Имя Ахто Леви известно читателю по его книгам: «Записки Серого Волка», «Бежать от тени своей», «Улыбка Фортуны». Новый роман «Посредине пути» прямое продолжение прежних его книг. Это монолог человека, который вспоминает свою прежнюю непутевую жизнь, годы тюремного заключения и скитаний, людей, встреченных на жизненном пути.
Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год был для меня значителен тем, что напечатали мои «Записки Серого Волка».
Писать я начал давно. В девять лет из-под «моего пера» выходили потрясавшие поклонников в коротких штанишках истории о невероятных приключениях. Я также вел дневники, в которых бесцельно фиксировал состояние погоды И качество каши, которую варила мама. Я не затруднял себя какими-либо мыслями — их, в сущности, было очень мало.
Мысли стали возникать, когда в моей жизни появились любовь, ненависть, страх. Но и тогда я еще не очень четко сознавал, почему тянет писать. Просто образовалась такая привычка, я видел в ней возможность сказать то, что хотел, не боясь быть осмеянным, не боясь возражений, быть правым хотя бы для себя. Правыми хотят быть очень часто и самые неправые в своих делах. Так что здесь-то и появилась пока еще подсознательная цель — освободиться. Быть свободным хоть на бумаге, в то время когда физически то так, то этак я все более и более лишался свободы. Но и на бумаге это было доступно только потому, что я не предвидел ни возможности, ни необходимости печататься. Это появилось позже, отчасти случайно. Возможно, когда и я — кто знает! — стану писать мемуары, об этом расскажу.
Но «Записки Серого Волка» были сделаны уже сознательно. Это был не первый, но один из самых значительных шагов к свободе. Тогда наконец-то слово «свобода» заняло прочное положение на моих страницах… Очень важное слово не только для меня.
Подчеркну, что я не писатель, в моем удостоверении личности написано — литератор, то есть занимаюсь литературным трудом по мере своих способностей и этим живу. Писатели же в моем представлении — люди всесторонне образованные и умственно развитые или же необычайно одаренные. Писатель к тому же должен быть глубоко принципиальным, то есть его слово не должно расходиться с делом, а его личная жизнь должна соответствовать тому, что он в своих произведениях пропагандирует. Слава богу, что в мире таких писателей много.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Мое знакомство со Старой Дамой началось лет пятнадцать назад, когда она и ее отец прислали мне письмо. Они упрекнули меня в том, что предпочитаю жить на чужбине. Генеральная идея их послания: я — эстонец, следовательно, моя земля — Эстония. Москва для меня чужой край, и жить там — ненормально. Вот так. Причем ни имя, ни фамилия автора мне ни о чем не говорили, из подписи «Таймо» я даже не понял, какого пола человек. Очень коротко и вежливо я ответил, что родиться где-либо не значит иметь там дом, а следовательно, и возвращаться-то некуда. В то же время в чужом краю у меня друзья и собственное жилье.
Отвечая, я был уверен, что пишу какому-нибудь тартускому студенту, переполненному националистическими сентенциями. На этом переписка оборвалась, но адрес корреспондента у меня сохранился. В Тарту же я оказался шесть лет спустя, проездом. До поезда в Ригу оставалось несколько часов, и я решил отыскать моего студента, чтобы не было скучно коротать время.
По адресу, в квартире номер девять, никого не застал. От проживающих по соседству старика и старухи узнал, что адресат может находиться на работе или в гимнастическом зале. Последнее еще более убеждало: студент. К сожалению, в эстонском языке отсутствует разделение людей на «он» и «она»… Мне посоветовали позвонить на работу и сообщили помер телефона.
Я позвонил из автомата, ответил женский голос:
— Я вас слушаю.
2
Теперь май, но день стоит ясный и теплый, хотя какое будет лето, еще не скажешь. Лежа в гамаке, я могу сосчитать все сосны, растущие на левом берегу озера. Но я их уже давно все сосчитал — их семьдесят девять, тех, что мне видны, когда лежу в гамаке головой на запад. Я только что искупался, и что это за скука и красота одновременно — купаться в озере одному. Ни одной человеческой единицы вокруг, только вороны, дятлы, белки, и синички еще, проявляют любопытство. Сколько сейчас горожан по всей стране, по всем странам и континентам отдали бы не знаю что, лишь бы очутиться здесь. Но нет, благодарю. Мне они не нужны. Купаться одному скучно, но это лучше, чем окружающие тебя где-то на юге, на пляже, орущие, шумящие, жующие, пьющие, оставляющие на каждом шагу после себя горы объедков, бумаги, окурков и другого мусора человеческие толпы.
