«О следующем столетии я лучше многих советских мальчиков знал, что никакого книжного Полдня оно не обещает. Звездолеты не доберутся до Туманности Андромеды, умные машины не накормят человечество, а пустыни не оросятся искусственными дождями. Пески останутся песками, потому что старая империя чересчур долго гонялась по ним за призраками, ломая собственные кости. <…> Таким образом я постепенно понял, что подлинной Гостьей из будущего могла быть только тоскливость его ожидания».
Сhanson d’automne
[1]
Ранней осенью предгорья, поросшие дикой яблоней, орехом и можжевельником, вспыхивали рыже-золотым цветом с островками киновари. Небо было еще безоблачно и полно хрупкого сентябрьского тепла. Оно походило на купол, выложенный бирюзой. Вода в ручьях становилась хрустальна и льдиста на вкус. Хлопковые поля издалека казались вспененным морем снега. Крестьянские бригады и городская чернь, согнанная им в помощь, едва приступили к уборке. В такую пору молодежь из знатных семей — столичные студенты и чиновники — стремились на прогулки, чтобы, отыскав тенистый уголок, раскинуть шатер и предаться элегическим беседам. Души охватывались грустным томлением.
В пути делались остановки в живописных местах. Вдруг кто-нибудь, чья память особенно чутка к недолговечной красоте природы, медлительно цитировал Бодлера, прощаясь с августом:
Другой подхватывал, пропустив два стиха:
