Анна пребывала в скверном настроении. Он не явился к ужину. Естественно, работа есть работа, могут возникнуть неотложные дела, но ведь не трудно, в конце концов, позвонить и предупредить, она бы все поняла. Тем более что уважение требований профессии она уже давно поставила на первое место в списке его личных качеств со знаком плюс. Наступила очередная пятница, впереди ее ждали длинные выходные: они собирались вместе съездить за город, остановиться на ночь в какой-нибудь уютной гостинице. В кои-то веки им обоим удалось выкроить свободное время, и оттого его молчание было особенно обидным. Анна послала на его мобильник несколько сообщений, стараясь, однако, держать себя в узде, — вполне возможно, он работает на вызове; хотя, по ее разумению, он должен был бы сидеть на месте и заканчивать длинное муторное расследование, которым занимался не первый месяц.

Анна соскребла засохшую еду с тарелки в мусорное ведро. Ну что ж, ей не привыкать сидеть одной, и, барабаня карандашом по зубам, она принялась подсчитывать, в который уже раз он опаздывает на ужин. Случалось, что он и вовсе не появлялся, а сразу отправлялся к себе на квартиру. Хотя они фактически жили вместе, он не спешил расставаться со своим жильем в Килберне: когда дело оказывалось особенно заковыристым и он сутками не спал, то предпочитал не беспокоить ее и оставался у себя. Никаких трений между ними из-за этого не возникало, а иногда она сама бывала довольна таким раскладом, хотя вслух об этом не говорила. Кроме того, в Килберне он любил встречаться с Китти, своей падчерицей от второго брака. Анна относилась к этому совершенно спокойно, особенно когда с головой уходила в собственное расследование.

Вместе они не работали с тех пор, как о них стало известно. Отчасти и из-за негласного правила, по которому сотрудники столичной полиции не должны вступать между собой в неформальные отношения, особенно если они работают над одним делом. Ленгтона это беспокоило больше, чем Анну, но она с пониманием относилась к его позиции и была только рада тому, что после дела Красного Георгина каждый из них занимался своим собственным расследованием. По взаимному молчаливому согласию они постановили не говорить дома о работе, и она ни разу этого правила не нарушила, а вот Ленгтон, едва войдя в дом, нередко разражался бранью и проклятиями. Анна никогда не заводила об этом речь, но со временем наметился очевидный перекос. Он без умолку рассказывал о своей команде, о прессе, о службе уголовного преследования — в общем, обо всем, что волновало его в тот или иной день, — но все реже интересовался, как идут дела у нее. Эта его черта была из списка минусов.

Анна принялась загружать посудомоечную машину; сам он ни за что в жизни не поставил бы туда свою тарелку. По утрам он обычно так спешил, что она находила чашки из-под кофе то в спальне, то в ванной, — и ладно бы еще только чашки, но еще и окурки, а вот этого она совершенно не выносила. Если под рукой не оказывалось пепельницы, он гасил сигарету прямо о блюдце или о чашку, а пепельницы за все время их совместной жизни он ни разу не вытряхнул. Никогда он не выносил мусор, не мыл и не выставлял за дверь бутылки из-под молока, — в сущности, ее квартира в Мейда-Вейле была для него чем-то вроде перевалочного пункта. Только она отвозила белье в прачечную, забирала его оттуда и застилала постель свежими простынями, мойка и глажка тоже лежали на ней. После него спальня напоминала район боевых действий: носки, трусы, рубашка, пижамные штаны валялись там, где ему заблагорассудилось их снять. После душа он небрежно швырял мокрые полотенца прямо на пол, а колпачок на тюбике с зубной пастой никогда не закручивал. Она говорила ему об этом, он извинялся, обещал исправиться, но ничего так и не менялось.

Анна плеснула себе вина. Список минусов приближался ко второй странице, плюсы уместились на двух жалких строчках. Были ведь еще и счета… Когда она просила, он открывал кошелек и вытягивал из него пару сотен фунтов, но еще до конца недели нередко забирал их обратно. При этом она не назвала бы его жмотом, вовсе нет. Он просто не задумывался о таких вещах. Анна знала это: он все время жаловался, что у него опять отключили электричество, потому что он забыл заплатить. Дома он набрасывался на еду, как голодный волк, но никогда не ходил с ней за продуктами. Плюс, ну пусть с натяжкой, был здесь в том, что он хвалил ее стряпню, хотя она прекрасно понимала, что ее кулинарные умения оставляют желать лучшего. Вино он поглощал литрами, а без глотка виски просто не ложился спать — этот минус Анна жирно подчеркнула. Склонность Ленгтона к выпивке всегда ее беспокоила. Были у него, правда, и периоды воздержания, продолжались они примерно с неделю и чаще всего имели целью доказать ей, что он вовсе не скатывается к алкоголизму. Когда она заговаривала об этом, он сразу начинал возмущаться и доказывать, что ему надо расслабляться. И все же она вела свой учет: выпивать дома — это одно, но она знала, что он регулярно наведывается в бар с компанией.

