И снова Эбби разбудил дьявольский смех. Она вздрогнула и резко села, затем со вздохом вновь откинулась на подушки.

Этот странный звук издавали три кукабарры. Каждое утро птицы прилетали в надежде, что их покормят. Поначалу они показались Эбби довольно смышлеными и милыми: пухленькие тельца покрыты голубыми с бежевым перышками, черные блестящие глазки не отрываются от окон, ловят каждое ее движение. Девушка подманивала птиц все ближе и ближе, предлагая кусочки сырого мяса и думая, что однажды ей удастся преодолеть их природную пугливость и они начнут есть у нее с ладони.

Люк утверждал, что это невозможно, но его неверие только подстегнуло Эбби, и она утроила усилия, как будто надеялась, что, приручив кукабарр, она сумеет преодолеть внутреннее предубеждение по отношению к чужой стране и сродниться с ней.

Но по-видимому, ей все же придется признать свою ошибку: ни доверчивости, ни благодарности от этого маленького трио не дождешься. Птицы как должное принимали от Эбби все, что она давала, а если девушка, не приведи господи, вдруг запаздывала с завтраком, поднимали невообразимый шум и вытаскивали ее из постели. И так каждое утро. Странно, как такие милые создания могли издавать столь отвратительные звуки, будто нарочно насмехаясь над всеми чистыми и светлыми чувствами, даже над любовью — вполне возможно, особенно над любовью. Словно сама эта страна смеялась над ней и ее разочарованием.

Люка рядом не было, осталась только легкая вмятина на подушке, где покоилась его голова. Эбби потянулась и прижалась к этому месту щекой. Первое время после свадьбы она всегда вскакивала вместе с ним спозаранку и готовила мужу завтрак, но, когда он уходил, заняться ей было совершенно нечем. Впереди ждал нескончаемый день. Люк не раз говорил, что вполне способен самостоятельно приготовить себе кофе с тостами, и в конце концов молодая жена сдалась. Видимо, ему не слишком хотелось, чтобы она подавала ему на стол. Да и вообще, казалось, он был не в восторге от ее присутствия…

Когда мать вошла в комнату, Дедра склонилась над старой дурацкой картинкой-мозаикой, за которую ее усадил дядя Милтон. Девочка старалась не смотреть на Лолу, но сквозь опущенные ресницы она заметила, что в руках у матери ничего нет.

Значит, про платье она все-таки забыла. Дедра так и знала. Она переломила пополам деталь мозаики, потом еще одну, еще и еще. Когда дядя Милтон обнаружит это — а он обязательно обнаружит, — то непременно накажет ее. Милтон — единственный человек, которого девочка боялась, но она ни за что не призналась бы ему в этом. Он слишком обрадуется, потому что у них с дядей — взаимная нелюбовь. Слишком уж Дедра активная, а он вечно сидит в своем кресле и следит полными ненависти глазами, как ее худое быстрое тельце перемещается куда хочет. Однажды он так взбесился, что даже привстал и чуть было не погнался за ней, но услышал шаги Мэри и сел обратно.

Погнаться он, конечно, не погнался бы, потому что не мог, но ярость подняла его на ноги. Мама говорит, что надо жалеть его, но как можно жалеть того, кто тебе совсем не нравится? Маме он тоже не нравится, и Ба его не любит. А Мэри просто боится. Так что всем только лучше, когда он в больницу ложится.

— Ну-у-у, — протянула Лола. — Все в сборе. Как мило, просто семейная идиллия. — Потом заметила Дедру и воскликнула: — О, милая моя, извини меня. Совсем времени не было платье купить. Но это может подождать, к тому же у тебя скоро день рождения. Ты не слишком расстроилась?

— Нет. — Дедра даже не подняла головы.