По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая «юнкерсов». С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым. На той стороне с трех полуторок, похожих на кусты от множества натыканных на них веток, лупили счетверенные пулеметы — обычные «максимы» с толстыми кожухами, наполненными водой для охлаждения стволов, — и блестящие гильзы ручейками стекали между ветками, падали на землю, посверкивая в лучах утреннего солнца.

Ведущий «юнкерс», издавая истошный вой, сбросил бомбы, и они черными точками устремились к земле, на позиции зенитчиков.

«Подавят, черт бы их побрал», — занервничал командующий Девятнадцатой армией генерал-лейтенант Конев, два месяца тому назад растерявший под Витебском корпуса и дивизии этой же армии, кое-как собравший остатки и отступивший с ними к востоку от Смоленска. Армию пополнили и снова бросили в бой, лишь попеняв ее командующему за бездарно организованное наступление. Применить против Конева более жесткие меры не имело смысла: почти все советские генералы были слеплены на одну колодку, не способные ни наступать как следует, ни обороняться, даже если имеют подавляющее превосходство над противником в количестве людей и техники.

Вот и теперь, когда немцы приостановили движение к Москве, бросив танковую группу под командованием генерала Гудериана на юг, оставив для удержания завоеванных рубежей лишь пехотные дивизии, войска Западного фронта под командованием маршала Тимошенко начали шаг за шагом продвигаться вперед, тесня немцев на запад, в надежде вернуть Смоленск. Из всех армий фронта Девятнадцатая продвинулась дальше других: то ли генерал Конев учел свои ошибки, то ли немцам ничего не оставалось делать, как пятиться, огрызаясь на каждом промежуточном рубеже. Так или иначе, но Девятнадцатая армия наступала, и Коневу, чтобы загладить свою неудачу под Витебском, приходилось гнать и гнать свои дивизии вперед. Его отчеты перед Верховным главнокомандующим были полны оптимизма, пестрели освобожденными деревеньками, разгромленными полками и дивизиями противника, уничтоженными танками и самолетами, пушками и пулеметами, взятыми трофеями. Теперь его армия была нацелена на Духовщину, далее на Демидов и, если повезет, то и на Витебск. Правда, сам командующий так далеко не заглядывал, чувствуя по нарастающему сопротивлению немцев, что слишком далеко ему не пройти: для этого его армии, как и другим армиям фронта, нужны были новые танки, пушки и самолеты, а главное — командирам дивизиям и полков более высокое умение воевать. Каждый из них боялся отрываться от своих соседей, оголять свои фланги, потому что стоит лишь оторваться от линии фронта, как немцы тут же ударят с двух сторон и захлопнут ловушку.

И генерал Конев тоже боялся этого. наблюдал за переправой конной дивизии с вершины невысокого холма, поросшего густым березняком. «Юнкерсы» продолжали безнаказанно бомбить переправу. Небо было чистым, лишь высоко-высоко кружили «мессера» прикрытия, следовательно, если наши и появятся, то им будет не до «юнкерсов». Не исключено, что их перехватывают на подходе, чтобы не мешали бомбить. Никак наши соколы не привыкнут к немецкой тактике, хотя она однообразна, как шум осеннего дождя.

Впереди затихал бой. Еще слышались разрозненные выстрелы, короткие пулеметные очереди. Черный дым тянулся к небу от двух горящих танков БТ, не доползших метров триста до извилистой линии немецких окопов, расположенных по гребню невысоких холмов. На поле, над которым нависали эти холмы, еще оставались несжатые клочки ржи с черными проплешинами обгоревшей соломы; среди стерни виднелись неподвижные бугорки убитых, похожие на опрокинутые ветром снопы, частые оспины воронок от разрывов мин и снарядов пятнали мертвое поле. В лощине, заросшей кустарником, теснились эскадроны конницы, изготовившейся к атаке.

Солнце медленно поднималось над лесом ярким незамутненным кругляшом. День обещал быть жарким. В лесу пахло сосновой смолой и грибами. Тренькали неугомонные синички, где-то поблизости сварливыми голосами кричали сойки. Большая куча из еловых иголок шевелилась красными муравьями, греющимися в первых лучах солнца.

На бугре, в густой тени деревьев, стояла группа командиров, среди которых находился и командующий Девятнадцатой армии генерал Конев, только что, выполняя приказ командующего фронтом Тимошенко, приехавший на передовую, чтобы лично наблюдать прорыв конницы, будто личное наблюдение что-то могло изменить в лучшую сторону. Более того, с некоторых пор Ивану Степановичу стало казаться, что его присутствие каким-то необъяснимым образом влияет на ситуацию исключительно в отрицательную сторону. Так было под Витебском, так повторилось потом еще раза два-три. Черт знает что! Поневоле становишься суеверным.

Из лощины вымахали два всадника и стали подниматься по отлогому скату. В одном из них Конев узнал командира кавалерийской дивизии подполковника Стученко. Вороной жеребец без видимых усилий преодолевал подъем, неся на себе всадника, припавшего к его гриве. Комдив осадил коня в нескольких метрах от группы командиров и, не покидая седла, кинул руку к кубанке, доложил:

Сталин распечатал конверт, вынул оттуда письмо своей шестнадцатилетней дочери Светланы, написанное неустоявшимся почерком, надел очки, стал читать.

«Милый мой папочка, дорогая моя радость, здравствуй!

Как ты живешь, мой дорогой секретаришка? Я тут устроилась хорошо, хожу в школу. Ребята все московские, знакомых очень много, так что не скучаю.

Дорогой мой папуля, я скучаю всегда по тебе, когда уезжаю куда-нибудь, но сейчас что-то особенно к тебе хочется. Если бы ты разрешил, то я прилетела бы на самолете, дня на 2–3 (тут „Дугласы“ ходят в Москву каждый день)…

11 сентября в штаб Девятнадцатой армии поступила радиограмма за подписью начальника Генштаба Красной армии, в которой предписывалось генералу Коневу сдать командование армией генералу Лукину и незамедлительно прибыть в Москву.

Самолет с Коневым поздним вечером сел на Центральном аэродроме, и генерал сразу же был доставлен на дачу в Кунцево.

Сталин встретил Конева, стоя посреди кабинета, очень похожего на кремлевский, где Коневу довелось побывать дважды. Задержав руку Конева в своей, спросил:

— Ваша точка зрения на положение Западного фронта.

Иван Степанович, хотя и не знал, зачем его вызывают, однако ему хорошо были известны существующие порядки: если вызывают, то для того, чтобы или наказать, или повысить. Наказывать вроде бы не за что: армия продолжает наступать, где прогрызая хорошо организованную оборону противника, где выдавливая его с одной позиции на другую. Конечно, потери в живой силе и технике большие, но война без потерь не бывает, а наказывают командиров не за потери, а за невыполнение приказов. Генерал Конев приказы командования фронтом о непрерывных атакующих действиях выполнял. И не только не хуже других, но кое в чем даже значительно лучше. Следовательно, и готовиться надо не к худшему, а к лучшему. В том числе и к тому, что его могут спросить — неважно кто и где — и о положении на всем Западном фронте. Разумеется, досконально этого положения Конев не знал, и не только потому, что его не знал и командующий фронтом маршал Тимошенко, а более всего потому, что не положено по чину. Зато знал, как к этому положению относятся наверху.

Штаб Западного фронта располагался километрах в двадцати северо-восточнее Вязьмы. Еще издали, подлетая к небольшому аэродрому на тихоходном «кукурузнике», Конев увидел белое здание, резко выделяющееся на фоне лесистых холмов, и голубую чашу пруда, обрамленного изумрудной зеленью плакучих ив. Чего-чего, а такого кидающегося в глаза великолепия, хотя и на весьма приличном расстоянии от фронта, увидеть он не ожидал. Уж если немцы бомбят Москву, то не заметить этого великолепия они не могут.

Самолет без обычной дуги перед посадкой резко пошел вниз, затем выровнялся и, почти задевая крыльями верхушки столетних лип, нырнул в полумрак узкой просеки и запрыгал по взлетно-посадочной полосе, дребезжа и скрипя всеми своими суставами. Развернувшись почти на месте на небольшой площадке, замер в тени деревьев и маскировочной сетки. Открылась дверь, лязгнула откидная металлическая лесенка. Спустившись по ней на землю, генерал-полковник Конев расправил плечи и огляделся. К нему от притаившихся в тени деревьев комуфлированных «эмок» трусил довольно тучный офицер. Остановившись в трех шагах от Конева, вскинул руку к фуражке и доложил:

— Товарищ генерал-полковник! Машина для следования в штаб фронта подана. Доложил начальник охраны штаба фронта полковник Косых.

— Маршал Тимошенко на месте? — спросил Конев, как спрашивают о чем-то несущественном, разглядывая с явным неодобрением начальника охраны: могли бы послать и кого-нибудь покрупнее чином, скажем, начштаба или заместителя комфронта.

— Так точно, товарищ генерал-полковник! Товарищ маршал Тимошенко ждут вас в штабе фронта.

Нас бомбили в пути лишь однажды и, как сказали знающие дяди, бомбили не бомбардировщики, а истребители, потому и бомбочки были маленькие, бабахали не очень сильно: только у двух вагонов крыши разбило, да стекла кое-где повыбивало, да пожар начался в одном вагоне, но его быстро потушили. Гитлеры больше стреляли из пулеметов, и много людей убило как раз из тех, кто кинулся из вагонов в лес.

Конечно, я всего этого не видел, зато, когда мы снова поехали, все стали говорить и говорить о том, что случилось, а еще плакать. А я не плакал, потому что ничего такого страшного не видел.

И вообще, мы с мамой, тетей Леной и ее детьми никуда не кинулись. Нас наши мамы засунули в ящики под нижнее сидение, чтобы не убило. Там было ужасно темно и тесно, и все время хотелось чихнуть, а Людмилке хотелось пореветь, потому что она девчонка, но я сказал ей, что если она начнет реветь, гитлеры услышат и кинут на нас большущую бомбу. И Людмилка не ревела, а только хныкала. Поэтому в наш вагон бомбы и не попали, а попали только пули, но никого не убили и даже не ранили, только крышу прохудили. И когда мы поехали, все ходили смотреть на эти дырки и качать головами. Я тоже сходил и посмотрел, но головой не качал, потому что ничего интересного не увидел: дырки и дырки и ничего больше. Потом дырки забили деревяшками, чтобы не дуло и не капало, когда пойдет дождь, и уже никто не ходил смотреть, забыли и не вспоминали. А я вспомнил, когда писал папе письмо.

В остальные дни не бомбили, хотя поезд наш ехал очень медленно, больше стоял на всяких остановках, пропуская к фронту эшелоны с красноармейцами, пушками и танками. Потом поезд долго-долго ехал без остановок, ехал очень быстро и гудел, и была ночь, поэтому немецкие гитлеры нас так и не догнали. И мы все ехали и ехали, ехали и ехали, спали и ели. И больше ничего. И все говорили, что вот теперь-то, когда все войска собрали, какие есть, и пушки, и танки, Гитлеру надают так надают, потому что вон сколько всего у Красной армии, и красноармейцы такие веселые, и командиры.

Но однажды стук колес стал, как обычно, затихать, затихать и вскоре прекратился совсем. Лязгнули буфера, — это такие специальные круглые железки между вагонами, — и я проснулся, а толчок прошел по вагонам и замер где-то в конце поезда. Я посмотрел туда-сюда, на маму посмотрел, а мама на меня и сказала, чтобы я спал. Потому что еще ночь, хотя и светло. Но я все не спал и не спал, лежал с закрытыми глазами и слушал, не летят ли гитлеры.

Двадцать верст на телеге — не шутка. До этого я даже не знал, что такое верста. И даже что такое километр представлял себе смутно. Теперь знаю, что это очень долго и все время трясет и трясет, стучат колеса, шлепают копыта лошадей, почмокивает дядя Кузьма на передке, тетя Лена тихо рассказывает ему, как мы ехали, как уезжали из Ленинграда, как нас бомбили, а я про все это слышал и мотал на ус, как говорила моя мама, хотя усов у меня еще нет.

Телега качается, над головой качаются темные ели, белые облака, голубое небо. Иногда большие птицы срываются с берез и перелетают через дорогу. Птицы похожи на черных куриц, какие бродили по тихому ленинградскому переулку возле хлебной лавки и клевали червяков и всяких козявок, и такие же у них красные гребешки и бородки. Только совсем махонькие. Такие же черные курицы есть и в лесу возле дядимишиной деревни Мышлятино. Только я забыл, как эти курицы называются.

Я лежу на сене, как бывало в деревне у дедушки Василия, маминого папы, когда он еще не был погорельцем, или у дяди Миши, маминого брата, к которым мы ездили отдыхать еще до войны, и то вижу все, что делается наверху, то не вижу, потому что сплю. А когда открываю глаза, опять смотрю вверх, а там все одно и тоже: лес, черные курицы, облака и небо, а в небе кружат ястребы. Или коршуны. И пищат: пи-иии! пи-иии! пи-иии! Тогда я сажусь и смотрю сидя. Сидя видно больше. Сидя видно, что лес растет на холмах, что мы едем вдоль реки, что спереди тоже едут, и позади едут, и все лошади одинаковые, а все дяди, которые сидят за их хвостами, тоже одинаковые, похожие на нашего дядю Кузьму: у всех бороды и чудные шапки.

Мне папа говорил, что бороды у дядей растут потому, что у них нет бритвы, а у папы не растет, потому что у него есть бритва и он ею бреется. У папы очень острая бритва, такая острая, что ею можно порезаться, даже если до нее не дотрагиваться, а только потрогать. И я думаю, что если сделать такую же острую саблю, как папина бритва, и дать ее Буденному, то он всех гитлеров этой саблей чик-чик-чик — и мы снова поедем в Ленинград. Но такую саблю дяди еще не придумали, это только я ее придумал, и это мой самый большой секрет. Когда я вырасту, я сам сделаю такую саблю, пойду воевать за Красную армию и всех победю… Или побеждю.

— Мама, как правильно: победю или побеждю?

Мария открыла глаза и увидела серую громадину печи, а рядом с ней что-то смутно темное, точно висящее в воздухе. И хотя она знала, что это деревянная кровать, на которой спит Ленка Землякова, ей показалось странным, что она все это видит, потому что вечером, когда погасили керосиновую лампу, все сразу же провалилось в черноту, и лишь окна серыми пятнами пялились из этой черноты, ничего не освещая. И за окном была такая же темнота. А уж в Ленинграде — так и подавно: блокада.

Мария слегка повернула голову и посмотрела на окна — из них сочился слабый свет. Он будто вытащил из тьмы и печь, и кровать возле нее, и все остальное. Значит, пора вставать. А вставать ужасно не хочется: кажется, что она только что легла и почти не спала — и вот уже утро.

Мария сползла с кровати и, шлепая босыми ногами по половицам, подошла к окну и раздвинула занавески: за окном лежал снег. «Вот почему так светло, — подумала Мария. И спросила у себя самой: — А сколько же сейчас времени?» Чтобы ответить на этот вопрос, она вытащила из модной когда-то дамской сумочки, выделанной под крокодиловую кожу, мужнины карманные часы, щелкнула крышкой и, вернувшись к окну, вгляделась в циферблат: часы показывали начало пятого. Еще рано. Еще час можно поспать, а уж потом вставать, готовить завтрак.

