За неделю до поездки в Кито я сидел в постели на Чемберз-стрит, и только доносившийся с улицы шум еще как-то связывал меня с окружающим миром. Одной рукой я держал книгу, которую пытался читать, другой гладил по голове спящую Ваниту, сам себе напоминая какую-нибудь капустницу, распятую в пространстве и во времени.

Ванита повернулась на другой бок и глубже скользнула под одеяло. Теперь виднелась только копна ее сугубо индийских волос; свет настольной лампы расщеплял темную массу на отдельные упругие, как разорванные струны, спирали. Каждая спираль отливала зеленым. Раньше я никогда не думал, что такие черные волосы способны реагировать на свет; открытие секундной вспышкой озарило мое сознание. Я словно получил туманный намек на то, что у нас с Ванитой впереди еще множество подобных маленьких открытий, если, конечно, мы — до сих пор это относилось в основном ко мне — будем более последовательны.

На первых порах мы проводили ночь вместе примерно раз в неделю, затем перешли на два раза. Обычно я не спал час-полтора, сидел и слушал, как дышит спящая Ванита. Иногда она подергивалась во сне, словно собака; в такие моменты меня переполняла нежность, по большей части оттого, что я очень люблю собак (это у нас семейное). Именно приступы нежности заставляли меня задумываться, не следует ли прекратить ее выказывать, когда я и Ванита оба бодрствуем. Проявление нежности в такое время могло вселить в нас с Ванитой пагубное чувство, будто мы — пара. А поскольку наши отношения основывались на обоюдном нежелании считать их отношениями (пока), это чувство было нам ни к чему. Мы оба полагали, что в современных условиях процесс ухаживания существенно ускорился и упростился. Именно этим обстоятельством Ванита объясняла малочисленность своих связей, а я — их же многочисленность (не менее семнадцати). Как бы то ни было, в конце концов мы негласно установили правило: спать рядом, словно брат и сестра, и воздерживаться от секса, за исключением тех случаев, когда мы оба напивались, потому что: а) мы — не пара; б) до нас хоть и медленно, но доходило, что инстинктам следует потакать не всегда.

В любом случае по ночам мне все чаще казалось, что в качестве владельца собаки я куда лучше, чем в качестве бойфренда. У меня не было готового руководства по содержанию Ваниты и уходу за ней — нельзя же написать руководство по каждой женщине, настолько они все разные. Тогда как все собаки, за исключением совсем уж экзотических пород, нуждаются примерно в одном и том же: корме, воде, прогулках и похлопыванию по холке. С другой стороны, в большом городе на бойфренда ложится куда меньшая ответственность, чем на владельца собаки. Я же остро нуждался либо в девушке, либо в собаке, поскольку, как каждому человеку и каждой собаке, мне требовалась своя порция любви. М-да.

Размышления всегда заводили меня в один и тот же тупик, но я к нему привык и каждый раз будто возвращался домой. Плюс тишина сама по себе казалась осязаемой, как родные стены. Рокот внезапно включившегося холодильника отзывался в сердце; урчание мусоропровода одновременно нарушало и подчеркивало тишину. К обостренному чувству сопричастности случайным звукам примешивалась гордость: я — последний не спящий в Нью-Йорке, дежурный по ночи.

С одной стороны, никто, включая меня, не слышал об «абулиниксе». Конечно, в наше время достаточно в очереди к зубному или парикмахеру наугад открыть затрепанный журнал, чтобы обнаружить рекламу «безопасного натурального препарата, обладающего успокаивающим действием». Слева на развороте обескураженный помятый тип пялится на свое многоголовое отражение (которое в ответ ухмыляется самыми разнообразными способами). Справа на развороте в сопровождении пропечатанных мелким шрифтом противопоказаний типа родильной горячки изображен тот же тип, во все семьдесят семь зубов улыбающийся своему отражению об одной голове. Мало того что патентованный препарат привел парня в норму, так еще и совершил переворот в сознании страдальца, и в результате первого последний наконец побрился. В общем, про «абулиникс» я слыхом не слыхивал и к Дэну в закуток прошлепал (в трусах-боксерах и футболке) без всякой задней мысли.

Дэн восседал в поломанном и облезлом кожаном кресле из тех, что ставят к компьютеру. Кресло он подобрал на помойке, чем очень гордился: «Вот люди, такую мебель выбрасывают!» Дэн курил, редко, словно в трансе, поднося ко рту сигарету, и грыз цилиндрической формы снеки «Комбо», наполненные чем-то ядовито-оранжевым, по всей видимости, имеющим отношение к сыру.

— Будешь? — радушно предложил Дэн.

Я покачал головой в знак отказа, спихнул газету с ящика из-под молока и сел.

Меня разбудил запах яичницы. А также прихрамывающие звуки хип-хопа из раздолбанного стерео — пум-э-пум-э-пум-пупу-пум-э-пум-э-пум-пупу, которые я идентифицировал как альбом «Смущенные сучки» — самое, на мой взгляд, выдающееся произведение группы «Электрический стул», затесавшееся в фильм «Качество жизни». Навязчивый жизнеутверждающий мотивчик накладывался на густой запах из кухни, и оба — мотивчик и запах — казались взаимодополняющими и даже взаимозаменяемыми.

Простыня справа была еще горячей, матрас не успел принять первозданную форму. Я долго зевал и собирался с духом, а когда наконец вышел в прихожую, обнаружил, что Ванитиных черных сапожек там нет. Кроме того, я обнаружил (только встав на ноги), что четыреста грамм «Джигги Джуса» плюс двести грамм, которые я отпил из Дэновой бутылки, расстроившись по поводу девяти дней неизвестности, сделали свое дело. Возраст давал о себе знать: в бытность свою в школе Святого Иеронима я мог полночи глушить дешевую водку, а утром, свежий и румяный, как горячий бублик, зубрить французский, а потом еще играть в бейсбол. Теперь же, после несчастных шестисот грамм кофеинизированного солодового напитка, мне казалось, что в следующий раз подобное времяпровождение закончится рефрешментом в морге.

— Доброе утро, Санч, — приветствовал я согбенную над плитой широкую спину.

Но мои слова потонули в хип-хопе: «Ты отправишься в колледж, я отправлюсь в тюрьму, / И уже через месяц я пойму, что к чему: / Ты ведь тоже сидишь, да еще и за бабки. / Не волнуйся, малыш, я в полнейшем порядке».

Пришлось хлопнуть Санча по плечу. Санч тут же принялся извиняться:

Я вышел на Одиннадцатой.

— Позвони мне, — сказала Ванита, и я ответил:

— Обязательно.

Я побежал к маминому дому. Я бежал по типичной среднеклассовой улице, мимо автомобилей всех марок и поколений, мимо опушенных первыми листочками деревьев, мимо здания начальной школы — бетонного, с алюминиевыми стеклопакетами, выкрашенного в основные цвета спектра. Обычно на улицах Нью-Йорка я не заострял внимания на особенностях архитектуры. Меня не оставляло ощущение некой предопределенности свыше: дескать, эта улица и этот дом уже заняты, незачем фиксировать их в памяти. Но Одиннадцатая улица действительно была славным местечком — если, конечно, представить на веранде себя или своих друзей. Мама переехала сюда всего за несколько месяцев до описываемых событий, после того, как во второй или третий раз порвала с доктором Хайаром. Так совпало, что именно в этот период она стала очень набожной.

Мама жила теперь в доме из коричневого камня, отличавшемся от остальных лишь тем, что его фасад скрывался за строительными лесами. В Нью-Йорк она переехала, «чтобы не расставаться с детьми», и, если вы представляете себе карту нашего славного города, вам ясно, что мама в последние годы медленно, но верно к этим детям приближалась. Сначала она жила у миссис Хоуленд в Верхнем Ист-Сайде; затем удачно съехала к доктору Хайару в небольшой престижный район, который, кажется, кроме нее, уже никто не называл Тертл-Бэй; наконец, сняла вот эту квартиру по соседству с больницей Святого Винсента — примерно за месяц до того, как стены последней стали могилой для жертв 11 сентября. Затем мама, видимо, на почве антитеррористической паранойи, порвала с доктором Хайаром — кстати сказать, славным дядькой с чувством юмора, практикой ортопеда, очень волосатыми руками и синуситом, — и теперь снова была одна. Бог знает, чем она занималась целыми днями. У меня сложилось впечатление, что арендодатель убеждал маму, будто фасадные работы близки к завершению, гораздо чаще, чем в подтверждение его слов на лесах нарисовывались люди в касках и комбинезонах. Меня возмущало, как этот прохвост и его команда умудряются растягивать, словно сетку на фасаде, мамин и без того не короткий переходный период, во время которого она старалась привыкнуть жить без папы, восполняя его отсутствие разными доступными ей способами.

Результатом моей озабоченности нерегулярным питанием Дэна и моего же увлечения кулинарией в последнее время стали наши совместные воскресные ужины; я как раз подсаливал шпинат и грибы, когда в прихожей послышались шаги.

— Из тебя таки вышла бы идеальная еврейская мамочка, — поздоровался Дэн.

Его слова навели меня на опасение, что в результате действия «абулиникса» мне придется сменить пол и, пожалуй, выдержать бат мицвах

[12]

. Правда, через несколько минут я понял, что Дэн, несмотря на в высшей степени серьезный вид, шутит; что мне не суждено выносить дитя; и что меня, по всей вероятности, просто посетила фобия. Я вмял эти соображения в тесто для шпинатного пирога и для верности лишний раз прошелся по нему скалкой.

Чуть позже мы с Дэном сидели в гостиной, под сенью трехлопастного потолочного вентилятора, и оранжевый вечерний свет лился сквозь немытые окна.

— Классный пирог, — промычал Дэн с набитым ртом.