Неуклюжий подросток взбежал на вершину степного кургана и присел на серый надмогильный камень.

Вытянув худую шею, он повел веснушчатым носом, словно принюхиваясь к ветру. Выгоревшие коричнево-бурые волосы падают ему на лоб, спускаются ниже бровей плотными, никогда не чесанными прядями. Но это не кажется неудобным. Наоборот, смотреть сквозь сетку волос даже лучше. Не так солнце слепит любопытные глаза, полные наивного ожидания, пытливого стремления увидеть что-то необычное, интересное. Хотя он и сам не мог бы сказать, что именно.

Вон в голубом просторе неба висит, почти не двигаясь, черная птица. Это орел. Из его костей степные пастухи делают звонкие свистульки. Выше – расползается и тает белое облако, чистое и холодное, как сугроб пушистого снега. Как просторно в небе!.. Так и хочется взлететь ввысь подобно орлу и смотреть сверху на зеленую степь. Оттуда сразу можно было бы увидеть родную деревню с полями вокруг, дедушкин пчельник в степи и даже старинный вал, что отгораживает царские земли от дикого скифского поля. Сторожевую вышку на валу можно увидеть и отсюда. Она вздрагивает, как живая, в струях горячего воздуха, напоминая собою смешную длинноногую птицу. Возле вала в землянках живут воины. Они носят железные шапки и поочередно день и ночь стоят на вышке, караулят рубеж Боспорского царства.

Дедов пчельник не так далеко отсюда. Он спрятался за древними курганами и высокими травами. На пчельнике хорошо, сладко пахнет цветами, гудят пчелы, а на зеленую траву падают прохладные тени тополей.

Здесь, среди нетронутой степи, тоже неплохо. Можно подолгу вслушиваться в полуденную тишину, улавливая чутким ухом шорох ветра в траве, стрекотание кузнечиков.

Возле холодного ключа в низинке стоят выдолбленные колоды, наполненные водой. Хрустальная струя беззвучно падает в прозрачную влагу, увлекая до самого дна колоды серебряные пузырьки воздуха, выскакивающие обратно вместе с брызгами. Кажется, что вода в этом месте кипит.

Из первой колоды вода переливается во вторую, а потом стекает по ее позеленевшему боку на землю. Яркая зелень и мелкие мошки, что вьются в лучах солнца, указывают, где почва насквозь пропиталась живительной сыростью. Здесь видны многочисленные следы лошадиных и воловьих копыт.

Немного поодаль за кустами ивняка стоят островерхие тополя. Между кустами гудят сердитые пчелы, они деловито перелетают с цветка на цветок, разбирая мохнатыми лапками синие и розовые лепестки.

Едва заметная дорожка уходит от ключа, ныряет в зеленые заросли и снова появляется уже за тополями, на пасеке, что подобно лагерю раскинулась среди некошеного луга. Долбленые ульи, как шатры многочисленного войска, полукругом расположились невдалеке от хижины – землянки с крышей, поросшей лебедой.

Баксаг Пахорукий, высокий сухой старец, невесомо легкий в движениях, кажется и в самом деле колдуном. Его костлявое лицо-череп обтянуто коричневой кожей, цвет которой выглядит еще темнее по сравнению с белой длинной бородой, пожелтевшей около рта. Из-под войлочного колпака ясно и внимательно смотрят бесцветные глаза.

Дед еще раз обратился к богам с молитвой и тоже стал укладываться. Он уже чутко, по-стариковски, задремал, когда уловил ухом сердитое рычание Аримаспа. Старый пес так рычал лишь тогда, когда чуял постороннего. Баксаг легко вскочил на ноги и схватился единственной рукой за топорище.

– Эй, кто там, говори? – громко окликнул он, стараясь рассмотреть в темноте сгорбленную фигуру, что еле маячила среди кустарников в слабых отблесках гаснущего костра.

– Не кричи, добрый человек, – послышался глухой, сдавленный голос, – заклинаю тебя Папаем, а если ты сатавк, то и свободой отцов и дедов наших!..

