Дружная и ранняя наступила весна в Нижегородчине. На озимых полях поднялись яркие, густые зеленя. С Оки проходил еще верховой лед, но влажная, оттаявшая и разогретая апрельским солнцем земля томилась по яровому семени…

С теплыми весенними днями из московских краев примчался в вотчину Одоевского Федор, сын боярина Никиты Иваныча. С гурьбою холопов проскакал он по влажной дороге, извивающейся среди хлебных крестьянских полей. Пахари на яровых полосах отпрукивали лошаденок, снимали заячьи и поярковые шапки. Робкие и смиренные, падали на колени прямо в рыхлую влажную землю.

Оставив холопью гурьбу на дороге, Федор подскакал к белоголовому старику на ближней полосе, который раньше других управился с пахотой и бороньбой и без шапки шагал уже с ситом на белом полотенце, перекинутом через плечо, разбрасывая горстью овес и шевеля губами, должно быть шепча в напутствие зернам либо заговор, либо молитву

— Управился, дед Гаврила?! — громко спросил Федор, наклонясь с седла к его уху.

— Слава богу, боярич! Послал бог весну-у! — с детской радостью ответил старик, словно не каждый год за его долгий век случалось в природе такое чудо.

После большого казацкого круга в Черкасске Разин не опасался отправить своих казаков назад в Кагальник. На стороне Степана было почти все казачество, и немногие сторонники старой старшины его не пугали.

Отправив свои кагальницкие полки домой под началом Федора Каторжного, Разин остался в войсковой избе с Еремеевым, Наумовым и несколькими казаками из черкасских станиц, которых выбрали в есаулы черкасские жители от себя.

Фрола Минаева Степан приставил считать войсковую казну, порох, свинец, ядра, пищали, мушкеты, пушки.

Около тысячи кагальницких казаков, однако, не ушли на свой остров, а остались для несения караульной и дозорной службы в степях по дорогам. Сотни три из них обосновались табором тут же на площади, у войсковой избы, раскинув вокруг шатры. Иные из них спали в самых сенях войсковой избы. Степан понимал, что его казаки не доверяют черкасским и незаметно стараются ближе держаться, чтобы охранить его жизнь от внезапного покушения со стороны домовитых… Ночной холодок, стелившийся над Доном в тумане, заставлял казаков по ночам на площади жечь костры. У костров пелись песни…

Дня через два, когда жизнь в Черкасске начала входить в колею, Разин вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.

Разин покинул войсковую избу и Черкасск. Войско его оставило Кагальник — все ушли на север, лишь немного людей осталось на острове для сторожевых служб.

Был слух, что на Дон и на Волгу царь из Москвы послал войско, чтобы чинить над Разиным промысел.

— Неужто наш кагальницкий пошел государевой рати навстречу?! — размышляли оставшиеся в Черкасске сторонники Корнилы Ходнева.

— Погубят донскую казачью вольность. Разгневается на весь Дон государь за продерзость, нагонит к нам воевод! — говорил Корнила Логину Семенову. — Нам бы, Логин, ныне отречься от них, наскоро войско свое собрать, верное государю, да Разину в тыл ударить.

Семенов и Корнила с остатками старой старшины открыли свою войсковую избу, но почти никто из простых казаков не пошел на круг, который они хотели созвать, домовитые тоже страшились, сидели тихо по хуторам.

Василий Ус лежал у лесного костра на овчинной подстилке. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с похлебкой.

— Да кушай ты, Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще пуще замучит. Перво дело с твоей хворью — ись надо лучше. Грудиночка-то жирна-а!.. — уговаривала его старуха стряпуха.

— В душу нейдет. Отвяжись, мать! — отмахнулся Василий. — Укрой тулупом, знобит меня что-то…

— Туманом с реки потянуло — вот то и знобит! — отвечала старуха, уже укрывая его огромной шубой на волчьем меху. — Горяченькой похлебал бы — и легче бы стало!..

Василий смолчал. Он лежал, как груда огромных костей, набитых в кожу. Все большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще не серебрилась сединой.

Астраханский воевода Иван Семенович Прозоровский накинул персидский халат на плечи и, ленясь обуваться, босиком зашлепал по дощатому полу, с сонным любопытством поглядывая на оттопыренные и почему-то лихо задранные вверх большие пальцы собственных несколько косолапых ног.

Еще не ударили к ранней обедне, а солнце уже играло в изломах веницейских цветных стекол в окнах воеводского дома, составлявших гордость воеводы. Уютные оттенки нежных сумерек царили в белых сенях.

