Джордж Леон чересчур крепко держал младшего сына за руку и то и дело поглядывал из-под полей шляпы на неестественно темное для полуденного времени небо.

Он знал, что любой водитель из тех, что едут сейчас по длинной и малолюдной Боулдер-хайвей, видит над пустыней свисающие из облаков рваные полотнища дождя, и что, по всей вероятности, ливень уже пролился на две полосы 91-го шоссе и превратил в остров стоящий за городом отель «Фламинго». Над противоположным полушарием Земли светила полная, круглая луна. А он все пытается шутить…

«Луна и Дурак, – думал он в отчаянии. – Круглый дурак… Плохое сочетание – но я уже не могу остановиться».

За квартал или два, в одном из переулков или на одной из стоянок лаяла собака. Леон неосознанно подумал о собаке, изображенной на карте «Дурак» колоды Таро, и о собаках, которые в древнегреческих мифах сопровождали Артемиду, богиню луны. И, конечно, о том, что на карте «Луны» обычно изображается дождь. Как же ему хотелось иметь возможность напиться…

– Скотти, лучше бы нам вернуться домой, – сказал он мальчику, не без усилия заставив себя не выдать голосом нетерпение. И мысленно добавил: и поскорее все закончить.

Голубая вспышка и грохот оглушили и потрясли ее, но она увидела, как мужчина и мальчик рухнули вперед; мальчик при этом ткнулся в ее колени и отшвырнул ее к книжным полкам. Онемевшей из-за удара отдачи рукой она продолжала сжимать пистолет, а второй схватила Скотти за воротник.

Леон стоял на четвереньках на ковре, по которому расползалось кровавое пятно, но вот он попятился и поднял руку, в которой держал развернутые веером карты. Его лицо являло собой бесцветную маску усилия, но когда он заговорил, голос его прозвучал громко:

– Смотри.

Она посмотрела на него, и он швырнул в нее карты.

Они пролетели мимо ее лица и ударились о корешки книг за ее спиной, но рука, стискивавшая воротник Скотти, почувствовала, что мальчик содрогнулся.

Месяцем позже Леон сидел на пассажирском кресле автомобиля Абрамса, и они ехали – на сей раз гораздо медленнее – по залитым солнцем улицам, удаляясь от больницы. Предгорья были окрашены в сухие коричневато-желтые тона, и спринклеры разбрасывали спиральные струйки воды над неестественно зелеными газонами.

Леон был спелёнат, как грудной младенец. Хирурги удалили ему предстательную железу и два фута толстого и тонкого кишечника, а превратившиеся в фарш гениталии просто отвалились от тела, когда врачи ножницами разрезали на нем брюки и трусы.

«Но я потерял еще не все, – в тысячный раз напомнил он себе. – Сигел – да, а я – нет. Несмотря даже на то, что у меня осталось куда меньше кишок, чем прежде».

– Если тебя трясет, можешь ругаться, – сказал Абрамс.

– Ты отлично ведешь, – ответил Леон.

Крейн выкарабкался из сна, мимолетом порадовавшись тому, что на улице светило солнце. Сердце колотилось в груди, как отбойный молоток, взламывающий старую мостовую. Он знал, что ему опять снилась игра на озере и что его разбудило что-то из реального мира.

Ночи в марте были холодными, и хотя солнце успело высоко подняться – было уже часов девять, если не десять, утра, – валявшаяся на полу возле кровати банка «будвайзера» еще не нагрелась. Крейн со щелчком вскрыл ее, выпил сразу половину крупными непрерывными глотками, а потом рассеянно стер струйку, побежавшую по сивой щетине на подбородке.

От банки на паркетном полу остался темный кружок. Сьюзен никогда не ругала его за выпивку, но, судя по всему, ей не нравилось, когда он выпивал в спальне; она подбирала банку с таким же небрежным видом, как взяла бы журнал или пепельницу, и выносила ее в гостиную. Обратив внимание на эту привычку, он несколько раз намеренно ставил пиво на тумбочку у кровати, но ее терпеливая настойчивость пробудила в нем совесть, и теперь он, если и поступал так иногда, то лишь случайно.

