В черной короне заводской трубы торчит шест с обрывками красного флага. Водружали его весною, после свержения царя, под радостные крики и песни. Он кроваво бурлил, видный полям, лесу, деревушкам и городу. Ветер издырявил его, рассек, разорвал на ленты и унес в просторы.

С тех пор воронье садится на трубу, чистит о шест клювы, каркает и заглядывает в зев, откуда десятки лет вдаль и ввысь косяками неслись клубы дыма. Рабочие ушли воевать, и завод сковало молчание.

Стеклянные крыши уже дырявы. Через дыры, из протеми глядят в небо недвижные трансмиссии. Дождь и снег изранили серебряные от объятий ремней шкивы. Супорты станков прилипли к сухим станинам. Суставчатая рука электрического крана заломлена и беспомощно свешивается на разметочную плиту. На постели большого строгального станка развалившимся костяком сереют ржаво-пыльные болты, угольник, планки и гаечный ключ.

В гитарах самоточек дрожат запорошенные снегом тенета пауков. На валах короста застоя заволокла следы резцов. Со сверкающих граней винтовой резьбы немота слизала масло и закруглила их ядом ржавчины.

Со стены тускло глядит давняя побуревшая надпись: «Душно!»

У котельной мастерской под ветром гудят недоделанные котлы. В оскал разбитой рамы зияет полутьма. Среди прессов ноюще свистит ветер. Ржавый пол в алмазах изморози. Из снежных наметов выглядывают козлы, гнутое железо, ручные горны...

На стене, под буро-красным валом трансмиссии, чернеют пятна. Это — кровь слесаря. Муфта болтом схватила его сзади за куртку, и он распято кружился на валу, бил ногами по острию винта гидравлического пресса и кропил кровью стену, пресс и пол. В сумерки его снимали с железного креста. На сколоченном наспех столе блестели икона, евангелие. В пустоте котлов рыдающе билось заупокойное пение. Свечи дрожали в окрашенных железом руках...