Новый роман известного российского писателя Александра Кердана посвящен великому путешественнику и мореплавателю Витусу Берингу (1681–1741). Будучи датчанином по рождению, Беринг всю свою жизнь отдал служению России. Главным деянием его стала Великая Сибирская (Вторая Камчатская) экспедиция. Это был грандиозный даже по современным масштабам научный и исследовательский проект! Конечно, у него сразу появились как сторонники, так и недоброжелатели. Вокруг Беринга стремительно росла густая паутина интриг. Не желая загубить большое дело, отважный датчанин включил в состав экспедиции несколько своих самых яростных противников. За отрядами экспедиции велась непрерывная слежка, строились всяческие козни вплоть до прямого бойкота чиновников по пути их следования. Великое путешествие состоялось, но оно оказалось для многих его участников последним…
Пролог
Берег для него всегда был роднее моря. С детства, неуклюжий и тучный, он чувствовал себя надёжно и уверенно только на земле. Иногда он забирался на крутой откос и подолгу глядел то на море, то на побережье, и тогда вода и суша казались ему чем-то единым: песчаные холмы напоминали вздыбленную горько-солёную пучину, а зелёные волны – холмистую твердь.
Почти все города и поселки королевства разместились на стыке двух стихий, и порой было не понять: то ли они – ворота в море, то ли двери на сушу, и все были похожи на старые, выброшенные на берег баркасы. Вот и его родной Хорсенс прицепился за край земли в остроконечном фьорде на востоке Ютландии. Его кривые узкие улочки облепились блестящими чешуйками, пропахли табачным дымом, водорослями и рыбой, подобно палубе рыбацкого суденышка. И не мудрено, что здешние мальчишки из поколения в поколение мечтали о море и, как правило, становились мореходами. А его, к двенадцати годам толком не научившегося плавать, они часто гнали с улицы камнями, показывали языки и дразнили «толстяком».
– Бедный мой Витус, – говорила бабушка. Mormor
[1]
Мартина гладила его по взъерошенным, чёрным как смоль волосам, сетуя, что некому заступиться за сироту, и долго шептала что-то – молилась.
И в её сетованиях была своя правда. После смерти её дочери Маргарет Беринг – матери Витуса – его отец Ионансен Свендсен почти не замечал младшего сына. Хотя и говорят, что последышей любят сильнее, да, очевидно, растратил Ионансен все свои нежные чувства на старших детей. Его первенец Йёрген, равно как родившаяся второй дочь Иоганна, уже давно жили своими семьями и особого беспокойства у отца не вызывали. А настоящими его любимчиками были двойняшки-подростки, сильные и хваткие парни Свен и Йунас. Сам Ионансен оставался ещё крепким – ему всего пятьдесят, и совсем не утрачена мужская привлекательность в глазах многих местных энке
[2]
и фрёкен
[3]
. Был Ионансен в прошлом таможенным чиновником, а теперь владел магазином пряностей, то есть был отнюдь не беден. Но вопреки сложившемуся мнению об особой любви к младшим сыновьям, собирался Ионансен в день ухода на покой передать дела не Витусу, а именно Свену и Йунасу.
– Вот накоплю денег, – как-то однажды сказал он, – и отправлю Свена в Ост-Индию, чтоб открыл на Кромандельском побережье магазин. А Йунаса определю в таможню. И тогда не придётся нам выплачивать перекупщикам наличные, как сейчас… А тебя, сён
Часть первая
ОБРЕТЕНИЕ АНИАНА
Глава первая
Весна 1732 года выдалась ранняя. Ещё не отгуляли Масленицу, а в Санкт-Петербурге уже сошёл снег. Обнажились кучи мусора и нечистот, от которых свободны были разве что мощенная дубовыми плашками Большая першпективная дорога, протянувшаяся от Адмиралтейства к разрастающейся Александро-Невской лавре, да центральная часть Васильевского острова, где рядом с бывшим дворцом опального Меншикова возводились кунсткамера и здание заново учрежденного Сената. Запахи городских помоек уносил прочь свежий ветер с Балтики. По обыкновению где-то к полудню он умудрялся разогнать серые тучи над городом, наново по высочайшему указу ставшим столицей империи. Однако к вечеру упрямые хмари опять нависали над Невой, и улицы Северной Пальмиры погружались во мрак. Его не смогли одолеть даже шестьсот масляных фонарей, зажигаемых ежевечерне.
