Александр Вертинский (1889–1957), артист оригинальнейшего таланта и незаурядной судьбы, родился в Киеве. Кумир эстрады первой половины XX века, он пережил взлеты и падения, эмиграцию и возвращение в СССР. Вертинский выступал в кабаках и огромных концертных залах, играл в театрах, снимался в фильмах. О себе он рассказал практически все в своих песнях-ариетках. «Мое искусство было отражением моей эпохи», – говорил Вертинский. В начале карьере он предстал перед публикой в образе элегантного, трагического и ироничного Пьеро, позже выходил к зрителям в черном фраке и пел о том святом, что еще осталось в душе многих. «У меня нет ничего, кроме мирового имени», – признался в конце жизни Вертинский. Это имя по-прежнему популярно и в ХХI веке.
В мире Вертинского. 1889—1957
Жестоким выдался для Вертинского XX век – Первая мировая война, распад Российской империи, Февральская – вроде бы бескровная, а за ней Октябрьская – уж точно кровавая, революции, братоубийственная гражданская война, миллион волею судьбы лишенных родины и рассеянных по миру россиян, Вторая мировая война, унесшая жизни миллионов, разгул и падение сталинского режима. Сколько горестей выпало на долю людей, оказавшихся по обе стороны границы. Сколько испытаний довелось вынести Вертинскому. Жизнь не ожесточила его – и «милость к падшим призывать» стало потребностью артиста, делом чести и душевным подвижничеством художника.
С этого начинаю притчу об Александре Вертинском – человеке Вселенной, для которого весь мир был театром, трагифарсовым зрелищем.
В театре жизни Вертинскому суждено было сыграть одну роль: Великого Утешителя – трагичного, саркастичного, ироничного, сентиментального, разочарованного. Потребность в Великом Утешителе для людей была и всероссийской, и европейской, и американской, и азиатской. Она была и до отъезда Вертинского в эмиграцию, и во время его двадцатитрехлетней эмиграции. Не вписанный в официозный реестр советского искусства, он – Человек Вселенной – удовлетворял эту потребность в утешении другого человека, где бы ни проживал, куда бы ни забросила его судьба – в Казахстан, на Магадан, в Сибирь.
И все же: не много ли для эстрадного певца, который, дебютировав в 1913 году в киевском артистическом кафе «Павильон де Пари» по Садовой улице, объездил с гастролями всю Россию? А дальше распинал душу в константинопольских, бухарестских, варшавских, берлинских, лондонских, парижских, шанхайских и харбинских ресторанах, в иерусалимском парке, американских мюзик-холлах, советских концертных залах и завершил свою жизнь в 1957 году, проведя последний концерт в ленинградском Доме ветеранов сцены имени Марии Савиной?..
В конце концов, это было очень специфическое пение. Певец не обладал сильным и красивым голосом, но с возрастом, отточив мимику и жесты, он придал своему голосу особое очарование. Вертинский явственно, чуть ли не подчеркнуто, картавил. Немного в нос напевал то манерные, то трогательные песенки о далеких краях, до которых не добраться, о несбывшихся надеждах, оборачивающихся химерами. Можно ведь и так посмотреть на его творчество. А может, дело не в силе и не в тембре голоса? Не в экзотике песнопений? Все это надо было не только слышать, но и видеть: видеоряд песенных спектаклей Вертинского потрясающий.
1. На родине. 1889—1919
Киевское детство и юность. Истоки творчества
…По вечерам, после спектакля мы часто прогуливались с великой украинской артисткой Натальей Ужвий уютным франковским сквериком. Почему франковским? Да потому, что расположен он рядом с театром имени Франко, здесь артисты и сейчас встречаются перед репетициями, после репетиций. Дело в том, что в конце 60-х – начале 70-х я работал режиссером-постановщиком в театре имени Франко. Выходя со спектакля, я нередко встречался с Натальей Михайловной, которая в скверике ожидала, пока разгримируется ее муж, Евгений Порфирьевич Пономаренко, долго «выходивший из образа». Много расспрашивал артистку, живую историю украинского театра ХХ века, о Лесе Курбасе, Гнате Юре, с которыми она работала в «Березиле» и в театре имени Франко, о Мыколе Вороном, авторе украинского перевода «Интернационала», о поэтах Павле Тычине, Михайле Семенко – творцах украинской культуры XX века, о ее национальном своеобразии. Разговор о Вертинском Ужвий завела сама, без моей наводки.
«
Как-то на съемках художественного фильма в Киеве я была поражена: «То, что вы выучили украинский язык, это еще понятно, но откуда у вас подлинные украинские интонации?» И тогда, чуть не плача от радости, Вертинский ответил ей: “Та я ж тут народився! Це ж моя Батьківщина!”»
И незадолго до своего ухода из жизни – это было его последнее стихотворение – он объяснялся в любви к Киеву. Не декларативно-трогательно, искренне, сентиментально:
В одном из писем, отправленном жене из Киева в 1949 году, Вертинский признавался:
Московская молодость. Поиск себя в искусстве
Накопив 25 рублей, Вертинский отправляется завоевывать Москву. Вместе с сестрой он поселился в Козицком переулке в доме Бахрушина.
Был сентябрь 1913 года. В театрах начинался зимний сезон. Были объявлены конкурсные испытания – прием статистов, или сотрудников, как их тогда называли, в Московский Художественный театр. Экзамен проходил в торжественной обстановке. За столом сидел весь цвет театра – Москвин, Качалов, Лужский, Артем, Книппер-Чехова, Леонидов и, конечно, Станиславский с Немировичем-Данченко.
Александр вел себя вызывающе – никакого пиетета перед театральными богами. Читал стихотворения на свой выбор – Северянина, Бальмонта, Ахматовой…
«Чьи это стихи?» – спрашивали его. И он называл имена молодых поэтов «его круга». «А Пушкина вы читаете?» – «Нет». – «Не любите его, что ли?» – «Как можно не любить Пушкина?» – «Тогда почему его не читаете?»
И тут Александр осмелился выразиться весьма необдуманно, что, по его мнению, и погубило его:
«Брат Пьеро» на кровавых подмостках войны
Начиналась Первая мировая война. Избавиться от наркотической зависимости Вертинскому удалось после того, как он попал на фронт. Как он оказался на фронте? Это произошло, по словам дочери Анастасии, следующим образом:
«
Отец увидел толпу людей возле особняка купеческой дочери Марии Морозовой на Арбате. Это с вокзала привозили раненых. Их выносили на носилках из карет, а в доме уже работали доктора. Отец просто подошел и стал помогать. Врач присмотрелся к высокому пареньку и позвал к себе в перевязочную – разматывать грязные бинты и промывать раны.
– Почему меня? – спросит Вертинский позднее».
И услышит:
«–
Руки мне твои понравились. Тонкие, длинные, артистические пальцы. Чувствительные. Такие не сделают больно».
Белый Пьеро – черный Пьеро
Вертинский возобновляет свою театрально-концертную деятельность с еще большей интенсивностью. В конце 1915 года он снова выходит в образе Пьеро на сцену театра Арцыбушевой.
С высоты времени Максим Медведев на страницах «Частного корреспондента» делает справедливое и эмоциональное умозаключение. Мол, после бесконечных соловьев, аллей и ночей, дышащих сладострастьем, – с одной стороны, а с другой – на фоне бравад футуристов, претенциозных «поэз» Игоря Северянина и одесской шансоньетки Изы Кремер с ее занзибарами-кларами печальный Пьеро Вертинского стал сенсацией. Ему удалось невозможное: вписать богемную экзотику – всех этих маленьких креольчиков, смуглых принцев с Антильских островов, китайчат Ли, лиловых негров – в живописный ландшафт одинокой и беззащитной души, превратить ироничную игру культурными символами в откровение глубокой печали.
И слава пришла к нему буквально сразу по возвращении с фронта. Он напевал-рассказывал какую-нибудь историю вроде «Безноженьки» – девочки-калеки, которая спит на кладбище и видит, как «добрый и ласковый Боженька» приклеил ей во сне «ноги – большие и новые». И публика в шоке: об этом раньше не то чтобы петь – говорить было не принято. Вертинский уловил главную потребность времени – называть вещи своими именами, «говорить со слушателями на человеческом, а не на птичьем языке». А главное: герои и героини его ариеток – черный карлик, маленькая балерина, да та же «безноженька» – вызывали участие у всех, в ком жило сострадение к обделенным, униженным и оскорбленным. А уже очень скоро зрители увидят, что униженными и оскорбленными окажутся не только карлики и балеринки…
Он становится фантастически популярным. Уже приходилось покидать театр через служебный ход. Вертинский пытался разобраться в причинах своего успеха у зрителей:
«
Мужчины хмурились и презрительно ворчали:
Первый бенефис. Вынужденные гастроли
К началу 1917 года популярность Вертинского достигает апогея. Для первого своего бенефиса он написал несколько новых песен и заказал новый костюм Пьеро – черный вместо белого. Билеты были распроданы за час.
«
Москва буквально задарила меня! Большие настольные лампы с фарфоровыми фигурками Пьеро, бронзовые письменные приборы, серебряные лавровые венки, духи, кольца-перстни с опалами и сапфирами, вышитые диванные подушки, гравюры, картины, шелковые пижамы, кашне, серебряные портсигары и пр., и пр. Подарки сдавались в контору театра, а цветы ставили в фойе прямо на пол, так что уже публике даже стоять было негде. По старому календарю это было 25 октября…»
25 октября 1917 года – начало того, что с 1927 года стало называться Великой Октябрьской социалистической революцией, или, говоря языком интеллигенции 17-го года, первый день большевистского переворота. Смена маски: Черный Пьеро. Символично. Не в знак ли траура?
Когда в трех каретах, заваленных цветами, причем только теми, что были посажены в ящиках, оставив подарки и букеты в конторе театра, счастливый от успеха Вертинский возвращался домой, он вынужден был остановиться у Страстного бульвара. Отчетливо слышались выстрелы. Извозчики отказались ехать дальше. Куда девать цветы, беспокоился Вертинский? Пришлось добираться домой пешком, а цветы бенефициант распорядился отвезти к памятнику Пушкину.
С цветами распорядился оперативно, а вот что было делать дальше, как жить дальше, предстояло определиться, предполагая судьбоносное решение…
