Венецианская республика.

Ранняя весна 1349 года от Рождества Спасителя нашего.

Праздник удался на славу.

Никаких похорон. Вот уже почти неделю Господь миловал их

трагетто.

«Дыхание дьявола», как называл падре Винченцо эту страшную болезнь, не касалось уютного домика в самом конце улицы, не задевало и ближайших соседей. Черная напасть чумы свирепствовала на островах, проносилась над лагуной и бушевала на материке. Но сейчас даже с соседних улиц не доносится тошнотворный трупный запах. Мусорщики успели вывезти трупы. Мать зажгла ароматические свечи, и гости смогли вспомнить о весне, о свежескошенной траве, луговых цветах, отрешиться на время от мыслей о своей тленной плоти.

Таких ощущений Барнаба еще никогда не испытывал. Возбуждение. Смертельный страх. И какое-то опьянение близостью власти, о которой он имел лишь весьма смутное представление. Сын пекаря из рабочего предместья Дорсодуро видел амбразуры

кастелло

лишь издали. Если и приходилось проходить мимо, то он невольно сжимался и не поднимал головы, боясь встретить взгляды высокородных господ, чванно выступавших из дубового портала. Барнаба торопливо крестился и проскальзывал своей дорогой, спешно переставляя непослушные ноги.

О том, что происходило внутри замка, предпочитали помалкивать. Мало кому доводилось проболтаться об этом дважды. Шпионы и доносчики плодились, несмотря на эпидемии, под сенью святого Марка, основавшего город после того, как ангел поведал ему, что здесь, на дне лагуны, покоится бессмертная душа Иисуса. Отпустил однажды молодой офицер, сосед по улице, пьяную шуточку насчет постельных привычек дожа — и только его и видели. Исчез бесследно.

А теперь Барнаба и сам один из

этих.

Шпион. Он чувствовал страх, однако не понимал, откуда исходит опасность.

— Кого мне тут… повидать? — спросил он в дверях. — Мне сказали…

— Никого, — бросил небрежно страж, не поворачивая головы. — Нечего тебе глазеть. Жди, тобой займутся.

Дож поднял голову.

К пряному цветочному аромату, оставленному недавно покинувшим зал парфюмером, примешивался острый запах горящего дерева, занесенный ветром в открытое окно. Андреа Дандоло, пятьдесят четвертый венецианский дож, правитель крохотной, но могущественной республики, называющей себя

Серениссима,

подошел к окну в своей белой башне на

пьяцца

Сан-Марко.

К югу сгущающиеся сумерки прорезал громадный костер городского пожара. Еще дальше, за мостом, возле

трагетто

евреев, упокой Господь их нечестивые души, полыхал второй пожар. «Актеры забыли погасить на ночь светильники», — подумал дож, закрывая окно и кашляя. Снаружи звенели колокола. В дверь постучали.

— Войдите, — позволил дож, поправляя перед зеркалом конический колпак и кутаясь в тяжелую накидку. С особым вниманием властитель осмотрел свой внушительных размеров нос, которым втайне гордился.

Дверь отворилась, вошел Энцо Андолини, самый могущественный из его подданных.

Вернувшись домой, Энцо Андолини первым делом направился в детскую спальню и нежно поцеловал в щеку свою старшую дочь, семилетнюю Кристину. Девочка зашевелилась под одеялом, но не проснулась. Энцо понимал, что до свадьбы дочери не доживет. Приступы кашля раздирали его горло все чаще, а неделю назад появились кровавые выделения. Доктор-еврей, на которого он извел кучу денег, «утешил» его, заверив, что медицинская наука и фармакопея бессильны и остается только молиться. Кретин! Сдерживая кашель, Энцо заспешил из спальни дочери.

Витторио, слуга-сицилианец, поджидал в коридоре с серебряным кубком на подносе. Запах горячего шоколада перекрыл вонь, проникавшую снаружи, от каналов.

— Пожелаете освежиться перед сном,

эминенца?

Энцо кивнул и принял сосуд. Слуга достался ему в наследство от отца, которому прислуживал отец Витторио. Энцо омочил сухие губы в горячем напитке, окинул взором деревянные стенные панели коридора и вспомнил прежнего владельца дома. Сахароторговец Микеле Урбано всегда вовремя платил все полагающиеся налоги и подати. Его дочь Франческа сразу приглянулась Энцо, и он решил непременно взять ее в жены. Сорокалетняя разница в возрасте Андолини не смущала, и он сразу принялся за дело.

«Дело» это он сладил в своей привычной манере. Поинтересовавшись биографией

мастро

Урбано, Энцо Андолини выяснил, что купец бывал в давние годы в нечестивом городе Дамаске, но не сообщил об этих визитах государству. Пришлось прибегнуть к аресту, и через два дня допросов

мастро

Урбано с переломанными пальцами и обожженными гениталиями сознался в прегрешении. Да, он посещал нечестивый Дамаск. Да, он должен был об этом заявить. Да, он готов предстать перед магистратом и покаяться.

Венеция, зима 1973 года.

Косые лучи январского солнца пронизывали пыльную мастерскую, но мешали Карле работать над золотой цепочкой, украшенной слезинками кровавых рубинов.

Она выглядела старше своих девятнадцати, и не только из-за лица. Младшая дочь уважаемого ювелира Марчелло Бальби экзотическими чертами лица напоминала давно исчезнувшую в никуда мать-арабку, а от отца унаследовала неуклюжую походку и манеру горбиться. Так и сидела она, ссутулившись и погрузившись в праздные размышления, в дальнем конце отцовской мастерской, а ловкие пальцы ее тем временем без устали трудились над дорогостоящими материалами. Обнаружив у дочери талант ювелира, старик Марчелло не стал настаивать на продолжении образования и позволил ей остаться в мастерской.

Брякнул дверной колокольчик. Карла подняла голову. Отец вихрем ворвался в помещение. Старая каракулевая шуба съехала с плеч, волосы растрепаны, как воронье гнездо.

Нью-Йорк, декабрь 2001 года.

Сидя на уголке своей незастланной постели, Виктор Талент наблюдал за женщинами в мокрых зеленых саронгах, понуро бредущими с детьми на руках по затопленной улице бирманского городка. Тайфун, разрушивший их городок, пронесся мимо, воду беспокоил лишь воздушный поток от винта вертолета морской пехоты США. Бегущая по низу экрана строка сообщала: «ЗАТОПЛЕНЫ ДЕВЯТЬ ДЕРЕВЕНЬ, ПОГИБЛО 679 ЖИТЕЛЕЙ, УНИЧТОЖЕН ВЕСЬ УРОЖАЙ». Затем репортаж из Бирмы сменился заставкой Си-Эн-Эн. Камера, закрепленная где-то высоко над Вест-стрит, смотрела на место, где до 11 сентября возвышались башни Всемирного торгового центра. Продолжался разбор завалов, от которых, словно из глубин преисподней, все еще поднимался дымок. Виктору вспомнились другие трупы, распухшие от жары, их специфический запах…

Он отвернулся от экрана и выглянул в окно. Припаркованные автомобили запорошены свежевыпавшим снегом. Скоро Рождество. Он подумал, что у бирманской администрации нет денег на закупку продовольствия, и их придется занимать. Сорта риса, выращиваемые местным населением, не могли выстоять против ураганов.

Виктор закрыл глаза и представил гнилую, зловонную жижу, залившую пострадавшие деревни. Он работал над тем, чтобы помочь этим людям и миллионам таких же несчастных в разных уголках планеты. Он получал за это деньги. Месяцы уходили на эксперименты, обреченные на неудачу еще до их начала.

Не пройдя и половины квартала, Виктор услышал голос, который меньше всего хотел бы услышать:

— Эй, постой!

Арт. Виктор пожалел, что не пошел по другой стороне. Плотный молодой господин с кафедры истории в кашемировом пальто и розовой рубашке схватил его за руку. В своей последней публикации он авторитетно доказывал, что западные армии на протяжении всего хода мировой истории неизменно одерживали победы не только вследствие храбрости солдат и таланта полководцев. Главной причиной их военных достижений были возвышенные вдохновляющие идеи и нерушимые моральные принципы, коими они, в отличие от своих немытых противников, руководствовались. «Слава богу, не читал этого бреда», — подумал Виктор.

— Как дела, Талент?

— Слушай, мне некогда.

Мейер Крукенберг прикинулся сумасшедшим еще до того, как впал в безумие по-настоящему.

— Чтобы этот гадючник меньше шипел, — отзывался он о своих ученых коллегах, пожимая плечами и стирая салфеткой кофе с губ. Легендарный историк, мальчиком эмигрировавший из Кенигсберга в нацистской Восточной Пруссии, никогда не появлялся в своем кабинете. Огромной стопкой копилась почта. Студенты бормотали что-то об отпуске по болезни, а обслуга шепталась о других причинах.

— Профессор Крукенберг был просто чудом, — объяснял Виктору декан Холлистер, когда еще возлагал на него какие-то надежды. — Но однажды… — Холлистер выдержал эффектную паузу, — он отключил все телефоны на кафедре… — еще пауза, — и пригрозил сделать то же самое с компьютерами. Без объяснения причин. Полиция приезжала.

Виктор стал делать крюк, чтобы каждый раз, бывая в институте, проходить мимо здания кафедры истории. Но Мейера не выследил. Студенты обогащали легенду о нем новыми деталями: в психушке… помер… Любопытство Виктора — праздное, надо признать, — росло.

К его удивлению, оказалось, что старик Мейер тоже интересуется им. Однажды Виктор читал лекцию о промышленной дефорестации бассейна Амазонки. В задних рядах сверкнули круглые очки, насаженные на нос сухого старика. Он сразу узнал старого очкарика, хотя выглядел тот иначе, нежели на фотографии в буклете института. После лекции, пока студенты разъезжались на своих новеньких джипах по чистеньким домам, к моложавым мамочкам в Коннектикут и Нью-Джерси, Мейер буравил Виктора своими «бутылочными» очками.

Госпожа Крукенберг всегда подавала крепкий кофе и густые сливки. И всегда в настоящих мейсенских чашках, расписанных синим кобальтом.

Но чего не смогли совместными усилиями добиться Красная Армия и американские бомбардировщики, Мейер совершил несколько минут назад. Наследственные чашки, пережившие бомбежки Второй мировой войны, валялись на полу, рассыпавшись на тонкие бледные лепестки.

— Тише, — Эстер прижимала палец к губам и моргала заплаканными глазами, — не будем его беспокоить.

Обычно Эстер шутила с Виктором, призывала бросить «эту Салли» и познакомиться с «настоящей девушкой, из Берлина, откуда же еще», с такой, какой она сама была когда-то. Сейчас в ее глазах читалось отчаяние.

— Я все уберу, — прошептала она, стараясь не наступать на осколки стекла и фарфора. — Вы потолкуйте. — Она остановилась перед исцарапанной запертой дверью и еле слышно постучала. —

Shatzi? Da bin Ich,

[2]

 — нараспев протянула она и приоткрыла дверь.

Холодный ветер с Гудзона заставил Мейера запахнуть пальто. Они миновали цепочку пивнушек на Адам-Клейтон-Пауэлл. Мейер шел, не обращая внимания на витрины и глядя только на крыши.

— Она была моей лучшей студенткой. — Он держался за локоть Виктора, чтобы не поскользнуться.

— Что вы хотели мне сообщить? — нетерпеливо спросил Виктор. Он уже раскаивался, что согласился пойти к Мейеру.

Мейер это почувствовал. Он убрал руку, выпрямился во весь рост, оставаясь по плечо Виктору.

— Удобно, правда? Старый шизофреник. Лечиться надо. Мерещится ему всякое…