Две девушки с каким-то ведерком, затаив дыхание, беззвучно выскочили из сеней во двор. Иван Семенович покосился на них с ленивым недовольством, но не окликнул. Он спустился с крыльца во двор. Песок под ногами был слегка уже подогрет утренним солнцем. Воевода сощурился и, пальцами ног загребая песок, пошел в сад. Проходя мимо высокой конюшни, он услыхал уговаривающий низкий голос конюха: «Стой, тпру, стой!» Боярин привстал на цыпочки и через окошко конюшни увидел, как конюх вплетает цветную тесьму в гриву его коня, чтобы волос лежал волнистей и красивее.

«Песий сын, поутру заплетает! Отдеру! Сказано, с вечеру плесть!.. Сколь раз говоришь — толку чуть!» — подумал боярин.

Он беззвучно пошел в сад.

Герасим Знобуша, крестьянин вотчины князя Юрия Олексиевича Долгорукого, сидел в кабаке с площадным подьячим. Уже третий день «площадная крыса» проедал собранные Герасиму на дорогу мирские деньги — жрал пироги с вязигой, с грибами, с луком и яйцами, с печенкой и — как его не разорвет! — с кашей, с капустой, пил водку и уговаривал крестьянского ходока писать челобитную своему боярину.

— Ведь, мил человек, ведь, мил человек, мы не раз уже писали всем миром. Ведь вот она, мил человек. Сам ты грамотен — чти, что боярин на отповедь нам отповедал.

Мужик достал из-за пазухи смятый, затертый, видно, по многу и многу раз читанный лист.

Кабацкий грамотей с любопытством читал: «…на боярской пашне… повсядни, в неделю по шесть ден… по нашим грехом, оскудели… не поспели посеять во благовремении, и потому, попущением божием, на наших крестьянских нивках кругом недород… рожь побило травою… пить-есть нечего, и едим траву… Повели, государь, приказным своим и старостам отпустить нас кормиться по окольным вотчинам, а на твоих, государь, винокурнях мы вовсе загинем…»

И на другом листке краткий и вразумительный боярский ответ, скрепленный крепким немилостивым словцом:

Измученные вековою засухой понизовские степи остались теперь за спиною Степана. Хлебные земли, спелые нивы, полные клети зерна лежали перед ним на пути в Москву. Из Симбирска, Казани и Нижнего, из Владимира, Мурома, из Тамбовского, Касимовского, Перьяславского и Суздальского уездов что ни день приходили к Разину ходоки. Во всех уездах народ только и ждал приближения разинской рати, чтобы восстать на боярство. Силы Разина выросли бы стократно в этих краях.

И царская Русь как в горячке ждала этого страшного часа. Боярская дума сидела ночами и днями, снаряжая полки из Москвы и из всех больших городов, рассылая указы по всем городам о высылке денег на ратные нужды, о постройке на Волге, у Нижнего, морских и волжских стругов, о казни всех тех, кто сеет мятежные слухи, об укреплении стен и надолб, об описи старых пушек и о литье новых, о вывозе хлебных запасов к Москве, о непроезде из города в город без подорожных грамот, о неприеме к ночлегу прохожих, проезжих и явке их сотским и старостам.

Державные власти спасали свою державу, свои дома и богатства и самые жизни. Они торопились поставить несокрушимый заслон между хлебной землею и войском Разина. Симбирск должен был стать рубежом смертельных битв против мятежников.

В самом Симбирске стоял, поджидая Разина, окольничий воевода Иван Богданович Милославский. В Алатыре расположился готовый к удару окольничий воевода князь Петр Семеныч Урусов. Из Казани к Симбирску двигался стольник воевода князь Юрий Барятинский

[34]

с рейтарской конницей.

Через Владимир, Муром и Арзамас, через Нижний, Козлов и Тамбов подвигались рати воеводы боярина князя Юрия Олексиевича Долгорукого из полевых полков драгун и рейтаров и свирепой своры дворянского ополчения, полки рейтаров, солдат и драгун под началом думного дворянина Федора Леонтьева, окольничего Константина Щербатова, воеводы стольника Безобразова, князя Мещерского, дворянское ополчение окольничего воеводы Салтыкова, стольника Лопухина, думного дворянина Пушкина, окольничего князя Голицына, окольничего Стрешнева и многих других…

Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.

Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.

— Кто бит, Наумыч? — спросил он.

— Стоим, батька, держимся крепко, — ответил Наумов.

— Вели-ка свечу вздуть, — сказал Степан.

Крепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода от натиска кочевников с юга, давно уже позабыл о ратных делах. Рубежи государства давным-давно отодвинулись от него, и жители, позабыв о военных тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели по стенам города, никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы.

И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, — с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек…

За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо.

И вдруг ратный гул прокатился по городу… Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки… Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой…

Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас…

Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых.

— Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, — сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. — Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, — донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых!

Корнила внимательно посмотрел на Лысова.

— Руки голы у нас, — сказал он. — Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой…

— Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, — пообещал Лысов.