Услышав имя самого большого скифского бога, Баксаг опустил топор и отозвал собаку, однако продолжал быть начеку. Человек выбрался из кустарников и приблизился к костру. При свете рдеющих углей стало возможным разглядеть его бороду, две блестящие точки в настороженных глазах и остроконечный войлочный колпак, треугольником врезанный в небо, чуть белесое на западе.

– Не произноси зря имя Папая и не поминай свободы нашей, что давно нами утрачена, – сурово ответил Баксаг, продолжая всматриваться в крепкую фигуру ночного гостя. – Подходи с добрым сердцем. Да не наступи ногой на внука моего, вот он спит.

Утро пришло для Савмака незабываемым на всю жизнь. События, что произошли после восхода солнца, оказали решающее влияние на его дальнейшую судьбу.

Он открыл глаза, разбуженный криками людей и лошадиным фырканьем. И сразу зажмурился от ярких солнечных лучей. Присмотревшись, увидел, что дед уже на ногах, Аримасп лает сердито, а из кустов выглядывают лошадиные морды и гребнистые шлемы всадников, один из которых грозно окрикнул ломаным скифским языком:

– Кто тут на пчельнике?.. Иди ко мне!

Десяток верховых на тяжко дышащих лошадях, ломая кусты, подъехали к хижине. Алое утреннее небо рассекли тонкие линии копий. Пахнуло конским духом. Передовой натянул поводья, буланая лошадь осела на задние ноги и заплясала, храпя, косила злым глазом, словно рвалась растоптать убогую хижину и всю пасеку с ее хозяином.

Не зная, явь это или продолжение сна, Савмак как зачарованный уставился глазами на великолепного в своем вооружении молодого черномазого воина, видимо начальника остальных. Воин, так же как и его конь, зло и остро оглядывал немудрое хозяйство Баксага. В ухе его болталась серьга, из-под блестящего бронзового шлема выбивались черные кудри под цвет стриженым усам и остроконечной бородке.

Аримасп повизгивал и лизал мертвую руку Баксага.

Мальчишка был крепок телом. Вырыв яму, без особого труда перетянул в нее труп деда. Продолжая всхлипывать, закидал могилу сырой землей. Боясь, что ночью прибегут степные волки и выроют покойника, выдернул из крыши и стен хижины жерди потолще и положил их на могилу.

Теперь он остался один. Аримасп не шел в счет, так же как и все еще гудевшие негодующие пчелы. Он осмотрелся. Как внезапно рухнуло все то, что казалось таким устойчивым, вечным. Хижина, ульи, дед, лежащий сейчас под слоем земли, безгласный, холодный… Что дальше?

Дуплянки с медом оказались целыми. Лишь одна упала, и маслянистая пахучая жидкость вытекала на землю, привлекая пчел. Вот и тот жбанок, что дед приготовил с вечера для отправки старшине.

Подумав, подросток взял в руки жбанок и, бросив последний взгляд на могилу, на издыхающего Аримаспа и печальные руины пасеки, вздохнул и решительно зашагал прочь от дорогого ему места, от всего, что составляло до сих пор мир его интересов.

Хлеб был источником богатства и могущества древнего Боспорского царства.

Многие древние писатели упоминают о вывозе боспорской пшеницы в заморские страны, прежде всего в Элладу.

Кто же сеял и собирал с полей золотую скифскую пшеницу, как ее называли в то время? Может быть, сами эллины-колонисты – основатели Пантикапея, Феодосии, Нимфея, Тиритаки, Мирмекия и многих других городов, что объединились сначала в союз, а позже образовали царство, в которое вошли не только города, но и обширная земледельческая хора? Нет. Греки-колонисты и эллинизированные скифские князьки жили в городах и сами хлеб не сеяли. Не то чтобы совсем не было греков-землеробов, что сами ходили за плугом, но не они представляли большинство говорящих на ионийском диалекте. Боспорские греки, которые победнее, более тяготели к ремеслам, имели мастерские, торговали, служили у богатых соплеменников и составляли массу царских и храмовых приказчиков, поручителей, надсмотрщиков за рабами и в редких случаях простых работников по найму. Богатые владели обширными земельными угодьями, керамическими и рыбозасолочными эргастериями, каменоломнями и рудоплавильнями, имели виноградники с многочисленными рабами, выделывали вино, вели крупную торговлю с заморскими странами.

Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы племени сатавков и других племен и родов, имен которых история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и разрабатывали жирный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи. Геродот пишет, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать.

Эллины-поселенцы сначала торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их, превратили самобытную страну и ее когда-то дружных и вольнолюбивых людей в безгласную и бесправную хору, под именем которой потеряли свой общественный уклад и вольности тысячи прежде свободных туземцев. Они попали в ярмо не сразу, так как эллины явились в Скифию не как завоеватели, а как мирные купцы, советчики, даже помощники.

На обширном лугу, вернее, на участке не тронутой плугом степи, стоит высокий кряжистый дуб. Могучий великан виден издали, его темно-зеленая крона возвышается над равниной наподобие скалы, и окрестные сатавки при виде его шепчут молитвы.

Под дубом – серый, грубо отесанный камень. Это алтарь, поставленный много-много лет назад предками теперешних крестьян.

Священный дуб и каменный алтарь – старинное святилище сатавков, место их былых сборов, на которых решались судьбы родов, выбирали князей и военачальников, объявляли войны. Здесь обсуждались родовые распри, заседал народный суд, устраивались ежегодные народные игрища.

Тогда сатавки владели всеми землями вокруг. Теперь все, что можно окинуть глазом, стоя у подножия величавого гиганта, принадлежит Боспорскому царству с его эллинской и скифо-зллинской знатью и тиранической властью царя.

Но странное дело – именно чуждые народу эллинские властители оживили молитвенные собрания народа около священного дуба. Ежегодно на обширном лугу устраивается шумный праздник Сбора плодов, напоминающий эллинские дионисии. Жертвоприношения стали общими с эллинами, богослужения приобрели смешанный характер. Одновременно ублажались боги древних скифов и эллинов. Скифы возносили молитвы Папаю, богине земли Ави и матери Табити. Греки поднимали руки с обычным показным усердием и обращались к великому Зевсу с убедительной просьбой: «О великий! Дай нам добро, если мы даже не просим его! Но избавь нас от зла, хотя бы мы и просили тебя о нем!»

Свыше трехсот лег царствовали на Боспоре потомки Спартока Первого, смелого и грубого предводителя наемной дружины, который сверг власть своих хозяев, пантикапейских архонтов Археанактидов и положил начало династии Спартокидов.

Вся история боспорских владык пестрит войнами, захватами, жестокостями и коварством. Первоначальное договорное объединение эллинских колоний, что имело целью более успешную оборону от скифских набегов и совместное использование богатств великой варварской страны, они превратили в царство, а себя стали называть сначала архонтами эллинов и царями варваров, а позже – царями Боспора. Являясь житницей для Афинской республики, северопонтийское царство получало помощь и поддержку из Афин, торговало с ними, посылало своих сынов учиться в Элладу, поддерживало свой эллинский дух и облик постоянный общением с греческим миром.

Усиливаясь и богатея, Боспор расширял свои владения по обе стороны пролива, подчинял себе племена и народы, одних превращая в безликую массу полурабов, как сатавки, других приобщая к эллинской культуре, как синды, третьих держа в непрочном подчинении, часто нарушаемом. Псессы, тореты, дандарии и меоты сохранили свое управление и племенную целостность, но так или иначе связали свою судьбу с Боспором, то подчиняясь ему, то делая попытки освободиться. Поэтому постоянной границы азиатских владений царства не устанавливалось, а племена, их населяющие, всегда бродили как молодое тесто, сегодня платя дань сильному соседу, а завтра поливая землю кровью его сынов.