В один из таких сырых и беспросветных вечеров, когда Санкт-Петербург был скорее похож на столицу Нового Альбиона, нежели на парадиз Российского государства, по плашкоутному мосту, перекинутому через Неву рядом с церковью Исаакия Далматского, прогрохотала черная карета, окна которой были плотно закрыты непроницаемыми темными занавесками. Сидящий на козлах возница в черной треуголке и длинном черном плаще безжалостно нахлестывал пару лошадей и то и дело оборачивался назад, словно за ним гнались.
Промчавшись вдоль земляного Кронверка до Петропавловской крепости, недавно одевшейся в гранит, возница перевел лошадей на рысь, а после и вовсе заставил перейти на неторопкий шаг. Неподалеку от ворот крепости он остановил карету и наклонился к верхнему окошечку, ожидая приказаний. Очевидно, таковые последовали незамедлительно, так как карета тут же развернулась и медленно покатила обратно к мосту, затем двинулась в сторону здания Сената.
Там, где строительные леса почти вплотную подходили к дороге, карета остановилась. Возница негромко и коротко свистнул. Раздался ответный свист. И тут же к карете шагнул какой-то человек, в черных, как у возницы, треуголке и плаще. Распахнув дверцу, он резво забрался внутрь.
Глава вторая
В пыточной избе пахло горелым. Тяжёлые капли медленно срывались с низкого потолка, гулко шлепались о грязный пол. Лениво потрескивали лучины в поставце, синеватыми огоньками перемигивались остывающие уголья в закопчённом железном лотке, где вперемежку лежали орудия для истязаний: щипцы, крючья, клейма.
Дюжий кат, отбросив в сторону окровавленную плеть, тяжко отдуваясь, вытер пот с лица рукавом пропревшей насквозь рубахи. Выжидательно уставился на дьячка, сидящего за неструганым столом, – поодаль, там, где в обычных избах красный угол. Худосочный, похожий на сморщенный гриб дьячок пристально разглядывал кончик гусиного пера, только что извлеченного из обшарпанной чернильницы.
– Акинфий, ты тараканов в чернила натолкал? Я уже второе перо загубил… А оно нынче дорого стоит… Чего молчишь? – дьячок перевёл прищуренный взгляд на ката.
Акинфий, высунув обрубок языка, промычал что-то нечленораздельное и ткнул пальцем в сторону человека, висящего на дыбе.
Глава третья
Трудно бывает угодить молоденькой женщине, но куда сложнее нравиться женщине зрелой, к тому же облечённой властью, тем паче властью верховной, царской, над которой – один только Бог.
Внук курляндского конюха, сын лесничего, а теперь – титулованная особа двух могучих империй: рейсхсграф Священной Римской и граф Российской, обер-камергер двора Ея Императорского Величества Эрнст Иоганн Бирон нынешним утром, в очередной раз, утвердился в этом.