Здесь чисто настолько, что даже трудно современному горожанину понять, да и мне трудно описать — чисто, и все. И тихо. Самолеты, единственно, где-то на невидимой высоте летают, слышен шум их моторов, но он как будто вне действительности, настолько отдален. Гамак — вот изумительное изобретение. Колесо, говорят, было самое прогрессивное изобретение еще миллиард или триллион лет назад и от него пошла цивилизация… Не знаю. Для меня колесо — нуль. Сюда, на Черное озеро, на колесах не добраться — только на своих ногах, и то изрядно попотев. Не будь так, не было бы здесь давно уже ни чистоты, ни тишины и покоя. Человек обожает оставлять везде следы своего пребывания, так он ужасно тщеславен. Вероятно, так было бы и со мной, но мне ведь пришлось воспитываться в сознании, что нельзя, что прямо-таки опасно оставлять какие-либо следы после себя. Что ни говори, а воспитание — великая вещь!
С Таймо мы подружились основательно. Благодаря ей мне в какой-то мере удалось восстановить знание эстонского языка. Она стала мне регулярно высылать в Москву литературу: журналы, газеты, причем мне очень понравилась тартуская «Эдази». Газета небольшая, намного меньше центральных, но насыщенная. Притом техника подачи информации предельно проста: вначале сведения об основных событиях в городе и стране, сжато и ясно, потом таким же образом обзор международных событий; ухитряются напечатать что-нибудь с продолжением — роман или публицистику. На последней же странице объявления о похоронах, о купле-продаже, обмене и находках-потерях. Можно встретить объявление: «Потерян кошелек с крупной суммой денег и золотыми кольцами. Честного человека, нашедшего кошелек, просим доставить по данному адресу за вознаграждение»… (Интересно бы узнать, какова сумма вознаграждения в сравнении с потерей.)
Естественно, бывая в Тарту, я всегда наносил визит Старой Даме, как и обещал, чтобы дать ей возможность что-нибудь подарить мне. Обычно это запонки (у меня их набралась со временем целая коллекция, хотя уже давно не ношу сорочек с галстуком и с запонками). Иногда она мне дарила рубашки, еще носки, носовые платки. Еще — собственноручно связанные вещи: шарфы, перчатки, те же носки, и Зайчишке что-нибудь — платье, шаль, перчатки. У Таймо вообще страсть делать подарки. У нее имеется список с датами рождения многих людей, и она всем что-нибудь посылает, хотя сама не получает ничего ни от кого.
Когда же она стала обижаться, что я останавливаюсь в гостинице, мне пришлось отказаться от удобств и жить у Таймо на Пуйестее, что само по себе было связано с небольшими неудобствами. Во-первых, соседи: они никак не могли понять характера моего контакта с Таймо, а понять им очень хотелось. Не то что характер контакта, они меня никак и увидеть не могли, ведь насчет следов я уже говорил… Но они знали, что у Таймо время от времени происходит что-то необычное, с их точки зрения, ибо иногда на ее бельевой веревке с женскими предметами туалета непривычно соседствовали мужские рубашки. Да и стены, наверное, позволяют (если прижаться к ним ухом) разобрать, что Таймо с кем-то разговаривает. Правда, Таймо говорит и тогда, когда совсем одна, хотя совсем одна она (как и никто из людей) не бывает: она разговаривает с воробьями за окном, с пауком в углу, с мухами на потолке (очень враждебно), с многочисленными своими кактусами, с медной отцовской трубой (кларнет), с испорченным дверным замком, с краном, которому вздумалось начать течь, — у нее уйма тех, с кем можно говорить. Среди всех особо выделяется олимпийский мишка, мною подаренный, и игрушечная мягкая мартышка. Но, разумеется, все здесь перечисленное молчаливо, тогда как я отвечаю ей. Такую разницу соседи, естественно, заметили.
3
Старика я на хуторе не встретил, помылся, переоделся, достал из тайника необходимую сумму и зашагал в поселок, чтобы успеть на автобус, который доставит меня в Тарту лишь к утру, ровно к шести часам.
Здесь от вокзала до улицы Пуйестее, если нормально шагать, можно дойти за пятнадцать минут. На Пуйестее в этот час почти нет прохожих, тишина.
Приятно шагать в утреннем покойстве, когда даже голуби еще спят, лишь воробьи и синички пробудились и обмениваются какими-то своими птичьими впечатлениями, касающимися, конечно же, летнего солнца, которое уже освещает деревянные одно- и двухэтажные дома на моем пути, кроны лип по одной стороне улицы и трубочиста, шагающего навстречу, как предвестника чего-то хорошего, так что мне теперь и черный кот, осмелившийся пересечь дорогу, нипочем.
Старая Дама наверняка спит в этот час, но у меня уже давно имеются свои ключи. Иногда она, правда, оставляет собственные ключи внизу в замочной скважине и тогда… танцуй. Ведь за дверью двадцать две скрипучие ступеньки по крутой лестнице вверх, и достучаться невозможно. Не потому, что она уж очень плохо слышит — у нее ведь радио начинает работать с того момента, когда она встанет. Тогда надо бросить в окно камешек. Однажды я докидался… разбил стекло. Так что рискованно. На этот раз замок щелкнул, и дверь открылась.
Дверь же наверху оказалась незапертой, значит. Таймо уже встала и выходила. Но и в квартире я ее не нашел, была тишина. Такая тишина возможна только здесь. Это своего рода блаженство. Ты стоишь, не дышишь, только слушаешь и не слышишь ничего, кроме «тик-так», «тик-так»… Ходят настольные часы. Но нет, еще какие-то непонятные звуки. Откуда? Что? Обратил внимание сразу на два непривычных обстоятельства: исчез здоровенный шкаф, и дверь, которая вела из ее спальни (она же кабинет и оранжерея) в небольшую кладовую рядом, оказалась открытой. Шкаф почему-то очутился в кладовке, оттуда и доносились звуки. Теперь можно было понять, что где-то там, между шкафом и стеной, находилась Старая Дама.
4
За деревянным мостом у «Ленинакана» (универсам) мы с Таймо расстались. Отсюда ей налево, мне направо. Таймо отправляется к своим собакам, я — к своим, то есть Таймо встречают собаки во дворах и в домах, куда она носит почту, она их всех знает и таскает им в карманах косточки. А по вечерам, возвращаясь из района, она расскажет мне, как ее какая-нибудь собака встречала, как лаяла, с каким выражением собачьего «лица». Мои собаки — те, которые выводят своих хозяев на прогулку на Променад Глубоких и Серьезных Размышлений, хотя что уж эти собаки мыслят — мне неизвестно.
По утрам на Променаде, когда нет дождя, изумительно: справа река, слева большой пруд, или наоборот, смотря в какую сторону идешь. По обеим сторонам Променада растут старые тополя, им, наверное, лет сто. Всегда я встречаю здесь добермана-пинчера в сопровождении чопорной (что вы хотите, у нее все-таки пинчер!) дамы средних лет. Она, правда, приятной наружности, но в ее глазах нет искренней сердечности, как у той дамы, в честь которой посажено впереди за поворотом дерево. Тем не менее культурно здороваемся. Аллея (или Променад Глубоких и Серьезных Размышлений) стала для меня местом, откуда я, словно с невидимой высоты, обозреваю весь мир.
На Променад мне сегодня не суждено попасть. По Комсомольской улице спускается вниз знакомое лицо… Э, нет — два лица. Знакомые — да, но кому принадлежат? Миллион лет буду соображать, но не вспомню. А когда не помнишь, надо просто улыбаться душевно и, изображая радость по поводу неожиданной встречи, приветствовать загадочную личность, как лучшего друга. Они, правда, сразу догадались, что я их забыл, но, будучи уже людьми не первой молодости, по-видимому, сами были с этим знакомы.
— Да не ломай голову. — Оба чем-то очень похожи: широкие физиономии, отсутствие половины зубов и помятые кепи на голове. Они засмеялись. — Мы у Алфи как-то сидели.
— А-а…
5
Снаружи Дом инженеров не представляется архитектурной редкостью: обычный красивый двухэтажный дом с островерхой крышей. Некоторые его окна привлекают внимание чем-то таинственным: непонятно, что за ними. Занавеси не занавеси, а может, картины старые или же стекла масляной краской выкрашены изнутри, так что не понять — жилой ли это дом или какой.
Доктор достал из бумажника небольшую визитную карточку и всунул ее в щелку двери — она с щелчком открылась.
Такой магнитный ключ имеют все члены клуба, вхожие в Дом инженеров, который посещают не только инженеры, но и прочая интеллигенция города.
Внутри Дом оборудован со скромным шиком — мягкая мебель, уютные столики, банкетный зал наверху, внизу небольшой бар. Здесь тоже пьют водку, коньяк и вино и тоже говорят, иногда звучат чересчур громкие голоса и неуважительные эпитеты, и разговоры вроде: «Ты меня уважаешь?», случаются даже потасовки. Выходит, что инженеры (еще не бывшие) и вообще интеллигенты обладают ничуть не лучшими печенками-селезенками, как и те, в бункере, они точно так же пьянеют. Но что имел в виду мой доктор, когда пригласил меня сюда, — с кем я должен здесь беседовать?
Сначала мы устроились с ним в баре и побеседовали сами, вдвоем. Заказали, разумеется. Душевно и интересно беседовали. О чем — невозможно установить. Заказав снова, мы стали беседовать еще более душевно. Потом поднялись на второй этаж, там начальство.