Задребезжал дверной звонок, и он сообразил, что именно этот звук и услышал совсем недавно. Перевалив ноги на пол со своего края огромной двуспальной кровати, он натянул джинсы и фланелевую рубаху, побрел в гостиную и, не успев застегнуть все пуговицы на рубашке, открыл дверь; он давно уже не давал себе труда взглянуть в глазок.

На крыльце стоял Арки Мавранос, ближайший сосед.

Крейн поднялся на ноги и вышел с банкой пива на крыльцо.

– Что? – спросил он.

– Знаешь, Пого, у меня нет привычки читать твою почту, – сказал Мавранос, – но если ты им не заплатишь, то лишишься своего дома. – Он держал в руке развернутый лист бумаги с напечатанным текстом и цифрами. На столе лежал вскрытый длинный серый конверт.

– Кому – им? Банку?

– Во-во. Они говорят напрямик. – Мавранос нахмурился. – Лучше бы ты заплатил. Мне вовсе не улыбается выяснять, как новые соседи отнесутся к живущему под боком бездельнику, который только и знает, что пиво хлестать. – Он подался вперед, и Крейн понял, что приятель более чем серьезен, поскольку тот назвал его христианским именем. – Скотт, – внятно произнес Мавранос, – это не шутки. Найми юриста, добейся списания долгов, объяви банкротство по тринадцатой статье – но ты должен сделать хоть

что-нибудь

.

– «Присвоение», – сказал Ньют.

Он говорил быстро, пригнувшись к рулю своего «Кадиллака», а по обе стороны неслась горячая темная пустыня.

– Этот парень, Лерой, не станет играть, пока за столом не соберется двенадцать человек, кроме него. Анте – сто долларов. Всем сдают по две карты втемную и по одной открытой, после чего начинается круг торговли, ставки по две сотни, потом сдают еще по одной открытой карте и следует еще круг по две сотни.

Скотт откупорил новую бутылку пива.

– В колоде пятьдесят две карты, – не очень внятно произнес он. – Карт не хватит, разве что джокер.

Скотт сел на свое место, уперся ладонями в угол стола и, улыбаясь, с любопытством посмотрел на своего нового соперника. Он каким-то образом умудрился забыть слова Ньюта о том, что Лерой любит играть этот вариант.

Скотт вложил в этот банк 3050 долларов, включая те 1200, которые он заплатил Лерою за «руку». Если он проиграет этот круг, то лишится более чем 25 000 долларов, которые уже посчитал своими до того, как заговорил Лерой, – почти втрое больше, чем было у него, когда он вошел на палубу, – и у него останется менее 12 000. Но если он выиграет, то в кармане у него будет около 38 000. По крайней мере, вероятность на стороне Скотта.

Сдававший пожал плечами, собрал карты, перетасовал колоду несколько раз, протянул одному из партнеров, чтобы тот снял, а потом подвинул массивную, как кирпич, колоду по сукну к Скотту.

Сигаретный дым сгустился в узкий вертикальный столб, покачивавшийся над серединой стола, как крохотный медленно передвигавшийся торнадо.

Продолжая широко улыбаться, Скотт провел пальцами сверху вниз по краям колоды, поднял примерно половину, показал карту окружающим – получив в ответ несколько сочувственных взоров, – и лишь после этого посмотрел на нее сам.

В двухстах семидесяти двух милях к юго-востоку, на диване в холле плавучего дома сидели, тяжело отдуваясь, Вон Трамбилл и Рики Лерой. Оба смотрели на костлявое мокрое обнаженное тело Доктора Протечки, которое только что вытащили из ванной.

Трамбилл, занимавший своей тушей более трети дивана, вытер громадную лысую башку шелковым носовым платком. Он был без рубашки, и было видно, что его массивный и пухлый, словно надутый, торс сплошь покрыт разноцветными переплетающимися татуировками.

– Свет в ванной,

и

вентилятор,

и

водяной насос, – произнес он, повысив голос, чтобы перекричать рокот генератора. – Я думаю, он умер примерно тогда же, когда и аккумулятор.

– Радуйся, что он не утонул, – ответил Лерой. – Иначе пришлось бы откачивать воду у него из легких, как два года назад в Темпл-бейсин. – Он выпрямился и потянулся. – Полагаю, он очнется примерно тогда же, когда и аккумулятор. Я уже ехал на такси из аэропорта. Допустим, полчаса.

Лежавшее на ковре тело дернулось.