Убирая часы в сумку, Мария ощутила пальцами гравированную надпись на крышке и вспомнила, как гордился ее Василий и этими часами, и этой надписью: «Лучшему рационализатору Металлического завода имени товарища Сталина, победителю в социалистическом соревновании за досрочное выполнение личного промфинплана». И подписи: «Дирекция, партком, профком и комитет ВЛКСМ». И дата: «7 ноября 1940 г.» Он отдал ей часы на вокзале, обнимая ее, может быть, в последний раз. «Если сможешь, сохрани. Если станет трудно, продай», — вот что сказал он ей на прощанье.

Мария, слизнув слезу, докатившуюся до краешка губ, пошлепала назад, в постель. Забравшись под лоскутное одеяло и наброшенную сверху баранью доху, проверила, не оголилась ли где Людмилка, подоткнула под нее одеяло, свернулась в комочек и попыталась заснуть. Однако сон не шел. И она в который уж раз пожалела, что согласилась ехать в деревню, поддавшись уговорам Ленки Земляковой, уверенной, что в деревне выжить проще, чем в городе. Особенно с детьми. И вот они в деревне, живут вшестером в просторной горнице, русская печь, большой стол из сосновых досок, лавки, две широкие деревянные кровати, соломенные матрасы, женщины спят на кроватях, дети на печи и полатях, работы нет, продукты поначалу выменивали, в основном на иголки и нитки, а потом, когда за них стали давать все меньше и меньше, менять перестали… Хорошо еще — хозяева, к которым их поселили, оказались людьми совестливыми и понятливыми: и картошки выделили им из своих запасов, и муки, и молока детям дают от своей коровы, но много дать они не могут, потому что надо сдавать налоги и за корову, и за свиней, и за овец — за все, за все. Как и на ее, Марииной, родине в Мышлятино. Да и стыдно брать за так, ничего не давая взамен. Делила Мария на четверых детей литр молока, каравай хлеба да несколько вареных картофелин. Правда, через неделю колхоз стал выдавать на детей кое-какие продукты, но ими до сыта все равно не накормишь, а так — лишь бы с голоду не помереть. Да и откуда колхозу взять? — почти все отдает государству, чтобы сыта была хотя бы Красная армия, потому что голодная армия воевать не сможет.

Вот уже четвертую неделю бойцы отдельного рабочего батальона роют окопы на правом берегу реки Сходня у деревни Гаврилково, живут по соседству в доме отдыха на казарменном положении, учатся воевать. Если посмотреть на карту, то это почти напротив Северного речного вокзала. На небольшой возвышенности устроены доты и землянки, установлены деревянные и бетонные надолбы, сваренные из трамвайных рельсов противотанковые ежи, натянута колючая проволока, здесь же обучаются борьбе с танками и пехотой противника. На весь батальон имеется около сотни винтовок, два станковых пулемета и штук десять ручных, четыре нагана. Чтобы обучение давало хоть какой-то результат, сами смастерили деревянные винтовки, с ними маршируют и кидаются в рукопашную на соломенные чучела; на деревянную основу насадили кусок трубы — получились гранаты, ими разят деревянные макеты танков.

На стрельбище роты выходят по очереди, каждому для стрельбы выдается по три патрона, после чего винтовку надо разобрать, почистить и смазать. Винтовки не только советские, но и английские, французские. Есть несколько штук немецких и даже японских. Пулеметчики тоже по нескольку раз в день собирают и разбирают пулеметы, так что их затворы блестят как новогодние игрушки, отполированные десятками рук.

Все чувствуют неполноценность такого обучения, ворчат и надеются на лучшее.

Командует батальоном бывший начальник склада готовой продукции обувной фабрики пятидесятишестилетний Степан Демидович Бородатов, воевавший в Первую мировую прапорщиком, а в Гражданскую — от командира роты до командира полка. Комиссаром батальона назначен секретарь парторганизации овощной базы Виталий Семенович Кумов, тоже когда-то воевавший с белыми. Батальон сводный, набран с разных заводов, фабрик, овощных и торговых баз, из научных институтов — откуда по роте, по взводу и как придется из тех остатков рабочих и служащих, научных работников, преподавателей и студентов, кто по тем или иным причинам задержался в Москве и не попал в первую волну эвакуации. Никого идти в батальон не принуждали, каждый ставил свою фамилию в списке самостоятельно.