Тем же утром, только позднее, Анна вернулась в больницу, она сидела и ждала, когда ей разрешат хотя бы посмотреть на него. Казалось, что время остановилось, но она все стояла и стояла за стеклом отделения интенсивной терапии и смотрела, как над Ленгтоном хлопочут врачи и медсестры. Так же как и накануне, она не плакала, ей казалось, что она зависла в состоянии паники. Голова раскалывалась, и она чувствовала себя больной. Льюис заставил ее пойти перекусить, а сам остался у стекла — смотреть.

В больничном кафе почти никого не было. Она заказала кофе, суп и булочку, но практически не притронулась к еде, только отщипывала хлебный мякиш и скатывала его в шарики. Глотать не было сил, в голове крутилось одно: «Ленгтон может умереть». Просто не укладывалось в голове, как такой мощный источник энергии вдруг возьмет и остановится. Закрыв глаза и сложив дрожащие руки на коленях, Анна шепотом повторяла:

— Пожалуйста, сделай так, чтобы он не умер… Пожалуйста, сделай так, чтобы он не умер…

Когда она вернулась к Льюису, тот сидел в кресле с жесткой спинкой и читал «Дейли мейл». Крупный заголовок гласил: «ЗАРЕЗАН ВЕДУЩИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ». У Льюиса была еще целая стопка газет, и везде на первой полосе сообщение о нападении. Происшествие получило большой отклик: в Лондоне резко участилось количество нападений с использованием ножа. Ленгтон стал одним из первых офицеров полиции, пострадавших от такого нападения, притом ранил его нелегальный иммигрант, до этого случая убивали чаще всего школьников. В новостях говорили о программе добровольной сдачи холодного оружия «Амнистия на оружие», проводимой столичной полицией, высказывались предположения, что только в школах сотни тысяч вооруженных детей.

Полтора месяца прошли в ожидании, но результатов так и не было. Анне дали внеочередной отпуск, и она ездила к Ленгтону каждый день. Иногда она не знала, как справляться с эмоциями, и не только из-за их с Ленгтоном связи: ей вспоминались такие же поездки к отцу, который умирал в больнице от рака. Они, два бойца, были очень похожи, только ее отец сдался смерти и перед самым концом хотел только одного — уйти тихо и спокойно. Анна с отцом были очень близки: он любил ее, всю жизнь поддерживал и она отвечала ему такой же пылкой любовью. У обоих не было ни единого повода для упреков. Отец хотел, чтобы она была сильной, когда его не станет, переживал, что оставляет ее совсем одну, а она уверяла его, что внутри у нее такой же стержень, как и у него: она сумеет, она справится. Он часто спрашивал, не одиноко ли ей живется; она неизменно отвечала, что у нее полно друзей и чуть ли не каждый день она знакомится с кем-нибудь в академии. Анна лукавила: подруг у нее было немного, а друга в то время и совсем не было. Отец умер мирно, держа ее за руку, но страдания после его ухода были просто невыносимы. Ее утешало только то, что он так и не увидел, как она теряла рассудок от невыразимого горя.

По Ленгтону она так не горевала — он уже не умирал. Когда ей разрешили наконец пройти к нему, он все время звал ее, иногда задремывал, но просыпался с ее именем. Тогда она брала его за руку и шептала, что она здесь, рядом с ним.

— Вот и хорошо… Хорошо, что ты здесь, — еле слышно отвечал он, так тихо, что иногда было трудно разобрать, что он говорил.

Анна часто повторяла ему, что очень его любит, но никогда не слышала того же в ответ. Ей очень этого хотелось, но за подтверждение она принимала улыбку, которая появлялась на его губах всякий раз, когда она подходила к его койке. Он ворчал на еду, так что она приносила с собой сэндвичи и курицу, которые покупала в магазине «Маркс и Спенсер»; Ленгтон, однако, почти ничего не ел, и Анне зачастую доставался виноград, который приносили ему коллеги из отдела по расследованию убийств. Ходить к нему можно было почти весь день, и ей даже пришлось просить медсестер следить за тем, чтобы он не переутомлялся.

Однажды вечером, когда Анна уже вернулась домой, ей позвонили из больницы и попросили срочно вернуться. Ленгтон уже выздоравливал, но тут случилось страшное. Операция на колене прошла удачно, однако в грудную клетку проникла инфекция, и началось заражение крови. Анна услышала это и чуть сама не упала в обморок. Два дня и две ночи жизнь Ленгтона висела на волоске. Жутко было сидеть и ждать, выживет он или нет. Но Ленгтон еще раз удивил всех: он прорвался и через это.

В конце концов Ленгтон окреп настолько, что его отправили в реабилитационный центр для полицейских. Глиб-хаус, или «Дом сельского пастора», располагался вдалеке от населенных пунктов, его адрес лондонская полиция держала в секрете. Обстановка там была строгая, но все-таки очень комфортная. В центре имелись хорошо оборудованный тренажерный зал, водолечебница, медицинские кабинеты, бар, ресторан, и это всего лишь для ста сорока пациентов. В прошлом году здесь прошли реабилитацию почти три тысячи человек. Большинство из них имели ранения, поэтому врачи и медсестры специализировались на физиотерапевтических процедурах, которые как раз и были необходимы Ленгтону. Работали там и квалифицированные психотерапевты, потому что многие полицейские страдали от последствий пережитого стресса и им требовались консультации специалистов. Анна облегченно вздохнула, когда Ленгтон согласился туда поехать; она прекрасно понимала, что, пока он не поправится, в своей маленькой квартире она с ним просто не уживется. Он был трудным больным, даже медсестры из больницы Святого Стефана с облегчением вздохнули, когда он выписывался. Ленгтон, правда, об этом даже не догадывался, тем более что некоторые из медсестер подписали ему открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, а две даже принесли цветы. При этом они так многословно предупреждали Анну и так настойчиво просили Ленгтона хорошо себя вести, что она заподозрила — с ним будет нелегко. Он разозлился, даже когда она помогала ему усесться в инвалидную коляску, чтобы добраться до машины; он непременно хотел идти сам, но был еще так слаб, что ему пришлось сесть на кровать, пока Анна собирала вещи. Он ворчал, недовольно стонал, но все же поблагодарил сестер и раздал им коробки конфет, которые привезла Анна.

Она катила его от больницы к парковке, а он все бубнил, как ему было здесь плохо и как он рад, что наконец-то отсюда выбрался. После этого ей пришлось запихивать его в свой «мини», и уж тут ей досталось по полной программе: машина у нее, видите ли, слишком маленькая и только поэтому ему так трудно перебираться из инвалидной коляски на пассажирское сиденье. Анна заметила, что стоять, а потом садиться ему и правда было очень больно: дыхание прерывалось, лицо искажалось от боли. Ей даже пришлось застегнуть на нем ремень безопасности, потому что сам он не мог развернуться и натянуть его как следует.

Езда по автостраде М4 оказалась тяжелым испытанием: Ленгтон не переставая твердил, что ему противно ехать в «команду инвалидов Глиб-хауса». По его словам, раненых там было совсем мало, зато полно бездельников и любителей выпить, чокнутых, у которых крыша поехала от перегрузок.

— Значит, ты будешь в своей тарелке, — попробовала пошутить Анна, но этот номер не прошел.

Он резко бросил ей, что уже несколько недель не пил ни капли и что вообще она его достала своими намеками, будто бы у него с этим какие-то проблемы.

Анна отлично выспалась и начала утро с похода за продуктами. Она накупила целую гору фруктов, чтобы побаловать его и кинуть что-нибудь себе в холодильник. К десяти часам она разложила все по местам, плотно позавтракала и записалась в салон красоты. В последнее время она махнула на себя рукой и теперь с удовольствием предавалась радостям маникюра и педикюра. В два часа Анна вернулась домой, чувствуя себя просто прекрасно.

Примерив несколько костюмов, она наконец нашла тот, в котором больше себе понравилась; одно было хорошо — она заметно похудела. Роста Анна была небольшого, всего пять футов четыре дюйма, и немного похудеть ей хотелось всегда; теперь же, после нападения на Ленгтона и всех треволнений, она похудела сразу на несколько фунтов. Анна решила, что будет ходить по утрам в спортивный зал, а может, запишется в бассейн. Плавать она любила и сейчас вдруг вспомнила, как мама предложила ей отрезать косы, которые после воды невозможно было как следует высушить. Анна плакала — ей совсем не хотелось стричься. Ей было тогда одиннадцать лет, и, сидя в парикмахерской, она с тяжелым сердцем смотрела, как ее густые золотистые кудри превращаются в короткую стрижку. Правда, результат ее не расстроил — даже наоборот! Короткие волосы красиво обрамляли лицо сердечком, а челка притягивала взгляд к большим голубым глазам. На вздернутом носике рассыпались веснушки, однако Анну это никогда особо не волновало. Много она не красилась, но сегодня сделала аккуратный макияж, на веки наложила светло-коричневые тени, на ресницы — тушь, на губы — светло-коралловую помаду. Оглядев себя в зеркале ванной, Анна не смогла сдержать улыбки. Зубы у нее были ровные, белые: не зря в детстве она долго носила зубные брекеты. Давно уже не было той пухленькой, рыженькой, веснушчатой девочки со сверкающими во рту скобами. Теперь Анна была настоящей женщиной.

Около двух она выехала в Глиб-хаус к Ленгтону, подтянутая и собранная.

Если он и обрадовался, увидев ее, то ничем этого не показал. Выглядел он гораздо хуже обычного и пожаловался, что не спал почти всю ночь. Вместо комплиментов в свой адрес она услышала раздраженное:

— Подстриглась, что ли?