…Словно издалека откуда-то, исподволь, язычком щекотливым и робким проступила украдкой истома. Легкая изначально, она, между тем, нарастала наплывчато, полонила собой неприметно, лукаво — покрывая испариной неторопливо, задыхаясь в лицо на ходу с равнодушным упрямством, ступая тишком, черной тучей свинцовой след в след нависая вприглядку угрюмо… Как вдруг охватила внезапно, нахлынула, выплескивая через край, в раз овладела им всем, всей его сущностью.

«Вырваться, вырваться… всласть распрямиться всецело, решительно».

Так душным днем в электричке набитой, сальной, сытым змеем с ленцою ползущей по рельсам чугунным уныло, неспешно…

Он встрепенулся, рванул, устремившись отчаянно, и только с жаром липучим отрывисто брызнуло кропотливо увитое тело. Заморщинев на-тужно, багрово, полоснул тишину наугад безутешным надрывом… И, как глоток упоительный, свежий — материнской любви шелковистое пламя, снизойдя, прикоснулось ладонью лучистой, лепестком-незабудкою первой весны.

Еще задолго до школы Игнат много слышал, что ему выпало счастье появиться на свет в великой и могучей стране, где все, что ни есть вокруг «разумно и правильно». То же с первых дней говорили и учителя в школе, говорили так часто и уверенно, что им было нельзя не верить… И уже задолго до школы Игнат твердо знал, что всю многовековую летописную историю его родной страны можно отчетливо разделить на два особых и совершенно разных периода: до революции и после нее.

До революции были «бедные», простые и честные люди — «народ»; и были еще немногие, «богатые», которые этот народ обирали-грабили и не давали ему быть счастливым:

— такие вот, хорошо понятные ему стихотворные строчки из учебника «Родная литература» учил Игнат наизусть однажды.

Школа тогда еще теснилась сразу в нескольких строениях, разбросанных по всему поселку. Так, невдалеке от центра в конце узкой коротенькой улочки, прямой и ухабистой, стояла обычная деревенская «хата», бревенчатая, с печью-грубкой, высокой кирпичной трубой и довольно просторным приусадебным двориком. Впрочем, даже с виду она была куда поприметней точно таких, что за соседским забором, и потому, наверное, когда-то во времена очень давние из нее подчистую вынесли все хозяйское, слегка подремонтировали, поставили в каждую комнату одну на три десятка детских головок и плечиков простенькую деревянную вешалку, а на середину — школьные парты. Именно сюда «первый раз в первый класс» приводили каждый год поселковые мамы за ручку своих самых маленьких учеников.

Если вернуться назад в центр, а потом с полкилометра пройти главной дорогой к церкви, то можно вскоре заприметить внешне не совсем обычное строение. Оно также бревенчатое, но с огромными, переливчатыми на солнце окнами и на высоком кирпичном фундаменте. Вряд ли здесь жил когда-то простой крестьянин, даже крыльцо само по себе было в поселке весьма приметным архитектурным сооружением: крутое, двухбокое, с могучими деревянными перилами под внушительным теремковым навесом.

— Килиманджар-ра!.. Эверест! — восклицал всякий раз Игнат, с тяж-ким ранцем за спиной штурмуя вприпрыжку десяток вытертых всклизь ступенек.

Зимой строение это неуклюже дымило уже не одной, а сразу тремя высокими кирпичными трубами, и словно в строгом соответствии с возрастом в его несравненно более просторные помещения перебирались, закончив начальные классы, заметно повзрослевшие ученики.

По натуре своей Игнат скорее «сова», чем «жаворонок», он всегда обожал поваляться в кровати всласть, под завязочку. Но в их малочисленной почти сельской школе была только одна утренняя смена, и вставать каждый раз приходилось очень рано, потому первых два-три урока он был обычно как «заторможенный», словно еще не до конца проснувшись. Зато после возникали сразу, нарастали стремительно бодрость, энергия, и точно так же с какой-то задористой жеребячьей силой неудержимо влекло позабавиться.

