Название этой книги дано самим автором не по одному из включенных в нее рассказов, а по мотиву, который объединяет их все. Мотив «бегства-возвращения» — им пронизаны многие произведения Эдны О’Брайен — стал для нее своего рода метафорой собственной судьбы. Судьбы, типичной для многих ирландских писателей, для которых Ирландия переставала быть местом жительства, но навсегда оставалась местом действия их произведений. Пример Джеймса Джойса в этом смысле — классический.

Эдна О’Брайен (род. в 1932 г.) живет в Лондоне (с 1959 г.), но к Ирландии возвращается не только в своих книгах. Она регулярно приезжает на родину и… снова уезжает в город, где живет. С родиной у Эдны О’Брайен свои отношения, как, впрочем, опять же и у многих других ирландских писателей. Ее «ссора с Ирландией» — здесь она тоже не исключение — это и ссора с самой собой, а ее бегство из Ирландии — в немалой степени бегство от самой себя. А так как, покуда жив человек, ему не суждено убежать от себя, он должен возвращаться к стране своего детства, чтобы вновь и вновь пытаться объяснить причины своего бегства. И Э. О’Брайен делает это постоянно: и в многочисленных интервью, и в книге-путешествии «Мать Ирландия» (1976), и во всех своих ирландских рассказах и романах.

Она говорит о том, что не могла бы жить в Ирландии, но хотела бы ежедневно там бывать (интервью 1976 г.). Когда человек живет в другой стране, мыслями он устремляется к той, где родился. «Дом в Ирландии, в котором я выросла, теперь необитаем, но когда я вижу сны, снится мне всегда этот дом» (интервью 1981 г.). Живи она в Ирландии, она погружалась бы в свою естественную среду, не замечая этого; находясь же вдали, она хранит в себе ее картины (интервью 1985 г.). Книга «Мать Ирландия», рисующая весьма критический портрет нации, заканчивается объяснением: «Я не живу в Ирландии, следуя внутреннему предостережению. Если бы я там жила, я могла бы иссякнуть, могла бы утратить чувство того, что значит для меня иметь такое наследство, могла бы обрести спокойствие, а мне, не знаю отчего, так важно снова и снова проследить тот самый смертельно опасный путь из детства в надежде отыскать какой-то ключ, который поможет или помог бы мне перенестись к месту истока сознания, к полной чистоте, предшествующей моменту рождения».

Что-то в этих и многих подобных словах писательницы, думается, продиктовано потребностью самооправдания, что-то в них помогает понять и психологию творчества. Но есть в них и другое — глубокое и совершенно личное, сотканное из противоречий чувство к своей родине. «Ирландия всегда воспринималась как мать, женщина, лоно, вместилище, кормилица, невеста, прекрасная Розалин, корова, шлюха и, наконец, костлявая ведьма», — пишет Э. О’Брайен в книге «Мать Ирландия». Ирландские писатели, кажется, навсегда простились с романтическим образом прекрасной страдающей Кэтлин, еще одного олицетворения родины. Но если она и остается для них матерью, отношения с ней не складываются легче.

«Тоскуя вдали от нее, я полнее ощущала ту мучительную боль, которая доказывала мне самой, как сильно я ее люблю». Слова эти, отнесенные в рассказе «У маминой мамы» к родной матери, передают и чувства писательницы к матери-родине. Они выражены в емком образе любви-боли: любви, проросшей в душу и все же нуждающейся в напоминании болью. Психологическое состояние, определяемое этим образом, писательница многократно, в разных ситуациях, с разными оттенками передавала в своих книгах. В самой противоречивости этого состояния есть, видимо, и оттенок религиозной экзальтации, взболтавшей в одну дурманящую смесь любовь, страх, боль и вину. Полученное писательницей католическое воспитание, как бы критически она ни характеризовала его впоследствии («никому такого не пожелала бы»), создало то, что она называет своей мифологией, в системе символов которой «ад занимает первое место».

Перевод Н. Буровой

Знакомство с ними, казалось, откроет двери в иной, необыкновенный мир. Мне виделось, как с трудом подается на тугих петлях зеленая железная калитка, как я иду к дому по тенистой аллее и стучусь в белую парадную дверь. Допускались туда лишь садовник, почтальон да уборщица; они держали виденное в тайне, иногда только, важничая, бросали, что картинам на стенах цены нет и что мебель в доме вся старинная. Там был сад с фонтанами, пруд с кувшинками, огород и декоративные деревья, которые они называли араукариями. В доме жили мистер Коннор, майор, и две его дочери. Сын майора погиб в автомобильной катастрофе. Говорят, несчастье произошло оттого, что отец без конца дергал сына, заставляя ехать быстрее, — пусть все видят, что значит самая дорогая машина в округе. Даже трагедия не сблизила обитателей дома с жителями деревушки, отчасти оттого, что они сами держались отчужденно, а главное потому, что деревенские, будучи католиками, не могли пойти ни в церковь, где отпевали протестанта, ни на протестантское кладбище, где у Конноров был заросший плющом фамильный склеп, к которому, словно к дому, вели каменные ступени. Конноры не носили траура, и уже через месяц после похорон позвали в гости друзей.

Два-три раза в год майор приглашал к себе владельцев конного завода и хирурга с женой из Дублина. Нельзя сказать, чтобы дочери майора были красавицами, но в них была порода и слова они выговаривали так, что всякая иная речь казалась вялой и растекшейся, как устье нашей речки или озерцо посреди поля. У них были темные волосы, темные глаза и обветренная кожа. Мисс Эми заплетала волосы в косу и укладывала короной на макушке, а мисс Люси смиряла свои непокорные кудри большими коричневыми заколками. Если барышням Коннор случалось кивнуть кому-либо из местных или полюбоваться чьим-либо малышом в коляске, новость мгновенно облетала весь приход, и те, кому не доводилось быть ими замеченными, чувствовали себя обойденными и страдали от зависти. С нами-то они здоровались; считалось даже, что у нас есть основания рассчитывать на большее, поскольку Конноры были нам в некотором роде обязаны. Отец мой разрешил им выгуливать своих собак на нашем поле, и почти каждый день мы видели, как дочери майора в белых макинтошах и с легкими желтыми тросточками в руках волокут мимо нас рвущихся с поводков громадных коричневых гончих. За домом сестры спускали их с поводков, и тогда наши овчарки, не выбегая со двора, заходились лаем, потрясенные, как мне казалось, самим видом этих безупречно породистых тварей. Барышни прогуливались мимо нас вот уже год, но ни разу не зашли, не заговорили с моей матерью, когда она шла им навстречу с пустым ведром из курятника или направлялась туда с кормом. Они молча кивали и шли дальше. С отцом они заговаривали, называя его Миком, хотя звали его на самом деле Джозеф, и шутили по поводу его охотничьих собак, ни разу не завоевавших ни приза, ни медали. Мать они игнорировали, и это ее обижало. Ей до смерти хотелось пригласить их в дом, чтобы они могли полюбоваться нашими безделушками и толстыми шерстяными коврами, которые она ткала зимой по вечерам и расстилала в дни, когда ожидались гости.

— Позову-ка я их в пятницу на чай, — сказала она мне. Мы решили, что приглашение должно быть неожиданным, потому что, пригласи мы их заранее, они скорее всего откажутся. Мы напекли пирожных, пирожков с мясом, приготовили бутерброды с яйцом и майонезом, с луком и без лука. Взбили сливочный крем и выложили в вазочку белую пену, сладко пахнущую кондитерской. Меня поставили на страже у кухонного окна. Завидев их вдалеке, я крикнула матери: