Перевод И. Киреенко

Если идти из Клубчи на Липницу, то по левую руку сразу будет колхозный машинный двор. Долгие годы здесь на юру, сбившись в кучу, будто так было теплее, стояли трактора, комбайны, сеялки… Немного дальше, возле почернелых от пыли и копоти лозовых кустов, напоминая побуревшие кости каких-то доисторических животных, валялся всевозможный железный лом — отслужившие свое культиваторы, грабли, бороны. Нередко сюда попадали и совсем новые, окрашенные в веселые заводские тона штуковины к различным машинам — все, чему колхозные механизаторы не смогли найти разумное применение. Через несколько месяцев и штуковины эти уже ничем не отличались от прочей ржавой непотребщины.

Так было когда-то, а точнее — еще лет десять назад, при Заборском. Теперь здесь огромной буквой «П» встали сборные бетонные навесы, которые облегчили жизнь людям и технике. Правда, хлама не убавилось, просто его стали сваливать в кусты за стенами навесов — подальше от досужего глаза.

За машинным двором будет кладбище — десятка два разбросанных по песчаному взгорку черно-корявых вековых берез, обнесенных невысоким дощатым забором. Забор, а больше кустовье, что любит расти на могилах и вокруг них, надежно упрятали кресты, памятники и металлические оградки, и лишь подойдя ближе, можно разглядеть, что это вовсе не роща.

И впрямь: место для кладбища выбрано не самое лучшее, а быть может, и того хуже. Покойникам, хотя им теперь вроде все равно, не повезло. Кто же хоронит людей в самом селе? Тут всякая всячина — то «мать», то «господи», то куры, то собаки, а мертвые любят лежать спокойно, и уши им не заткнешь.

Так считает Игнат Степанович, и то ли еще может он добавить в защиту своей правоты. Взять хотя бы осень сорок второго, когда партизаны брали волостной гарнизон, а был он в старой школе, почти в центре села, и насчитывал ни много ни мало — шестьдесят человек. Сила — дай боже. Немцы были тоже не дураки, знали, что тут, на границе Теребольских лесов, которые сразу присвоили себе партизаны, десять — пятнадцать человек — ничто.

Они шли по стежке обочь дороги: высокий, несколько сутуловатый Игнат Степанович, в ватнике, подпоясанном ремнем, в кирзовых сапогах и кепке, и Валера — рослый, худой, с большими голубыми глазами и по-девчоночьи нежным лицом, усыпанным вокруг носа бурыми конопушками.

И тот и другой шагали легко, и лишь сутулость человека в ватнике выказывала, что он старше, хотя намного ли старше — на десять, двадцать лет, — издали не определишь.

А было одному семьдесят, другой пока что ходил в девятый класс.

Шли и разговаривали меж собой. Игнат Степанович — взмахивая старой брезентовой сумкой, которую держал в руке, Валера — подбивая плечом ремень раздувшейся, перегруженной учебниками и тетрадями черной сумки. Тяжелая сумка стягивала ремень с плеча, и, чтобы вернуть ее на место, Валера время от времени дергал плечом.

Говорил больше Игнат Степанович, Валера слушал. Однако ни у того, ни у другого не возникало ощущения, будто тут что-то не так или могло быть иначе. Игнату Степановичу довольно было и тех немногих слов, которые нет-нет да и подкидывал Валера, и его желания слушать. В этом желании было нечто большее, нежели обычное уважение школьника к старшему, хотя бы и соседу.

Этот скудноватый на урожай клочок земли, принадлежавший прежде Казановичу, выделили им на двоих со старшим братом Михайлой в двадцать пятом году.

Михайла уже был женат, имел двоих детей, и его тараторка Арина ходила тяжелая третьим. Игнат же только что воротился из Бобруйска. Черная, тонкого сукна поддевка с большим каракулевым воротником, галифе, сапоги с высокими голенищами да специальность столяра — вот, пожалуй, и все главное, что он представлял из себя в ту пору. К этому нужно добавить и слово «вопщетки», которое довольно часто стало встречаться в его речи; впрочем, сам он этого не замечал за собой — подметили люди.

Быть может, он и остался бы на мебельной фабрике навсегда, если б не отец. «Неча скитаться по свету, отираться у чужих углов, надо ближе к земле держаться», — сказал он, давая Михайле на обзаведение корову и две овцы. «И тебе дам телушку, когда будешь жениться… вопщетки», — посулил Игнату, вставив для весу новое и для него слово.

В ту пору как раз ходил с землемерами Микита Гонта. Возделанной земли было скуповато на всех, и им с Михайлой дозволили расширяться хоть до березняка: вздирайте облогу, сколько потянете. И взодрали. Поставили хату — одну на двоих, разделив ее на две половины дощатой перегородкой с дверьми, — не ходить же друг к другу через двор. Скидали хлев, гумно, посадили садок. Хата стояла вдоль дороги, и из двух окон было видно, кто куда едет или идет. Под окнами рябина, две липы, палисадник с цветами. Арина любила цветы, и они цвели у нее до поздней осени. По другую сторону дороги, над ставком, осел Андрей Цукора. С ним они и угодили на памятные танцы в Курганок.

Угодили совсем случайно. Помогали трелевать лес Андрееву тестю, поужинали и ехали домой. В концевой хате наяривала гармонь, слышалась скрипка и гремел бубен. Андрей придержал коня.

Еще и теперь, спустя годы, Игнат Степанович в мыслях не однажды возвращался к далеким военным дням. И всякий раз события той поры вставали перед глазами так живо, будто они происходили вчера. Эта отчетливость неизбывной памяти даже причиняла боль. И вместе с тем Игната Степановича не покидало ощущение, что в его воспоминаниях недостает некоего маленького, но весьма важного звена. То ли он что-то запамятовал, то ли его вовсе не было, хотя оно и должно было быть, и если бы было, то все могло сложиться иначе: не так страшно, не так несправедливо.

И еще было чувство, что звено это каким-то образом связано с самим Игнатом Степановичем, что от него зависело правильно распорядиться всем, а он не распорядился. И теперь пытался найти, где позволил себе слабинку, и не находил.

Не сказать, чтоб война свалилась на Липницу нежданно-негаданно, будто о том, что она возможна, никто и не догадывался. Ждать не ждали, а то, что она не за горами, многие предчувствовали, хотя вслух об этом не говорили. Свет неспокоен, однако начать войну — значит и свою голову под дубинку подставить. Кому же при своем уме этого хочется? Хотя и дураков немало, если почитать газеты да послушать радио. Тот же Гитлер и его компания… Словом, коли что большое начнется, мало кому поздоровится.

Но одно — когда все это происходит где-то далеко, а другое — когда снаряды начнут ковырять твой огород. Конечно, жалко людей, конечно, фашисты — они фашисты и есть, и надо спасать от них свет. Вон из Клубчи сын старого Середы был в Испании и недавно вернулся. Приезжал к отцу. Ничего, жив, здоров.

Вержбалович съездил в Минск, пробыл там дней пять. Возвратился — и все как обычно, что слово, что дело, не сидится человеку: «Давай, хлопчики, давай!» А заговорил с ним Игнат: «Вопщетки, как там столица смотрит на жизнь?» — он ответил: