Было время, когда Бельфегору часто снился один и тот же сон. В нём он ехал поездом к морю. В первые несколько раз — Бельфегор это смутно, но помнил — рядом с ним в купе этого поезда присутствовала мама, потом её образ исчез из сновидений — всех, не только этого, — оставшись лишь в одном из немногочисленных тайных хранилищ памяти для ценной сердцу информации, и с тех пор это повторяющееся путешествие осуществлялось им в одиночку. В пустом купе с двумя мягкими незастеленными полками неопределённого цвета, с ничем не заставленным откинутым столиком, с прозрачным до невозможности стеклом огромного, во всю стену окна, на котором мерно, в такт стуку колёс, качались тяжёлые, плотно-тёплые синие с тусклым золотом шторы.

А за окном была тьма, перемежаемая чуть ли не с математической точностью то лесом, то лугом. Можно было считать: один, два, три — деревья, один, два, три — травы. Конечно, тоже тёмные, едва различимые, так, силуэты чего-то когда-то ранее виденного или просто легко представляемого, этакий лайтбокс, в котором те или иные слои вдруг при перебоях электричества освещаются случайным лучом. Вырезки чуть более светлой бумаги из совсем уж чёрной. Впрочем, Бельфегор никогда особо к ним и не присматривался. В начале сна, которым он так хотел и не смог научиться управлять, он слишком был поглощён счастьем. Ощущением, что он едет к морю. На поезде. Какая разница, по каким местам пролегает этот путь.

Потом, конечно, эйфория спадала и у сна отрастали детали — всегда одни и те же, строго в одно и то же время. Сначала на шахматную местность начинали потихоньку падать косые оранжевые лучи, и вдруг она обрисовывалась и оказывалось, что лес и луг существуют тут в одной связке, просто иногда лес стоит стеной и луга за ним не видно, а иногда луг захватывает всё пространство до самых рельсов — и ты просто не успеваешь увидеть что-то, кроме него. Оранжевый уютный свет заливал постепенно всё под собой, потому что, конечно же, падал прямо с неба — и под его влиянием поезд не то что растворялся, а вплоть до пола вагонов и колёс становился до небытия прозрачным. В этот момент неспособность объять, постичь окружающее пространство, в котором невыносимо глубокое сине-чёрное небо с яркими шарами-звёздами буквально сливалось и с лугом, и с лесом, и с самой объективной реальностью, затапливаемой весёлым рыжим светом, льющимся от исходящего рябью полотна над горизонтом, приводила Бельфегора почти в отчаяние. Он глох всеми чувствами, сходил с ума от той силы, которой дышало это непонятное небесное полотно, похожее на натуральный лесной пожар, только среди звёзд, но одно знал точно: вот-вот он достигнет цели назначения.

Потому что именно там, за горизонтом, за пожаром, — море. И не было ничего важнее него.

И примерно в миг этого осознания к Бельфегору возвращались чувства. Сквозь перестук, дробное биение сердца его сна — поезда — просачивался кашляющий, набирающий громкость смех. Он расползался как ядовитый газ, незаметно, неумолимо, поднимался к небу — наверное, к этому жизнеутверждающему свету, — как будто задыхаясь, изнывая, но продолжая рушить всё, до чего дотягивался. И с самой оглушительной его нотой сон обрывался, а Бельфегор просыпался с сосущим чувством тоски и горечи.

Эту ночь Бельфегор, конечно же, так толком и не спал. Он не мог поверить, что буквально за стеной — ну, ладно, за двумя стенами — устроилась на проживание Миа — Миа, которая полгода воротила от него нос, что бы он ни говорил и как бы себя ни вёл, Миа, несмотря ни на что так и не пожелавшая поверить, что он не такой, как его отец, и не представляет для её семьи ровным счётом никакой опасности. Как же могло это случиться, что в кои-то веки их интересы совпали? Почему она и вправду совершенно не боится, что он воспользуется её беззащитностью здесь, в окружении своих телохранителей, — или разве что прихватила с собой оружие? Лемм должен был хорошо её вышколить, да и Бельфегор в своё время убедился, что ученица она дотошная, упрямая, может, и в самом деле абсолютно уверена в собственных силах? Или… его порядочности? Хоть что-то от Адамаса должно же было просочиться…

Но всё равно это было невероятно. Смутные фантазии терзали Бельфегора, стоило только ему прикрыть глаза, и он совершенно ничего не мог с этим поделать. Нормальные люди в таких случаях, наверное, заливаются снотворным — но когда это Пикеровы успели стать нормальными?

Так Бельфегор и поднялся по будильнику — с тяжёлой головой, истерзанным сердцем и в состоянии непроходящего изумления. Впору было с дебильной улыбочкой ходить по дому кругами и спрашивать у живых, как его зовут и какой сейчас год, и, если бы в доме был Адамас, Бельфегор обязательно бы позволил себе хотя бы на минутку такое расслабление: иногда ему казалось, что его железный самоконтроль, как ничто другое, способен свести его с ума. Однако с Адамасом можно было поговорить только по телефону или мессенджеру, что хорон и собирался сделать по пути на работу, пока же оставалось лишь привычно брать себя в руки.

Дверь комнаты Миа оказалась распахнутой настежь — наверное, она уже ушла завтракать. Быстро приняв душ, слегка приведший его в чувство, Бельфегор сбежал вниз в кухню и за её столом обнаружил мирно распивающих кофе Миа и Унура.

— С добрым утром, — поздоровался Бельфегор, собираясь с мыслями. Вскочившая Миа отошла к кофемашине и спустя пару секунд сунула хорону в руки дымящуюся кружку.