Наш гусарский эскадрон стоял в Конотопе. Приказа выступить в поход все не поступало, и мы, пользуясь благодатными мирными денечками, напропалую кутили, стрелялись на дуэлях, резались в карты и волочились за дамами. Многие мои товарищи, считавшие Петербург, где мы прежде квартировали, слишком суетным, почитали Конотоп чуть ли не раем земным, где можно сыскать для души истинное отдохновение. Я же был иного мнения: открытых домов тут было наперечет, так что требовалось изрядно постараться, чтоб хотя бы только найти, за кем волочиться. При этом ни в благородных домах, ни в присутственных местах, ни на базаре не довелось мне увидеть хотя бы пару стройных ножек. Не то чтобы ножки местных барышень были уж совершенно нехороши, но скорее перо сломается, чем назовет их изящными.

Что же касается городских видов, то, на мой взгляд, Конотоп представлял тогда малоинтересную картину: покосившиеся мазанки, крытые соломой или замшелыми досками, сараюшки да оглобли за каждым плетнем. И все это в крапиве, плюще, осоке да репейниках. Городок был похож на пирог, который замесили из кислого теста, начали уж было выпекать, но потом понюхали-понюхали и, разочаровавшись, свалили недопеченное тесто в траву, плюнули да и пошли обедать в трактир.

Впрочем, имелись в Конотопе по крайней мере две достопримечательности. Главной достопримечательностью считалась пожарная каланча. Говорили, что сразу же по возведении она была проклята некой престарелой девственницей за то, что фаллическими своими формами бросила вызов нравственности и плодила греховные помыслы среди горожан.

По причине ли проклятия или по какой другой, но каланча была постоянно побиваема молниями. Только за время пребывания нашего эскадрона в городе они три раза поразили ее. Никто не мог взять в толк, почему так происходит. Впрочем, все сходились во мнении, что конотопские пожарные благодаря этому обстоятельству изрядно выучились своему ремеслу.

Между тем предводитель дворянства, отец двух пышнощеких, но во всем остальном весьма неказистых дочек, заметил, что молния поражала каланчу только в том случае, если дозор на ней в это время нес пожарный, чье имя начиналось с согласной буквы: Семен, Тимоха, Никанор. И щадила, если имя дозорного начиналось с гласной: Иван, Агафон, Евгений. Предводитель сделал вывод, что не проклятие девственницы, а именно согласный звук, стоящий в начале имени дозорного, и притягивает молнии.

…Я ехал на свою квартиру по пыльно-зеленым улицам Конотопа, и странные мысли бродили в моей голове. Впрочем, возможно, они бродили вовсе не в моей голове, а где-нибудь в другом месте – уж настолько эти мысли были странные – но я их слышал и потому полагал, что они бродят именно в голове. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я выхватил саблю из ножен и принялся охотиться за шмелями. Занятие это не из простых: ведь это только кажется, что шмели неповоротливы и медлительны. А попробуй-ка, едучи верхом, достать клинком кружащего в переливах ветра шмеля! Да еще так, чтобы не зацепить саблей уши коня! Но даже и это требующее большой сосредоточенности занятие не истребило странные мысли. Из чего соткан мир, и как удивительно в нем все переплетено, и кто соткал и переплел все эти дивные нити? Возможно, это всего лишь череда фактов и событий, но отчего ликующей и все понимающей струной поет мое сердце? Кто научил его этой песне?

Верно заметил Овидий: «Властно играют в делах человеческих тайные силы».

Всего час назад кузнечиха Ганна вовсе не знала о моем существовании, но уже завтра, быть может, покорно понесет от меня новую жизнь, даже целую череду новых жизней и судеб. Может, теперь у меня между ног на седле – упорный крестьянин, отважный воин грядущего или великий правитель. Кабы мог этот властитель будущего обратить свой взгляд в свой сегодняшний день, так непременно оградил бы меня немедленно целым отрядом отборных солдат, которые бережно понесли бы меня на руках во избежание какой-нибудь роковой для будущего властителя случайности.

Или же завтра утром суровая кузнечиха вырвет мой уд, оборвет нити тысяч грядущих жизней, которые сейчас затаились у меня между ног и греются о теплое седло. Как знать?

Или вот теперь… Удар моей сабли настиг шмеля. Могли ли златоустовские мастера, со всей своей сноровкой и умением изготавливавшие эту саблю во славу Отечества, предполагать, что добычей ее станет не супостат России, а простой шмель? Я живо представил убеленного сединами златоустовского мастера-оружейника, которому от дедов еще достались секреты мастерства. Мог ли этот оружейник помыслить, что столь напряженно трудится он над этой саблей только для того, чтобы я загубил ею шмеля?

Рано утром я основательно подкрепился старательно приготовленным Авдотьей судаком со сметаною, запил съеденное квасом и направился в Ремесленную слободку. Когда я подъехал к кузне, мои товарищи уже все собрались. Они подбадривали поручика Тонкорукова и ротмистра Щеколдина и подавали им разные полезные советы касательно ведения схватки. Я спешился, и мы все вместе подошли к вынесенной во двор наковальне, возле которой, уперев руки в бока и прищуриваясь от утреннего солнышка, стояла кузнечиха. Она не сомневалась в своей победе и потому лишь снисходительно посмеивалась, глядя на нас.

