— Ах, как я огорчена, ханум, как мне неловко перед вами… — затараторила Мехри Борунпарвар, появляясь в дверях гостиной.

— Избави бог, ханум, не случилось ли какого несчастья?

— Клянусь если не вашей драгоценной жизнью, то жизнью ваших детей, я так волновалась, так спешила поскорее закончить дела в этом проклятом благотворительном обществе! Ах, мне безумно хотелось навестить вас! Бог свидетель, от тоски моё сердце превратилось в пепел.

— Полно, дорогая ханум, зачем так убиваться! Мы же отлично знаем, как вы заняты. Разве люди оставят в покое такого бесценного ангела? Все надеются на вас. И они правы: на кого же ещё им рассчитывать?

— Поверьте, я чувствую расположение ко мне дам, но всё же дела доводят меня до отчаяния, особенно это проклятое благотворительное общество. Из-за нескольких сироток я не знаю ни сна, ни отдыха. Мне, конечно, жаль бросить их на произвол судьбы, но и себя не хочется забывать. И в результате я не имею покоя ни днём ни ночью. В гости по-человечески сходить не могу. Вечно опаздываю на час, а то и на два. Вот и сейчас я чувствую себя неловко перед такой прелестной и уважаемой дамой, как вы…

Мехри Борунпарвар в этот вечер вернулась из «проклятого благотворительного общества» утомлённой. После того как были сказаны все любезности, истинный характер которых ей был известен лучше, чем кому бы то ни было, Мехри незаметно распустила немного бандаж и бюстгальтер, сжимавшие её, как свивальник, и тяжело упала в красное бархатное кресло ханум Нахид Доулатдуст. Однако удовольствия она от этого не получила: торчащие из сиденья пружины врезались в её тело.

Наша дорогая Мехри всегда старается сидеть на деревянных стульях с высокими спинками, сидеть прямо, чтобы застёжки бандажа не впивались в тело, как шампуры в шашлык. Но на этот раз стулья предусмотрительно были заняты её милыми подружками и Мехри пришлось опуститься в это ужасное кресло. Она сидела очень беспокойно, то и дело неестественно выпрямляясь, поводя плечами, закидывая голову, словом, из всех сил стараясь спастись от гвоздей и проволоки, скрытых в кресле. Со стороны казалось, что её кусают тысячи блох.

А разве поведение Мехри-ханум в данном случае не отражает её мировоззрения вообще? Она мучает себя, чтобы казаться такой, какой её хотят видеть. Ханум Борунпарвар, подобно многим аристократкам Тегерана, ежедневно с невероятными усилиями и в страшных мучениях затягивает себя этим ужасным корсетом, который сокращает тело на одну треть, делает его более стройным, гибким и молодым. Впрочем, не правда ли, стоит потерпеть немножко во имя того, чтобы люди, которые отлично знали, что ей уже сорок лет, принимали её — тьфу, тьфу, как бы не сглазить — за шестнадцатилетнюю девушку?

Приглашённое в этот вечер общество представляло собой довольно странное сборище. Двумя столпами, подпиравшими его, были Мехри Борунпарвар и Нахид Доулатдуст. Они обладали здесь неограниченной властью, хотя и являлись рупорами различных группировок, отношения между которыми основывались на фальши и лицемерии. Участницы собрания видели друг друга насквозь и всё же продолжали лгать и рисоваться.

Мужчины, выдававшие себя за патриотов и верных сынов отечества, на деле были вероломными предателями, кровопийцами и душегубами. Их жёны, дома грубые даже с собственными детьми, в то же время состоят членами благотворительных обществ и заботятся о сиротах; дома обычно раздражённые и ядовитые, как змеи, они на людях стараются быть сладкоречивыми и любезными. Детей своих они не воспитывают, предоставив это нянькам и слугам, но в благотворительном обществе донимают прачек, требуя отличной стирки сиротского белья. И всё это для того, чтобы, собравшись в гостиной Нахид Доулатдуст, лицемерно похвастаться перед дамами своей деятельностью. Ханум Борунпарвар уже несколько лет посещает курсы английского языка, только бы создать видимость большой занятости, только бы пощеголять этим перед дамами. Но за всё время она не научилась даже читать по— английски.