В особенности, если учитель на уроке был нестрогий. Англичанка «Танечка», например, миниатюрная, круглолицая, юная, словно девчушка. Или трудовик тот же, лысоватый усмешливый говорунок «Лыска». А всего! — всего наиприкольней, когда новенькая учительница, «Биологиня».

Именно тогда многие одноклассники, добрые друзья, приятели и надежные соратники в час конфликтов между классами превращались внезапно в беспомощных безнадежных «пацанчиков». Теперь они были просто «пацанчики», и теперь их незавидная роль заключалась только в том, чтобы стать объектом насмешливых забав со стороны изнемогающего от скуки диктатора и его верных гвардейцев.

— Как там наши пацанчики? — иногда даже встрепенувшись для бодрости, вопрошал Игнат в самом начале. — Тихо что-то в нашем школьном лесу… неужто заснули?

Когда Игнат читал книги, смотрел кинофильмы, он всегда всей душой своей переживал за персонажей положительных, «добрых» и ненавидел отрицательных, «злых». То же самое он может сказать и про всех своих друзей, приятелей, знакомых детства с которыми обсуждал книжные и киносюжеты, даже про таких как Зэро, Лось и Антольчик. То же самое он может сказать и про всех тех, кого знал в будущем, когда стал взрослым.

Наверное, с того самого неуловимого мгновенья, когда человек вдруг стал человеком, он, вместе с тем, приобрел внутренне и некоторые общие особые черты, животным вовсе не свойственные. И потому Игнат теперь непоколебимо уверен, что каждый на этом свете, даже самый отпетый злодей и преступник всей душою своей болеет за доброе и ненавидит злое — когда читает книги или смотрит кинофильмы.

Вместе с тем, с того же самого первейшего мгновения человек приобрел внутренне и некоторые иные черты. Черты иные совершенно, и потому почти каждый день наблюдал Игнат где-то там, в своем внутреннем «я» внезапную и необъяснимую перемену. Будто кто-то пинком нахальным и властным распахивал с грохотом настежь прозрачно невидимую перегородку, и оттуда, потирая усмешливо лапки, а то и просто хохоча во все горло, шаловливо выпрыгивало нечто ему совершенно не свойственное, циничное, безжалостное… То, что до поры до времени таилось там тихо и незаметно, верно зная, что суетиться особо и не нужно, его час и так непременно наступит.

И если бы Игнат порой, как некоем воображаемом реалити-шоу при-стально взглянул на себя со стороны, то убедился бы тот час, что в чем-то даже и переплюнул с запасом тех самых «злых» отрицательных персонажей, которых так ненавидел — ненавидел, когда читал книги, или смотрел кинофильмы. Тем более, что вообразить ему это было совсем нетрудно, ведь он и сам в те годы не раз становился объектом различных подобных, вполне обычных в мальчишечьей жизни забав. «Гвардеец», «пацанчик»… все это было так относительно там, за порогом своего класса… Там была улица, свой микромир, своя иерархия.

Сойди к детства реке желто-рыжим знакомым проселком. Брызги свежести отрадной, буйных трав изумрудный ликующий жар… Песка золотистого пышное пламя — босоногим мальчишкой проворным погрузись, приумолкнув и робко в обжигающую его нежину, по крупице заветной вбери с бережливой украдкой роскошный, рассыпчатый бархат… И вдруг бездумно, с разбега сорвись отчаянно, разом, с высокого выступа в ядреную звонкую синь, резвым «дельфином» прыгучим стремительно вынеси упругое ловкое тело на величаво послушную плавную ширь… И там лишь, скользнув невесомо на спину и раскинув раздольно руки, обнимая бескрайние выси, словно растворись навсегда безмятежно в струистых животворных водах.

Иволги певучий праздник, голосов в зазеркалье игривом перламутровый трепетный звон… С наплывного бревенчатого мостика загляни снова в даль, переливчатой дымкой манящую: будто выглянул растерянно, приоткрыв невзначай потайное окошко, белесый застенчивый листик заливного островка… Глянцевой искрою ласково дышит голубая ленивая гладь, а на бескрайних просторах ее, на самой шири — детство русоголовое словно застыло навек заворожено по коленца в воде: сорванцом загорелым, в задумке неведомой, с прозрачной удочкой в руках…

Загляни снова в даль, в дней минувших святые страницы. Там есть и твое бирюзовое лето… Золотистою кистью, неповторимой палитрой расписал прозорливо, усердно его навсегда всемогущий и щедрый живописец.