Андрея Задонова, сына погибшего в тридцать седьмом Льва Петровича Задонова, три года после окончания института проработавшего на заводе имени Серго Орджоникидзе и доработавшегося до должности начальника механического цеха, на фронт, когда в Москве формировали первые дивизии народного ополчения, а было это еще в июле, с завода не отпустили.

16 октября прибыли грузовики, доставили оружие: винтовки, пулеметы, два десятка автоматов, противотанковые ружья, патроны, гранаты. Несколько дней ушло на освоение оружия, на усиленные стрельбы, затем батальон подняли по тревоге, выдали трехдневный паек, погрузили на машины, повезли и привезли в Красногорск. Здесь приказали грузиться в вагоны электрички, к которым был прицеплен паровоз. Погрузились, паровоз свистнул, вагоны дернулись, покатились. Мимо Аникеевки, Нахабино, Истры — в сторону Волоколамска; мимо знакомых дачных поселков, деревушек, мостов, мимо рощ и лесов, подернутых тусклым золотом увядания; их провожали рябины, выстроившиеся вдоль железной дороги, кланяясь тяжелыми ветками рдеющих гроздьев. Люди прилипли к окнам, смотрели во все глаза на родные места, точно прощаясь с ними навсегда. Ни разговоров, ни песен, ни смеха.

День был пасмурным, время от времени принимался дождь, косые струи текли по запыленным стеклам вагонных окон. Быстро темнело. Смотреть стало не на что. Люди курили, вяло переговаривались, дремали. Свет в вагонах не включали, поезд катил без остановок, стучали колеса, громыхали мосты, почти без умолку свистел паровоз.

Андрей Задонов сидел на первой от дверей лавке, испытывал такое состояние, точно спит и все окружающее его чудится ему во сне, хотя и знал, что стоит протянуть руку или поменять положение ног, как они наткнутся на холодный щиток или колесо станкового пулемета «максим», что рядом с ним сидит пожилой рабочий с его завода Тебенёв, очень рассудительный и основательный человек, помощник командира взвода, то есть его, Андрея Задонова, помощник, что проходы загромождены пулеметами, ящиками с патронами, гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

В голове Андрея привычно копошились какие-то мысли, но былого порядка в них не было, они перескакивали с одного на другое, будто пытались охватить все сразу — всю его недолгую жизнь. Вот он добился своего и попал в армию, едет, судя по всему, на фронт, не сегодня завтра будет бой, который представляется ему в эти минуты с большим трудом, хотя совсем недавно это представление было ясным и не вызывало никаких сомнений: они будут идти на него, Задонова, он будет их убивать. Что могут убить его, об этом не думалось, но что он будет убивать их, виделось как на экране кинотеатра: отчетливо и понятно. Теперь экран погас, все окутала темнота и неизвестность. Неизвестными были они: какие на самом деле, появляется ли в их глазах страх, когда они идут на тебя? Неизвестными были их танки и можно ли их уничтожать вот этими длинными ружьями, стреляющими такими маленькими на вид пулями, закатанными в латунные гильзы, поджигать вот этими бутылками.

Но чаще всего перед внутренним взором Андрея возникала женщина с большими коровьими глазами. Собственно говоря, из-за этой женщины он и стремился так настойчиво попасть в армию. Нет, он и без нее тоже бы стремился, но с ней… то есть поскольку она существовала и существовала ее власть над ним, Андреем Задоновым, это стремление удесятерилось: если бы он поехал в эвакуацию, он снова бы подпал под власть ее коровьих глаз, на вид таких покорных и беспомощных, а на самом деле решительных и жестоких. Он не любил эту женщину, да и она вряд ли любила его, но что-то тянуло их друг к другу, как тянет два противоположно заряженных электрона. Впрочем, он знал, что их соединяет, но это было совсем не то, что, по его понятиям, должно соединять мужчину и женщину.