Вокруг живо образовалась целая толпа зевак из разных сословий. Метнули жребий. Первому на кузнечиху выпало идти поручику Тонкорукову.

Лицо его побледнело и вытянулось, как у школяра, которого собирается высечь строгий учитель.

– Ну, давай же, давай! – закричала толпа. – Покажи, как гусары…

Тонкоруков сбросил на землю ножны с саблей и стал осторожным шагом, точно лиса к кроличьей норе, приближаться к кузнечихе. Та села на наковальню и подобрала подол платья.

Мы бурно праздновали с товарищами победу над кузнечихой. Гусары поздравляли меня, многие хотели непременно самолично и во всех подробностях рассмотреть мое орудие, чтоб потом, вернувшись по домам, рассказать о нем друзьям и домочадцам.

Я в этом никому не препятствовал: ведь скоро нам предстояло идти в поход, и я знал, что не все из него вернутся. Поэтому как я мог отказать тем, кто, стоя на краю могилы, желал открыть для себя новые горизонты представлений о мире?

Прикомандированный к нашему эскадрону фельдъегерь сделал подробную зарисовку с моего орудия, затем попросил меня черкнуть на ней пару приветственных строк для его невесты, которая жила в Костроме и которой он хотел отправить эту зарисовку.

– Пусть моя Любушка увидит, с какими молодцами выпала мне честь служить! – раздувая щеки от гордости, сказал фельдъегерь.

Всю ночь мы кутили с офицерами и только под утро отправились по домам. Не успел я распрячь коня и приголубить свою хозяйку Авдотьюшку, как в дом постучали.

Слава – как ветер, который гонит волны против течения реки. Как ветер ни старается, а река все несет свои воды к морскому долу. Так и моя слава победителя кузнечихи блеснула и быстро потускнела в суете других событий. И если поначалу мне казалось забавным, что многие конотопские обыватели узнавали меня, женщины пугали моим именем непослушных детей, а мальчишки бежали за мной, подобно тому, как бегут они за слоном, когда ведут его по улице, то вскоре это стало раздражать. Слава победы над легендарной кузнечихой, окрылившая поначалу, как бокал игристого, быстро дала оскомину. Некоторые гусары, еще недавно восхищавшиеся моей доблестью, переменили свое мнение и говорили теперь, что я чуть ли не бросил тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Кроме того, пополз слух, будто бы я вступил в баталию с кузнечихой из низменной цели разжиться на пятьдесят рублей. И хотя я, получив эти пятьдесят рублей, в ту же минуту отдал их интенданту Горнову, чтоб он передал их отважной кузнечихе, нелепый слух захватывал все новые умы.

Меня перестали приглашать на приемы к предводителю, где прежде я волочился за его дочками. Предводитель почел, что мое присутствие у него в доме может скомпрометировать их, но была и другая причина отказа. Впрочем, о ней я узнал много позже. Как выяснилось, вскоре после моей баталии с кузнечихой предводитель повесил в своем кабинете новую картину. Она называлась «Битва Геркулеса с Гидрой». Предводитель с гордостью показывал эту картину всем своим многочисленным гостям и утверждал, что она писана с натуры, с самого Геркулеса древнегреческим художником и что ему доставили ее из Греции в знак особых его заслуг в трактовании древних мифов. На самом же деле на картине был изображен мой уд. А Геркулес, сражающийся с Лернейской гидрой, только пририсован к нему. Причем размерами древнегреческий герой лишь немного превосходил мой уд, и малосведущий в мифах зритель запросто мог подумать, что Геркулес не отрубал Лернейской гидре головы, а попросту пронзил ее своим фаллосом, как копьем.

Как так получилось, что у Геркулеса оказался мой уд, – история довольно занятная. Главную роль в ней, как потом выяснилось, сыграл интендант Горнов. Он упросил фельдъегеря, сделавшего с моего уда зарисовку, дать ее на время, чтоб «получше все рассмотреть». На самом же деле Горнов решил извлечь из этой картинки коммерческую прибыль. И извлек. Он отнес рисунок в типографию, где гравер пририсовал к моему уду Геркулеса, сражающегося с гидрой, и сделал копии. Одну копию Горнов тут же продал предводителю как древнегреческую картину, доставшуюся ему в наследство, другую подарил полицмейстеру, а несколько копий отправил друзьям в разные города. На этом бы и остановиться предприимчивому интенданту. Да куда там! Через несколько дней Горнов вновь отправился в типографию, наделал новых копий и пустил их в широкую продажу. Теперь чуть ли не в каждом конотопском трактире и шинке обедающие могли видеть мой уд, пририсованный к античному герою, а интендант подсчитывал барыши. Вот уж действительно точно замечено поэтом, что типография обладает волшебным свойством превращать любой вздор в серьезное и значительное.

Узнав о столь широком распространении картины «древнегреческого художника», предводитель понял, что здорово обмишурился. Он провел расследование и быстро выяснил, чей именно уд был изображен на картине. Особенно удручило предводителя, что орудие мое было запечатлено на картине сразу же после любовной баталии. И – не с дворянкой, а с женщиной низкого звания! Картину предводитель из своего кабинета немедленно удалил, а мне отказал в посещении дома.

Жаль, что вся подноготная этой истории стала известна мне много позже. Узнай я о ней сразу же, многое бы сложилось в моей жизни по-другому. Но увы, увы…