Муха гуляла по стеклу, словно курсистка по бульвару: с видом искусного безразличия к окружающему миру. Но Ильич, следивший исподтишка, преотлично знал — нет у ничтожного насекомого большей мечты, чем оседлать заострившийся нос вождя мирового пролетариата. «Шалишь, — злорадно думал он, — лапки коротки!».

Обманно поменяв пару раз траекторию, муха остановилась аккурат против его лица. Уж потопчусь я по долинам и по взгорьям, — без труда угадывал Ильич затаенные мушиные мысли. Расправив слюдяные крылышки, насекомое пошло на взлет. Набор высоты, резкое пике вниз, удар брюшком о стекло — вз-з-зззз! — с последующей типично дамской истерикой. Ильич ликовал. И вдруг — хрясь! Что-то хлестко стегануло по крышке саркофага. Свет на мгновенье сменился тьмой, а когда Ильич осмелился вновь глянуть через приспущенные веки, увидел только удаляющуся спину в докторском халате. Скрипнула дверь слева, ведущая из Траурного зала в обитую кафелем лабораторию. От мухи осталось влажное пятнышко не поймешь чего c торчащими из него перекрученными лапками.

«Архидурак! — мысленно бушевал Ильич. — Я всегда говорил: упаси боже от врачей-товарищей, в девяносто девяти случаях из ста это ослы». В груди прерывисто забухало фантомное сердце. Ленин хорошо знал, что биться там нечему. Сердце, равно как легкие и прочие внутренние органы, проворные руки анатомов выскребли из него еще в марте 1924-го, после чего промыли грудную клетку дистиллированной водой, залили смесью из какой-то едкой химической дряни. Но вот поди ж ты — стоило Ильичу разволноваться, как он отчетливо слышал глухие сердечные удары; так больные с ампутированной конечностью с удивлением ощущают боль в несуществующей ноге.

А как не волноваться? Немного радостей у него осталось, и терзания мухи, мечтавшей добраться до ленинского носа, — одна из них.

И потянулись дни, похожие один на другой. Люди из толпы, мерно шагающей мимо саркофага, тянули шеи Ильичу навстречу, а потом поворачивали головы, пожирая его глазами до последнего, так что временами Ленину казалось — это не они движутся мимо, все наоборот: это он едет в гробу на колесиках вдоль нескончаемой шеренги, принимая парад мирового пролетариата. Лишь смена караула обрывала эту оптическую иллюзию.

Товарищи по партии наведывались большей частью по вечерам, когда двери мавзолея наглухо запирались и зал пустел. Не забывала Ильича и Наденька, в глазах которой, похоже, навечно поселилось чувство вины. Она еще не сдавалась, строила какие-то планы борьбы. Однажды шепотом зачитала перед саркофагом обращение, которое намеревалась опубликовать в газетах: «Товарищи рабочие и работницы, крестьяне и крестьянки. Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память — всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим…» Однако судя по тому, что в положении Ильича ровно ничего не менялось, обращение опубликовать не удалось.

Однажды вместе с Крупской у саркофага появился Михаил Степанович Ольминский, глава комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б), которого Ильич при жизни весьма ценил за критическое и на редкость язвительное перо. Цепко оглядев былого соратника из-под кустистых бровей, Ольминский задумчиво поскреб окладистую бородку и неожиданно предложил организовать среди старых большевиков движение «Ленина на мыло!».

— А что? — воодушевляясь, развивал он свою мысль. — Намного полезней, если бы трупы использовались рационально. Убежден, любой из нас был бы рад и после смерти делом послужить народу. Я вот намерен послать в адрес ЦК завещание: чтобы мой труп был отправлен на утилизационный завод без всяких обрядностей, на заводе жир пускай пойдет для технических целей, а прочее для удобрения.

Наденька беззвучно ахнула и поспешно повела Ольминского прочь.