«Стюардессой!» – «Хорошенько подумай...» – «Я хорошенько подумала: стюардессой!..»

Так, еще в ясельном возрасте, я отвечала на занудный вопрос взрослых. Я просто не знала, как сформулировать: когда вырасту, хочу стать

красивой женщиной

. («Кем вы работаете?» – «

Красивой женщиной

» – «Кайфовая же работенка!..»)

И мне повезло: некоторое время я действительно проработала стюардессой – притом на международных линиях «Москва – Нью-Йорк», «Москва – Сидней», «Москва – Кейптаун»... Но вскоре я почувствовала, что разнесение корма, сбор изгаженной одноразовой посуды с объедками – а иногда и спецпакетов (с тем содержимым, которое не выдержали капризные желудки пассажиров), – хорошенькие же небеса! – нет, такая работа, прямо скажем, не для красивой женщины.

И тогда в Амстердаме, куда меня занесла страсть к моему любовнику, темно-синему от сплошной татуировки бразильскому боцману, мне пришло в голову организовать альтернативный бордель.

Если вы бывали в квартале Красных Фонарей, то, конечно, испытывали досадное чувство, будто вам подсунули – скандально пресным – то всемирно знаменитое «национальное блюдо» – которое, в соответствии со своим изначальным рецептом, должно быть именно что соленым, дочерна перченным – и уснащенным тьмой тьмущей приправ. Невкусность, даже несъедобность данного блюда, которое «позиционируется» как ошеломляюще

пикантное

, – объясняется тотальным отсутствием в краснофонарном квартале чувства греха. Ни «щекочущего», ни «упоительного», ни какого-либо еще. Скажем резче: пресность рекламируемого «блюда» (то есть блуда) объяснима, пожалуй, вопиющим дефицитом хоть какого-нибудь – хотя бы самого худосочного –

порочного искушения

в этих узких, повседневно разящих марихуаной переулках, на загаженной набережной, на улочках, жалко иллюминированных, смахивающих на трехгрошовые декорации ада, – то есть повсюду, где плебейские витрины являют глазу смертельно скучающее, смертельно скучное человечье мясо, предмет тупой буффонадной механики.

Тем летом, перед поездкой в Штаты, я жила с Хенком. Сначала у Хенка, потом с Хенком. Ну что значит – «с Хенком»? Что подразумевает эта смена предлога и падежа?

В юридическом смысле «жить вместе» означает, кажется, «совместное ведение хозяйства». Если следовать этому определению, хозяйство у нас было, и мы вели его совместно. Из чего оно состояло?

В моих апартаментах, размером с матрас (в горизонтальном сечении), располагался, соответственно, матрас. Зато на высоких стенах – до самого потолка, в несколько рядов, – шуршали-трепетали на сквознячке мои платья, боа, шали, платки, палантины, веера. В углу торчал длинный шест, которым я подхватывала гардеробные плечики – и туда же, на гвозди, их снова подсаживала. Четыре итальянских чемодана и арабский кофр, обтянутый тисненой оранжевой кожей, валялись порожними на балконе. Они были его единственным украшением: из окошка моих «апартаментов», равно как из огромного незанавешенного окна Хенка, я хорошо видела мое кочевое снаряжение.

Громадная конура самого Хенка, где со мной случались даже приступы левитации, – эта громадная конура когда-то, еще при королеве Виллемине, служила цехом по разделке сельди, – но духа селедки, там, к счастью, совсем не осталось, – напротив того, там витал дух самого Хенка, то есть запах дерзкого бриза с брызгами горьковатой пены, крепко просмоленных лодок, корабельных канатов, раскаленного на солнце песка – солоноватого индонезийского песка, на котором оставляли когда-то следы длинные сильные ноги его беспощадных предков, пиратов и колонизаторов. А иначе откуда у Хенка взялся этот резкий орлиный профиль, серо-зеленые моряцкие глаза, гладкие светлые волосы, смахивающие на летящий парус?

В центре арендованного Хенком ангара (который из-за моего размещения в кладовой сделался

проходным помещением

) опирался на восемь толстенных ног длинный самодельный стол, словно рассчитанный на многочадное, благостно подкатывающее очи протестантское семейство, а в углу ангара, противоположном входу ко мне, шла вверх деревянная лестница, которая под потолком завершалась ложем Хенка.

Мой сценический псевдоним – Solange de Gran– gerie. Придумал его упомянутый уже Робер, мой аккомпаниатор и вдобавок мой личный администратор. В кабаре он выступает потому, что так подрабатывал в юности и кабаре его, сорокапятилетнего, по его же признанию, молодит, – но, кроме того, и это главное: он прочно привязан ко мне, и ничего с этим поделать не может. В амстердамской консерватории господин Робер Санье – жутко уважаемый профессор, который, кроме порционной выдачи своих заумностей, занимается написанием монографий о постмодернистской музыке – и втихаря такую же сочиняет. В его какофониях я ровным счетом ничего не понимаю, но он этого и не требует: ему важно мое присутствие.

Робера я вывезла из Парижа. Впрочем, почему – «вывезла»? В качестве трофея он для меня, с самого начала, был весьма сомнителен, да и ответственность за его передислокацию лежит исключительно на нем самом. Скажем так: Робер

увязался за мной

после моих первых парижских гастролей, да так и осел в Нидерландах. Благодаря мне и «окружающей среде», он стал сносно говорить по-нидерландски; я, благодаря ему, бегло заговорила по-французски, – хотя всегда, когда у нас возникали финансово-ответственные или любые иные напряженные ситуации, мы оба с облегчением переходили на английский.