А ведь не первый год служит Анне Иоанновне, в недавнем прошлом вдовствующей герцогине и хозяйке Митавского двора – одного из самых захудалых европейский уделов, а теперь единственной владетельнице неохватной ни взором, ни разумом России. Казалось бы, всё повидал! И ревность – даже к собственной супруге, некрасивой, побитой оспой, но преданной ему душой и телом Бенигне, урожденной Готтлиб фон Тотта-Тройден. И конкурентов за место в сердце государыни. И приступы её неудовольствия, вызванные то ли непреодолимой скукой, то ли, напротив, пресыщенностью от удовлетворения всех капризов…
Что только не приходилось вытворять ему, чтобы не потерять доверие милой Аннет! Перво-наперво, надо было удалить с глаз правительницы всех претендентов на сердечную привязанность, начиная от сластолюбивого старца Петра Бестужева-Рюмина, заканчивая молодым красавцем Карлом Густавом Левенвольде и волевым солдафоном фон Минихом. Бирон всеми правдами и неправдами сумел этого добиться. Одного лишил высочайшего доверия анонимным доносом, другого при помощи вице-канцлера Остермана отправил послом в Берлин, третьего, якобы на повышение, спровадил командующим войсками в Малороссию. А послушную Бенигну умудрился сделать наперсницей императрицы – теперь они почти не расстаются, и даже обедают всегда только втроём. Что же касается утех высочайшей особы, так он уже заполонил весь дворец шутами и карлицами, четыре вечера в неделю устраивает для владычицы театральные зрелища, вдобавок ко всему научил Её Величество ездить верхом…
Глава четвертая
Ружейными выстрелами лопаются на морозе промерзшие стволы кедров и елей. Закуржавленными макушками подпирают они серое сукно небесного свода. Скрипят, заунывно постанывают полозья саней. То там, то тут, разрывая эти монотонные звуки, сухо щелкают кнуты. Закутанные в долгополые нагольные тулупы возчики угрюмо подгоняют заиндевелых, дышащих с натугой коней. Невзирая на кнуты и брань, еле-еле ползёт неповоротливый обоз по узкой просеке, вырубленной в сторону восхода.
Флотский мастер Дементьев на кауром, с седой изморозью, жеребчике съехал чуть в сторону от дороги и тут же по самые стремена провалился в сугроб. Чертыхаясь, дал каурому шенкелей. Жеребчик рывком выбрался на дорогу.
Дементьев оглядел длинную вереницу розвальней с экспедиционной поклажей. Весь пятидесятисанный поезд с чугунными пушками, ядрами, якорями и медными котлами – изделиями уральских мастеровых, вместе с полуротой солдат и доброй сотней работных людей доверен ему под начало. Второй месяц, почитай, тащатся в сторону Илимска. Далеко позади молодой град Екатеринбург с коптящими Уктусским и Верх-Исетским заводами и старинный Тобольск с его кремлём и золотыми маковками церквей. До чего же велика эта Татария! Из Санкт-Петербурга и Москвы никогда не представить истинных размеров земли Сибирской! Надо вот так, день за днём, верста за верстой, от одной ямы
[27]
к другой промерить её своими ногами или проторить санным следом, чтобы постичь всю дикость и необъятность этого края…
Неторопкая езда по сибирским кочкам и ухабам оказывает и полезное действие – отстраняет всё, что раньше переполняло душу, готовит путника для новых впечатлений. Хотя если оглянуться назад, сразу вспомнится то, что было. Долгие сборы экспедиции, торжественные проводы в Санкт-Петербурге с участием многих именитых людей. Были и придворные, и морские, и военные чины, в числе коих и грозный начальник Дементьева – Ушаков, вместе с секретарем Хрущовым. Оба сделали вид, что знать не знают флотского мастера, которому поручено дело государевой важности. Да ведь иначе и быть не могло – департамент, к коему он приписан, требует умения соблюдать секреты. Ещё бы научить держать язык за зубами Фильку Фирсова, который чуть не на каждом постоялом дворе, притиснув в углу девку и склоняя её к любовным утехам, норовит шепнуть, к какому «сурьезному ведомству оне с барином относятся».
Глава пятая
– Пиль! Ату его! – огромный чёрный дог по команде рванулся вперед и повалил казака на землю. Могучими лапами уперся в грудь и начал трепать. Несчастный, защищаясь, заблажил, стал звать на помощь.
От ближайшей казармы к нему кинулись на выручку. Размахивая дубьём, казаки стали отогонять разъярённую собаку.
Хозяин дога – сутулый долговязый офицер с бесцветными выпученными глазами – затопал ногами и завизжал:
– Прочь! Пошёль прочь! Свольошь, шельма! Не трогат мой собак! Будьеш пльётка получат! Всем пльётка!
