собаку. Они ищут в друге набор определенных качеств, в той или иной степени отвечающий их запросам. Такой выдержке и терпению можно только позавидовать. Никто из них не хочет спешить: а вдруг попадется лучше? Чувственный момент для женщин в выборе спутника жизни не главный. Если что, она найдет партнера на одну ночь, чтобы потом забыть навсегда. И никогда этот внезапно брошенный «одноразовый» любовник не поймет, что он просто не рассматривался как предмет выбора, и в этом, на самом деле, большая его удача. Участь тех, кого выбрали, – незавидна. Их заманят как собаку куском сахара, а потом выжмут как лимон вместе с цедрой в любом предложенном качестве – мужа, любовника, покровителя и т. д. Только от женщин можно услышать такую чудовищную в своем цинизме фразу: «он мне подходит». У мужчин все по-другому. Ведь для них в основе отношений всегда лежит страсть, влюбленность, безумие, и сила этих ощущений зависит от индивидуального темперамента, и не отчего больше. В настоящих мужчинах вы никогда не найдете никакого практицизма по отношению к возлюбленной. Женщина понравилась. Надо действовать и пожертвовать всем ради достижения цели. Пока он не добьется ее, страсть будет жечь. Но как только предмет воздыханий сдастся, именно эта конкретная влюбленность в конкретную персону может моментально улетучиться, освобождая место своим стремительным сестрам. Мужчина охладел. Он не отвечает на звонки. Сбитая с толку дама, увидевшая в новом друге весь набор искомых качеств, пребывает в негодовании. Она не в состоянии ничего понять. Подкатывает глухое отчаяние, и она бомбардирует свою цель похлеще любого военного самолета. Но… такова жизнь. Партия проиграна. Ничего не изменится. В итоге женщина страдает и укрепляется в расхожей, жутко банальной сентенции: все мужики – сволочи.

Климов, считавший себя человеком, достаточно повидавшим, и многократно проверявший свою теорию о чувственном взаимоотношении полов, с Мариной чего-то не рассчитал. Он расслабился: не перестал отвечать на звонки, думал, что все само собой разрешится. А в отношениях с подругой, запомнившей, как пахнет твоя подушка по утрам, надеяться на это – заблуждение опасное и непростительное. Теперь с каждым днем победа Марины над ним растет и крепнет. Он попался и уже не владеет собой в достаточной мере и, оттягивая каждый день решительный разговор, все ближе подводит себя к нежелательной развязке. А у них уже общие деньги и в его квартире все больше ее вещей. Так, чтобы не носить туда-сюда…

«Неужели придется жениться?» – от этой мысли ему стало невероятно тоскливо. И не потому, что он был таким уж закоренелым холостяком. Угнетала банальность самой ситуации, ее пошлость. «У Марины такой замечательный отец! С ним так увлекательно попить на кухне чайку за необязательной, абстрактной, но крайне интересной беседой! Жалко будет старика, когда тот поймет, что друг его дочери – обманщик. А может, он уже давно все понял. Надо обязательно сфотографировать урну Махно, как он просил. Обязательно!»

Мучивший Климова своим храпом мужик проснулся:

Они шли по городу почти час, и все это время парень в джинсе неотлучно следовал за ними. Вот-вот должна была показаться Сена, сжимающая крепкой петлей левый берег. Огромный лимон солнца был выжат почти до конца. Истаявший на глазах день теперь ползал по самому краю неба, словно просил у кого-то продлить ему жизнь.

– Хочешь, я тебя научу отрываться от хвоста? – из глаз Геваро брызнули озорные огоньки.

– Да, хочу. Но сперва ответьте мне на пару вопросов. – Антуан говорил это без привычной своей живости. – Какой смысл им, то есть ему, за нами следить?

– Трудно сказать. Они прицепились прямо от комиссариата. Это о чем говорит? О том, что пасли они меня. Не тебя же. Ты им зачем? Непростой был тот пожар в квартире Махно, непростой. До сих пор искры от него летят…

– Выходит, что те, кто убрал Леруа сейчас, это те же самые люди, что устроили пожар в квартире Махно? И им известно о вашем интересе к тому делу?

Перед самой посадкой Климов все-таки задремал. Прежде чем провалиться в сон, на короткие мгновения ощущения от прожитой жизни приобрели невероятную пронзительность. Из убаюкивающего тумана Алексею грустным видением явилась Настенька, та девочка с французской книжкой, с которой он много лет назад познакомился в метро. Как же она по-детски, эгоистично полюбила его! И как быстро потом, наверное, забыла!

Видимо, подремал Климов как раз те двадцать минут, что так необходимы для скорого восстановления сил. Теперь он испытывал бодрость, а всю предыдущую усталость как рукой сняло.

Эвелина Трофимова, обещанная Климову в записке Белякова в качестве своеобразного ангела-хранителя, тем не менее, повела себя при встрече вовсе не ангельски. Эта симпатичная, но несколько мужеподобная девушка выглядела раздосадованной из-за того, что ей пришлось торчать в аэропорту ночью, и сейчас свое неудовольствие она не собиралась скрывать за обычной при встрече вежливостью:

– Н у, слава богу, вот и вы! А то я чуть не уснула тут стоя, вас дожидаясь. Следуйте за мной. Интересно, бодрствует ли наш водитель? Ну а нет, придется будить, ничего не поделаешь.

В этих словах слышались и попытка ерничества, и раздражение, и желание дать понять собеседнику, что он заранее виноват. (Женщина в плохом настроении часто прибегает к чему-то подобному и порой добивается желаемых результатов. Собеседник сбит с толку, смущен и не знает, куда себя деть. Все попытки что-либо выяснить натыкаются на глухую стену вежливого молчания или дежурных отговорок.)