В остальном же мы с ним двигались в прямо противоположных направлениях: он, в свое времечко, похипповал, а с возрастом трансформировался, как водится, в типичный образчик «миддл-класса»; я же всегда была отличницей-одиночкой, «царевной-затворницей», как меня называли в школе, а затем и в консерватории – то есть жила себе припеваючи вне каких бы то ни было союзов, братств, салонов, задушевных компашек. Несмотря на отвращение к тусовкам, «блистательная будущность была мне обеспечена», но со временем я без оглядки сбежала от всего, что ощущала «респектабельным», «социально статусным» – короче, от всей этой трупной тухлятины.

Почему? Не знаю. Может, просто живой жизни во мне через край – а может, прежний мой опыт, в определенный момент, оказался для меня полностью изжитым.

Псевдоним мне понравился. Я слегка подсветлила свои каштановые волосы золотистым, чтобы придать им оттенок нежной солнечности: мне кажется, Соланж – это очень солнечное имя, улыбчивое и мягкое... Хотя, кто спорит, оно избалованное, непредсказуемое и грациозно-капризное: как объяснил мне Робер, его носила героиня Бертрана Блие, которая засыхала без любви в своем блистательном менаж-а-труа – и, в конце концов, обрела отраду с нескладным вундеркиндом, то есть разяще-интеллектуальным амуром тринадцати лет от роду.

В амстердамском музыкальном театре «QUIN-TOLE» («КВИНТОЛЬ»), где я продлеваю контракт посезонно, служат в основном выходцы из Латинской Америки – чилийцы, аргентинцы, колумбийцы и так далее, причем многие из них изначально являются европейцами, чьи родители, после Второй мировой, эмигрировали на американскую часть планеты и там обосновались, а дети, время от времени, скажем так,

припадают к истокам.

Тем не менее, с июня по август включительно наш разномастный вертеп всегда закрывается, потому что летом нет никакой возможности удержать новоявленных южноамериканцев «на рабочем месте» – все они улетают на трехмесячные вакации в свои рио-де-жанейры и буэнос-айресы – где, видимо, и подрабатывают, – а я, в одиночку, гастролирую по Европе.

В афишах, правда, значится также и Робер. Но определение «в одиночку» означает мое ощущение, а не бухгалтерскую ведомость. Робер – прекрасный аккомпаниатор – он улавливает, даже раньше меня, переменчивые оттенки моих настроений; по этой же самой причине он, довольно долго, оставался для меня превосходным любовником.

Однако тем летом, перед осенней поездкой в Штаты (это был мой частный контракт), я поймала себя на чувстве, что для меня излишним является присутствие одного и того же человека утром, днем, вечером, ночью. Года три такого присутствия – не только для меня, но для любого честного индивида, если он не обладает трусостью себе в том признаться, – приводят к неврозу и неизбежной деградации человеческого взаимодействия, по-разному камуфлируемой.

Я предложила Роберу ограничить наше общение концертной деятельностью – то есть репетициями и выступлениями как таковыми. Мне пришлось выдержать целый шквал его маловразумительных прожектов, в которых он предлагал какие-то «гибкие варианты» отношений. Тем не менее, решающее слово было за мной, и я сказала, что мы можем остаться любовниками, но наши рандеву будут проходить «по иной схеме»: если я того захочу; где и когда я того захочу; возможно, в тех комбинациях, в каких я того захочу, – а из его дома я безоговорочно съезжаю.

Собственно говоря, в его доме, который он получил в подарок от своего отца, торговца недвижимостью, я проживала на отдельном этаже. Этот этаж был изобретательно перестроен Робером из чердака и примыкавшей к нему галереи так, что в результате там смогли расположиться моя студия, моя спальня и ванная, моя маленькая музыкальная гостиная, а также наш, общий с Робером, зимний сад. Крыша была также им обжита: на ней пестрел цветник и красовались вечнозеленые растения; там мы попивали кофе, вино, там иногда завтракали и ужинали; вообще крыша совмещала функции нашей частной эстрады, кафе и клуба. С нее, кстати сказать, открывался живописный вид на Vondelpark... Ну и что?

В первую неделю моего вселения к Хенку – он уходил куда-то с утра до самой ночи – я даже успела опрометчиво привыкнуть к тому, что эти антикрааковские хоромы

[4]

принадлежат мне одной. Кстати сказать, в них, этих хоромах, не наблюдалось ни картин, ни рисунков, ни даже эскизов, поэтому я и думать забыла, что их владелец был отрекомендован мне как художник. Подумаешь тоже – «художник»! А кем еще он может быть? Это же Амстердам, а не зооферма.

Я расхаживала по просторной Хенковой палубе, иногда слушала пластинки, иногда читала, иногда вязала, иногда что-нибудь грызла, иногда напевала. Именно напевала, не пела – я не репетирую без инструмента, считаю это пустым занятием – тем более внутри цементного куба, где реверберация – главный результат любых сольных усилий. Так что я просто напевала: для меня это то же самое, что мысли вслух – или цитаты вслух (дурная привычка среди overeducated people).

И вот я напевала или тихонько насвистывала: «Весна не прошла, жасмин еще цвел... Звене-е-ели соловьи на старых кленах...» – или «В парке „Чаир” распускаются ро-о-озы...» – или «Zigeuner, you have stolen my heart...» – или «Вино любви неда-а-аром... нам судьбой... дано-о-о...» – именно это мне лезло тогда на ум...

В то утро, когда Хенк (в невероятно мрачном, как я разглядела, расположении духа) остался дома, мне пришлось ретироваться на свой матрас и закрыть дверь. Предварительно я попросила у него «Laughter in the Dark», который перечитала уже почти до середины, а он только начал. В самом интересном месте, где Магда посылает Кречмару письмо (и этим навсегда рушит его жизнь), зазвонил телефон. Конечно же, я и не подумала встать – даже на двадцатый, что ли, звонок.