1976 год.

Эпоха развитого социализма.

Расцвет ее… и конец почти самый.

Вскоре назовут ее «эпохой застоя».

В этот год Генка-Артист окончил школу, но его абитуриентские хлопоты не беспокоили вовсе. Мать его давно работала секретарем в поселковой школе, была на «ты» со всеми учителями и перед каждым выпускным экзаменом тайком метила билеты. Потому аттестат в итоге у него получился весьма приличный, он подал документы в самое престижное столичное радиотехническое училище, где не было вступительных, а только конкурс аттестатов, и спокойненько теперь веселился до самой осени.

Совсем по-другому обстояли дела у его одноклассника Витьки. Он никогда не рассказывал, где работает мать, а Игнату почему-то даже не хотелось и спрашивать. Внешне это была женщина невысокая, худенькая с характерной краснинкой на мелком личике, она вообще была человеком весьма неприметным в поселке.

Зато батька наоборот был мужчина видный, огромного роста, широкоплечий, мощный. Круглый год он расхаживал по поселку в старой затертой телогрейке с белесыми разводами то ли от муки то ли от извести, и только в зимние холода вдобавок кособучил небрежно на голову что-то совершенно невразумительное с кожаным верхом и задранным набок одним ухом. Левый глаз он имел привычку прищуривать, грудь при ходьбе выпячивал немного вперед, а руки наоборот немного назад — все это придавало ему весьма грозный вид, в детстве Игнат, едва завидев его издали, перебегал тотчас на противоположную сторону улицы… Но в действительности это был человек спокойный, рассудительный, крайне неразговорчивый даже в компании. Лишь изредка, хорошенько выпивши, он мог вдруг затянуть широко и в полный голос:

— Чтоб я-а имел златые горы и реки полные вина-а-а-а…

Игнат не раз думал, что бы и сам делал на месте друга.

— А что если тебе попробовать в физкультурный? — предложил однажды вариант, который казался ему наиболее оптимальным.

— Попробовать?! — в ответ Витька заговорил в полный голос, полыхнувши в мгновенье багрово. — Вот попробовать-то можно, пожал-ста, как раз здесь и нет ни малейшей проблемы. Пожал-ста, хоть завтра в Москву на Ленинские горы!.. Хоть ты завтра гони на заход документы, только знаешь, что мне днями на выпускной математике конкретно сказали?.. Тебе, хлопче, всего и есть что одна дорожка прямая, в фабзай наш колхозный, на тракторист-машинисты широкого профиля! Так по мне лучше, знаешь…

— А там как раз математика и не надо. Там специализация главное. Бег, гимнастика, плавание… плюс история и сочинение… Ты подумай.

Вступительные экзамены тогда проходили во всех учебных заведениях одновременно и в два потока. Первый с начала августа и по десятое число, второй соответственно с десятого и по двадцатое. Можно было, правда, попробовать и раньше, попытать счастья в одном из престижных московских институтов, а в случае неудачи еще успеть перекинуть документы… Но поступить, например, в МГУ… Вряд ли кто-нибудь из посельчан даже пытался когда-либо сделать это. Так что, по сути, здесь решала одна-единственная попытка.

Экзамены, экзамены…

Множество их пришлось пережить Игнату впоследствии, и не раз наблюдал он удивительное проявление тех характерных необъяснимостей, хорошо известных каждому, кто сдал хотя бы одну сессию. Когда, например, ты с грехом пополам подготовился, молишься назавтра хоть того троячка несчастного выловить, а повалила вдруг валом удача холявная, пруха… И наоборот.

Первые победители появились в поселке уже спустя несколько августовских дней: медалистам достаточно было сдать на «пять» только первый профильный экзамен. Словно вынырнули они, счастливцы, откуда-то разом, и теперь их видели повсюду и вместе… Одновременно поползли слухи и про первых неудачников:

— Лесничего хлопец… Слышь, цвайман с порога?

… Класс не дышит, не шелохнется. Единым существом тридцатиглавым застыл он в мертвой и словно дрожащей упруго тиши.

— Так, может… сам кто? Есть у нас сегодня смелые?

Географица Нина Степановна только-только зачитала первый вопрос по домашнему заданию. Затем пытливым взглядом внимательно окинула льняные, русые и чернявые головы, приникшие низко к раскрытым учебникам.

— Ясно, смелых нет… Что ж, буду вызывать.

Чувство осознанное, что он вдруг совершил что-то «такое», грандиозное пробудилось у Игната еще тогда, когда он впервые, «держась несмело дрожащей слабенькой ручкой за скользкие стены, одолел вкруговую успешно огромную зальную комнату». И в тот же миг как порыв вдохновенный его охватило неодолимое желание повторить свой подвиг — желание, стремление к этому остались навсегда. С первых памятных дней с какой-то инстинктивной необходимостью самым важным для него было претендовать именно на самое высшее, словно это было неотъемлемой и наиважнейшей частицей его души.

С давних пор людское племя пытались делить на группы, классы, касты и т. п., по разным признакам. Вот, например:

«На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита на свете были люди трех сортов: высшие, средние и низшие…»

Так утверждает герой одной из самых знаменитых антиутопий минувшего века, подробно характеризуя далее особенности и жизненные устремления каждого «сорта». Долгое время именно такое деление, невзирая на вполне очевидную его ироничность, представлялось Игнату наиболее всеобъемлющим, полным, однако в настоящее время он почти всерьез считает, что трех «сортов», пожалуй, за много… И что можно свободно обойтись всего лишь двумя.

А именно.

В детстве под влиянием возвышенным красивых и величественных фраз, что, казалось, насквозь пронзали всю идеологическую атмосферу вокруг, под аккомпанемент задорный ежедневных газетных и телерадиоуспехов Игнат верил всерьез, верил по-настоящему, верил без всяких сомнений.

Верил и надеялся втайне, что однажды праздничным утром в стране советской вдруг триумфально объявят коммунизм, и тогда в мгновение одно, разом и навсегда сбудутся все его надежды и мечтания, сбудутся строго и счастливо как в чудесной волшебной сказке после ее счастливого конца.

Но годы шли, а коммунизм все так и не объявляли.

И с каждым новым годом сквозь ярко-алый покров звонкогласых возвышенных фраз, через конвейер набатный небывалых трудовых достижений все отчетливей, явственней стало проступать нечто совершенно иное и даже порой совершенно противоположное. И не где-то там неведомо где, за высокими горами, лесной пущей дремучей да за морем-океаном далеким, а тут же рядышком.

Почти ошеломляющее впечатление это лишь дополнило те весьма смутные сомнения и догадки, которых к тому времени накопилось уже немало у Игната. С каждым годом он все с большей уверенностью озирался в таинственной чаще «незнакомого леса»; приглядываясь внимательней, он замечал не только то, что на поверхности, но и более сокрытые его детали.

И все очевиднее становилось ему с каждым прожитым годом, что вся та социально-общественная среда, в которой ему было определено существовать изначально — словно разбита на две почти независимые, совершенно не похожие одна на одну, «параллельные» реальности.

В первой, книжной и телерадиогазетной (теперь Игнат, пожалуй, назвал бы ее «виртуальной») все было разумно и правильно. Был недосягаемо далекий, святый как сам Бог «самый человечный человек», была заветная цель и светлый путь к ней, были грандиозные успехи и небывалые исторические достижения. Был плакатный рисованный «простой советский человек», и был величайший деятель эпохи, «мудрый вождь и верный ленинец» — главный герой, главный борец за мир и даже самый главный писатель.

А в реальности второй, той, что сразу же за порогом их школы-избушки были винный бар и Пьяный угол, «минирейхстаг» и «насосная» станция, был начальник Бык и простой советский человек Мухлюй… Были смешки, анекдоты, и был «Ленька».

Строки эти тоже привез в поселок Антон бирюзовым летом.

Весна, лето любви… И зима, осень.

Еще неделю назад казалось, что бесконечное свидание и впрямь никогда не окончится. Бархатистой порой, в хороводе волшебном неповторимых мгновений — разве можно было тогда даже думать об этом?

Любо, любо-дорого глянуть, как «выступает» по телевизору начальник смены цеха Љ50 Николай Семенович Логацкий. Весь он с ног до головы, словно в идеале создан для цветной телевизионной картинки.

Совершенно другое дело Петр Петрович Васильев.

Петр Петрович по значимости точно такой же начальник в цеху, начальник смены второй, однако ему за шестьдесят уже, голосом он сиповат, телом неказист, ростом огромен да еще и лыс в придачу… «Череп», так вот за глаза кличут его на участке.

А вот Логацкий молод, и сорока годков еще нет, среднего роста, худощав и строен. Лицо у него интеллигентно с бледноватой, вдумчивой печатью интеллекта, как у ученого. Голос хорошо поставлен, четкий и звучный, говорит он всегда без бумажки, но без единой запиночки… Вот и снова в очередной раз предстает он в ослепительных ярко-розовых рамповых бликах у микрофонной стальной тросточки, установленной старательно посреди их просторного сборочного цеха, и по команде бородатого неряшливо, долговязого телеоператора начинает снова бойко, привычно, торжественно:

Говорят, что Малинкова Наталья Сергеевна, начальник техбюро цеха Љ50 человек очень добрый. Впрочем, иначе и думать нельзя, когда видишь ее кругленькое, нос картошечкой, губки кончиками вверх, всегда приветливо улыбающееся личико. А когда она с толстой папкой служебных бумаг под мышкой слегка вперевалочку плавно шествует вдоль цеховых рабочих линеек, то издали кажется, что это колобок кругленький катится, в особенности, если глядеть со спины. Однако расхаживает по цеху Наталья Сергеевна крайне мало и лишь в случае исключительной необходимости, а все больше посиживает комфортно за своим просторным начальническим столом в техбюро. На столе этом всегда великое множество разных бумаг — из-за высотных бумажных гор этих и саму-то начальницу, порой, разглядеть весьма непросто. Впрочем, и у помощниц ее на рабочих столах точно также великое множество различных бумаг, поэтому они здесь все и всегда кажутся ужасно занятыми. Кажутся ужасно занятыми даже тогда, когда просто «за жизнь» разговаривают.

Обычно больше девчата что-то рассказывают, а Наталья Сергеевна внимательно слушает. Создается почему-то всегда такое впечатление, что рассказывают лишь для нее одной, для своей начальницы лично, и потому, наверное, слушать ей в удовольствие особо приятное. Иной раз она даже так заслушается, что только в самый последний момент вдруг спохватится, на часы быстренько глянет, заохает, всплеснет в беспокойстве пухленькими холеными ручками:

— Ой, девчатки, диспетчерская!

Совсем не строго воскликнет, с деликатной улыбочкой, однако девчата тот час и с прежней старательностью вновь возьмутся за свои бумаги. Они ведь ни знают и знают прекрасно, что начальницу, ими так любимую, лучше не доводить до строгости.

Есть одни очень немногие люди, которые уже изначально — пусть в мечтах своих, пусть в хоть мыслях — всегда стремятся к чему-то наивысшему, грандиозному… И есть еще, обычно вполне счастливые люди, которым всегда известно по жизни доподлинно «че надо конкретно», и как его этого конкретного добиться.

Именно так согласно главному герою романа можно разделить все людское племя на два совершенно разных «сорта». Несмотря на условность весьма спорную такого вот своеобразного деления, имеются в жизни основы, по отношению к которым оно вполне очевидно и контрастно.

Людям очень немногим, мечтателям и «ненормальным» понять всегда нужно, кто они здесь в этой Тайне безмерной, зачем они здесь и почему сейчас именно, в это мгновенье конкретное ее извечного круговорота… Людям конкретным все ясно сначала, ведь счастье не в деньгах — в количестве счастье.

Игнат Горанский, старший технолог цеха номер пятьдесят… да, да, это он!

Из ниоткуда комочком горластым продравшись вслепую, внезапно, отчаянно, и в никуда в тот же миг невзначай исчезая — мы с первых дней как в лесу незнакомом, до странности дивном, внимая пытливо, в оглядке растерянной…

Все, все вокруг так ново, необъятно, загадочно… И сама Вселенная беспредельная, и каждая ее частичка мельчайшая от травинки изумрудной под ногами до звезд равнодушных, холодных спесиво… Все, все вокруг, как чудо волшебное.

И потому, наверное, в свои первые годы так искренне верится в чудо. Читая и слушая сказки волшебные, мы так искренне верим, что они есть, есть и в действительности — волшебные, сказочные персонажи и чудеса волшебные, сказочные… Те, что по мановению волшебной палочки.

Кто «Я»?

Что есть То, где теперь «Я»?

Изобрел ее знаменитый Герберт Уэллс. Изобрел «на кончике пера» и сравнительно недавно, но вряд ли какое-либо подобное литературное открытие нашло столь широкое применение. Словно дождавшись, наконец, первооткрывателя, последователи хлынули потоком бурным, нескончаемым, путешествуя без устали во временных безграничных «темпоралях», путешествуя захватывающе, самозабвенно, маня за собой неудержимо.

И чему удивляться? — обладать воистину волшебной силой, легким нажатием фантазии-клавиши перенестись мгновенно через столетия… Переживать, участвовать, наблюдать вживую ярчайшие страницы! — «доисторические» с динозаврами и мамонтами и те, загадочные мечтательно, что еще только за переливчатой тайной далекого будущего.

Это ведь тоже красиво и величественно. Красиво и величественно на-столько, что вновь долой напрочь всю трезвость мысли, долой, окунающий в серую будничность, отрезвляющий холод реалий.

И даже ученые, серьезные люди, лишь перед величием приборного факта снимающие шляпу, даже они всерьез заговорили о возможности реальных временных путешествий. Да, да, реальных именно в уэллсовском смысле, когда легким нажатием фантастической клавиши взад-вперед безгранично… Именно, именно так! Ведь тривиальный релятивистский эйнштейновский скачок в будущее на светоскоростном звездолете — это всего лишь билет в одну сторону. Это скачок из родного и близкого, это даже трагично, смертельно, по сути… Это скачок навсегда.

Разумеется, «уши» в извечных, повторяющихся неоднократно рефреном в Святом Писании словах этих — вовсе не те обычные телесные уши, которые зарождаются у нас еще в утробе матери. Вовсе не те обычные телесные «земные» уши, которые, как правило, слышат и слушают очень даже прекрасно.

Это уши иные, духовные.

Они пробиваются на свет гораздо позднее рождения нашего, и далеко не у каждого. Миллионы людей на нашей планете и даже целые государства готовы и сегодня похвастаться этим.

Так, к примеру, Игнат Горанский появился на свет в государстве строго материалистического мировоззрения. Появился на свет в том государстве, в котором наличие каких-либо законов нематериального мира отрицалось вовсе. С первых мгновений существования крохотное изначально «горчичное» семя его духовности выпало на самую неблагоприятную почву, и оставалось в неизменности полной еще очень многие годы. Сделав свой окончательный «детский» выбор, он решительно встал на материалистическую точку зрения, встал решительно и вроде бы навсегда однозначно, но возвращаясь, тем не менее, к извечным вопросам снова и снова… Возвращаясь невольно и вновь, подталкиваемый противоречием самого существования этого Мира своим же собственным физическим законам, и… И упираясь при этом всякий раз неизменно в неприступную стену принципиальной недоказуемости.

И лишь спустя многие годы, словно и впрямь из библейского зернышка горчичного, пробудилось нечаянно нечто иное. Нарастало росточком несмелым в натужку медлительно, но превращаясь с годами в могучее древо.

Почему же миллионы «не слышат»?

Обобщим по-простому всех — потому что нужны чудеса. Другими словами, нужны такие явления, которые не укладываются строго в известные законы науки, законы материального Мира. Те же, что нам предлагаются в качестве таковых, по крайней мере, весьма сомнительны, и даже такое знаменитое ежегодное древнее чудо как схождение Благодатного огня также при желании можно с легкостью подвергнуть сомнениям. Ведь главное действующее лицо православный митрополит почему-то один заходит в отдельную комнату, какое-то время находится там в полном одиночестве, и определяющий момент-вспышку никто из присутствующих не видит. Вот если бы туда свидетелей, да научной аппаратуры нашпиговать под завязку, да засечь аккуратно на пленочку — вот тогда и ученым пришлось бы поверить, коль уж обеспечена на все сто процентов «научная корректность эксперимента».

Или вот, совсем тривиальную вообразим ситуацию. Возжелал, положим, вознес к небесам руки, попросил слезно Всевышнего — и принимайте дары, товарищ любезный, пользуйтесь на здоровье… Вот тогда и поверить было бы совсем запросто, такие чудеса понятны и ученому люду, и каждому рядовому обывателю.

Но ведь суть дела не в этом.

Мир сей устроен так, что чудеса сказочные в нем совершенно и не нужны, как правило. Если они и происходят, то лишь изредка, на небольшом пространстве, в короткий промежуток времени и для очень немногих. Именно, именно так, чтобы остальным было трудно поверить. Как это случилось, например, две тысячи лет назад. Случилось в тот подходящий с точки зрения Высших сил момент, когда человечество уже достаточно продвинулось от первобытно-дикого состояния к чему-то осязаемо цивилизованному: письменность, искусство, наука в зачаточном состоянии, литература… С точки зрения сил Высших, наконец, пришло время, когда было с чем работать, и стало необходимым задать истинный первотолчок человечеству в нужном направлении. Конечно же, для убедительности полной в этот уникальный момент истории чудеса были необходимы, и о них мы хорошо знаем. Но и они происходили столь короткое время и на столь ограниченном пространстве, что даже в те давние времена подвергались сомнению многими… Что уж тогда говорить по происшествии двух тысячелетий.

— Эге, опять двадцать пять! — воскликнут на это с усмешкой высокой непобедимой бывалые материалисты-скептики. — Плавали-знаем, никак снова очередная эзотерия. Так ведь все равно не докажете!.. Как говорится, выше мягкого места не прыгнешь, а в рамках этого… Кто на что горазд, и на любые фантазии — и кармы тебе, и чакры, и духовные смотрители.

Однако Игнат Горанский, главный герой моего романа и сам бывал когда-то по жизни вполне убежденным материалистом-скептиком. Уж кто-то, а он-то, конечно, не мог бы засомневаться, «лишь душой чувствуя», засомневаться без чего-то конкретного, осязаемого, «математического»…

И вот вначале было Начало, а затем на протяжении последующих многих лет к его величайшему изумлению стала постепенно раскрываться всеобщая картина, картина строгая, именно на базе имеющихся научных знаний и даже математическая, выстраиваясь в очевидную, не вызывающую у него никаких сомнений, систему.

Вот об этом и пойдет речь далее. И потому цель данной главы вовсе не в построении каких-либо новых эзотерических вариаций. Цель данной главы проследить, начиная с максимально доступного нам уровня, направляющее действие единой организующей силы в Материальном мире, той единой организующей силы, вследствие которой переходные моменты развития происходят не по известным законам слепой теории вероятности, а в осязаемом русле некоего основополагающего замысла.

Проще говоря, цель этой главы обозначить этот основополагающий замысел, а также по возможности выделить ключевые этапные переходы. То есть, подчеркнуть, где это заметно: вот, смотрим, в этом случае монетка просто обязана выпадать обеими сторонами и примерно поровну, а выпадает почему-то только одной! Причем количество здесь явно переходит в уже совершенно иное, сказочное, «чудесное» качество — и как раз с точки зрения той самой слепой теории вероятности.