В первые секунды Костя подумал, что ему мерещится. Девушка неуверенно шла по брусчатке, мимо обезглавленного памятника Ленину. Вытянутая рука безголового вождя пролетариата направляла незнакомку в сторону Кости. Ее мелкая фигура, со старомодным платком на плечах, едва различалась в синеватой черноте апрельского вечера. Костя стоял с сигаретой на углу тускло-желтого дома и удивленно глядел в ее сторону. Стук каблуков тревожно оглашал притихшую, словно кинозал перед сеансом, улицу: цок-цок, цок-цок. Костя дернулся и быстро пошел наискосок к девушке.

— Стойте! Вы спятили? — приблизившись и поймав ее за рукав, негромко сказал он. — В центре города, в комендантский час?!

Рано утром нещадно затрындел домофон. Осторожно убрав с груди Машину руку, Костя с трудом поднял голову, совой поглядел в окно. Между щелками жалюзи едва рассеялась темная синь. Муконин нащупал пульт и включил настенную панель. На экране нарисовалось угрюмое лицо, которое, слегка шевеля густыми черными усами, низким голосом произнесло:

— Откройте, Комитет Безопасности!

Костя тихонько матюгнулся и нажал кнопку. Похмелья не было, но голова почему-то казалась тяжелой. Маша слабо простонала и отвернулась к стенке. Он нехотя вылез из теплой постели, ежась от холода (топили плохо), оделся и пошел открывать.

На пороге стоял тот же усатый тип, невысокий, как и Костя, был он в камуфляжной куртке, седые волосы прикрывала шапка-формовка с оставленным снятой кокардой отпечатком. Из-за его спины кидали выразительные взгляды два молодца, бритые ежики, тоже в защитных спецах.

Костя вышел из управления КБ в отвратном настроении. Подлые предатели немало попортили крови. Думать о деле с учеными больше не хотелось. Главное, в срочном порядке набить желудок. Впрочем, чувство голода уже притупилось, превратилось в легкую тошноту, тупое нытье.

Муконин прикурил сигарету и втянул дым натощак. Выбрался на улицу и двинулся к ближайшей автобусной остановке. Солнце висело где-то вдалеке, но было зябко. Подойдя к остановке, Костя вспомнил, что хотел найти любую забегаловку, вспомнил, что тут в двух шагах должно быть что-то подходящее, и направился туда.

Прохожие, попадавшиеся навстречу, или вовсе не обращали на него внимания или бросали равнодушные взгляды. Бледные лица, думал Костя, господи, какие затюканные лица у нынешнего народа. И ведь скоро, скоро их доконают эти гнусные кэбэшники, эти скотские боны, этот смрадный смог и холодное солнце. И тогда все они пойдут на баррикады… На автострады… Тьфу ты. Кажется, я уже несу бессмысленный бред… А может, не пойдут? Их ведь сплачивают. Или сплачают? И они сплачиваются. Или сплачаются? У нас у всех общее дело, бла-бла-бла, мы должны вернуть Россию… Он выбросил сигарету, мысли перескочили на другое. «Интересно, как там вчерашняя Маша? Что-то она там поделывает? Жаль, я ведь не узнал до сих пор номер ее телефона…»

Костя взошел на крыльцо и потянул на себя дверь кафе.

Муконин хотел было вернуться домой. Но когда он вышел из подъезда, на смартфон позвонил Геннадий Пухов.

Костя не просто числился в Чрезвычайном правительстве. Приходилось иногда и работать. Формально Костя относился к Чрезвычайному комитету по землеотведению. А начальником комитета был этот самый Геннадий Пухов, невысокого роста человек лет сорока пяти, с хорошо идущей ему легкой щетиной, с чуть замутненными глазами, обладавший резким, почти гнусавым голосом.

— Тут это, дело с китаезами, — поздоровавшись, лениво протянул он в динамик смартфона. — Надо на стрелку съездить.

— Да? — Костя помрачнел. — А что такое?

Костя открыл дверь, ступил в квартиру и обалдел. Вылизанная прихожая сияла первозданной чистотой. Везде горел яркий свет. Из кухни веяло таким домашним ароматом жареной картошки. Маша выплыла оттуда, с аккуратной соломенной косой на плече, облаченная все в ту же его рубашку, со стройными голыми ногами с острыми коленками глинистого оттенка, в пляжных шлепанцах. Лицо ее озарилось радостью, темные глаза заблестели опалами.

— Как долго тебя не было! Я тут чуть с ума не сошла.

Она несмело приблизилась и прильнула к нему. «Ох уж эти кошачьи повадки!» — подумал Костя, погладив ее шелковистые волосы.

— Разве долго? А по-моему, быстро.

Костя еще с юных лет, с первых поездок, заметил тот странный факт, что некоторые большие города начинаются и заканчиваются многоэтажными коробками, выросшими практически в поле. Под стук ли колес поезда, в автомобильном ли окне, коробки неожиданно появляются из-за леса островками, будто сверхгигантские грибы после дождя. И конечно Екатеринбург входил в число «грибных» мест. Они проехали уже километров пять, но вдруг снова возникли серые многоэтажки вдали от дороги.

Впрочем, эти оказались последними. (Удивительно, но по трассе на Челябинск Костя еще ни разу не ездил.) Потянулся лес, сухой, сонный, уставший от долгой зимы, устланный у корней давно не стиранной периной, над которым в призрачно-розовой дымке всходило солнце. Машина хорошо держала трассу, гололедица отсутствовала. Пост Кэбэшников уже остался позади.

На посту их вообще быстро отпустили, как и обещал генерал Калинов. Только глянули на чип-мандат — чип-манду, как выражался Ганя — так сразу же откозыряли: свободны, мол, езжайте дальше.

«До Челябинска у вас вообще проблем не будет, — вспомнил Костя слова Сергея Михайловича, восседавшего в своем кожаном кресле с членистой спинкой. — Любой мобильный пост, стоит им только просканировать ваш мандат, должен еще и честь вам отдать!» Смотря какой жук на посту сидит, — прищурился Костя, включив стеклоомыватель. «Ну, разве что на дорожных бандюг нарветесь, — добавил тогда генерал. — Их, к сожалению, нынче много развелось, за всеми не уследишь. Но и с ними вам должно прокатить. Потому как вероятность невелика. Ведь их внимание привлекают нормальные машины. А ваша ископаемая «семерка» Вазовской классики способна вызвать лишь насмешки. Я помню, во времена моей молодости была такая раритетная машина — Запорожец…» И Сергей Михайлович ударился в воспоминания.

До въезда в Челябинск оставалось буквально километров пять, когда их на посту тормознул полосатой палочкой человек в форме. Форма была синей, с лунными кольцами на брюках и рукавах, какую носили до Русской Хиросимы гибдэдэшники. Только на погонах не было ни лычек, ни звездочек. Зато имелось на каждом по двуглавому орлу, золотящемуся на неожиданно выглянувшем солнце. За спиной у инспектора висел пресловутый автомат Калашникова.

Остановив машину, Костя приоткрыл окно и высунул чип-мандат. Постовой посмотрел на Муконина взглядом вышедшего из клетки тигра, глянул на мандат и ровным голосом произнес:

— Из машины выходим.

Костя смерил его спокойным взглядом. Типичный гибдэдэшник путинско-медведевских времен. Упитанный мужчина со смугловатым скуластым лицом, с глазами чуть навыкате, имеющими стандартный набор виньеток-выражений.

Отъехав километров на пять, приятели решили остановиться, чтобы пообедать и подождать сопровождение. Шлагбаум и вагончик уже скрылись из поля видимости. Кругом был лесок из сосенок. Машину загнали в небольшой карман — когда-то здесь начиналась проселочная дорога, но теперь исток был завален высохшими чешуйчатыми соснами, ощетинившимися изломанными крюками лап.

Костя, переместившийся после границы на пассажирское кресло, потер руками и потянулся к заднему сиденью.

— Так, чем тут у нас можно поживиться? — Он поморщился от внезапного укола едва зажившего ребра.

Ганя, тем временем, третировал смартфон.

Они сидели полуодетые в просторной кухне деревянного дома у русской печки. Уже изведавшие местную баньку, разморенные парилкой и самогоном, вкушали трапезу. Колян Питерский в неизменной вязаной шапочке, в салатного цвета футболке и синем трико, барином восседал в старом кресле. Кресло было обтянуто зеленой тканью, стояло на фоне совкового кухонного гарнитура под молоко. Костя в расстегнутой рубашке сутулился на стульчике, уютно подогреваемый со спины печной стеной. Рядом обнаженный по пояс Ганя, в одних брюках, с мокрыми, вьющимися, точно китайская лапша, волосами, облокотившись на пластиковый подоконник, покуривал сигарету. В эти минуты со своими мускулами он напоминал Косте этакого кентавра. В потолке светилась современная диодная люстра, отчего на кухне было бело, как днем. На столе, помимо опустошенной на две трети литровой бутыли с мутной жидкостью, радовало глаз много разных яств. Тут были и красная рыба, старательно порезанная, и толстые куски сала с мясными прожилками, и картошка по-деревенски в мундирах, и пельмени, и вскрытая банка маринованных огурчиков с торчащими наружу водорослями, и еще всякое по мелочи.

— Анархия, блин, это мать порядка, так говорил батько Махно, — хмельно вещал Колян с горящими глазками. — Это, блин, общество, в котором признается только воля отдельной личности, и только она, и ничто другое. С-следовательно, человек выдвигается на первый план и называется высшим идеалом. Но мы, блин, адаптировали эту арх-архаичную анархию под реалии двадцать первого века. Мы признаем государственный строй, в котором во главу… Иа. Во главу угла ставится личность.

Костя отвлеченно глядел на бескровные, покрасневшие пятнами, жилистые руки атамана, держащие на весу рюмку и вилку с наколотым пельменем.

— А, вот то-то же, батенька, — сощурившись, помахал сигаретой Ганя. — Значит, вы понимаете, что без государственного устройства никуда? Но тогда какая же это, к чертям, анархия, я вас спрашиваю? Где ваша теоретическая школа? Где Бакунин? Где Кропоткин? Вы же противоречите отцам-основателям!

До Уфы домчались без приключений. Если не считать перестрелки в районе нефтяных качалок и еще — стационарного полицейского поста.

Вот как это было. Когда холмы уже оставались позади, Ганя жал сто сорок, а то и сто пятьдесят километров в час, благо трасса позволяла. Потянулись поля, а на полях замаячили нефтяные качалки, заблестели на солнце прямые синие черви трубопроводов.

Сначала послышался стрекот автоматов, и Ганя сбросил скорость до ста километров.

— На хрена ты скорость сбавил! — в сердцах воскликнул Костя. — Сейчас наоборот нестись надона всех парах, чтоб не зацепили.