Но Эллада вступила в период упадка, оказалась захваченной Римом, и старые связи с нею прекратились. Местные варварские народы, наоборот, усилились и стали настойчивее нажимать на Боспор. Последний теперь уже не мог проводить горделивую политику прошлого, стал беднеть и слабеть. Потомки сильных царей выродились и царствовали, не совершив ничего значительного.

В описываемое время на боспорском троне сидел Перисад Четвертый Филометор, названный так за то, что он боготворил свою мать царицу Камасарию, умную и дальновидную женщину. Она фактически управляла царством за своего болезненного, припадочного сына. Отправляясь с ним на праздник Сбора плодов, говорила многозначительно:

Скучающий царь, которому страшно надоело сидеть в кресле под дубом, когда солнце находит промежутки в листве и пронзает тень жгучими лучами, давно уже исходил потом и томился мучительной жаждой. Пить, пить!.. Он ушел бы сейчас же в шатер, но предполагались заключительные скачки лучших юношей страны, а в их числе – его сына. А потом – забег на большое расстояние более сотни крестьянских юношей, которые уже изготовились на дальнем конце поля и ждали сигнала, сверкая молодыми глазами и горя желанием отличиться на виду у всего народа, царя и царицы.

Под грохот рукоплесканий и звуки музыки помчались вперед на лихих конях представители золотой молодежи Боспора. Они выглядели очень красиво. Их плащи развевались, сверкали самоцветами наборные узды, лошади едва касались земли стройными ногами.

– Посмотри, сын мой, – не выдержала Камасария, обращаясь к Перисаду, – эти скачки могли бы сделать честь ристалищу самого Александра.

– Да, да, – без особого подъема отозвался царь, кивая головой.

Камасария сдержала гримасу досады.

Полтораста юношей-сатавков, одетых по случаю праздника в белые домотканые рубахи, умытых и расчесанных, горели нетерпением бежать и ждали сигнала.

Односельчане, еле сдерживаемые цепью царских воинов, весело перекликаются с бегунами, подзадоривают их, ободряют.

– Эй, Паток! – кричит бородатый крестьянин, – Если отстанешь от других – все село наше обидишь! Будь первым и без царева подарка домой не возвращайся!

Рослый Паток кивает головой и смеется в знак своей готовности быть первым.

Каждому хочется перегнать всех и получить подарок из рук самого царя или царицы или быть увенчанным венком из листьев священного дуба.

Они подъезжали к Пантикапею по дороге, окаймленной курганами, под которыми похоронены скифские цари и князья давних времен.

У стен боспорской столицы увидели много людей. В большинство это были бедняки, такие же, как и в родном селении Савмака, убогие, оборванные и, по-видимому, голодные. Они двигались в одиночку и толпами.

Потом их воз догнал партию рабов-кандальников, оглашающих окрестности тупым лязганьем цепей и каким-то надрывным стоном. Возможно, колодники пели, может, плакали все сразу. Савмак широко раскрыл глаза, впервые увидев людей, закованных в цепи. Их сопровождали пешие воины, изнывающие от жары. Доспехи воинов покрылись пылью, а на лицах блестели потоки грязи.

– Дядя комарх, а почему это? – спросил пораженный мальчишка. – Зачем это? На ногах железа, как на нашем быке, что на людей бросается.

– Молчи ты, – недовольно моргнул усом разомлевший от зноя старшина, – рабы это. Или не видишь, что под надзором идут?

Судить о Пантикапее по впечатлениям деревенского парнишки нельзя. Савмак никогда не видел ничего, кроме родного селения, и был поражен, подавлен величиной и многолюдностью города царей, оглушен его шумом, ослеплен яркостью и многообразием его жизни.

Ступая босыми ногами по плитам древнего города, деревенский парень задавал себе тысячу вопросов, на которые ответить было некому. Комарх, привезший его сюда на телеге вместе с мешками проса и вязанками чеснока, шагал с важностью провинциала, то и дело поправляя на плечах новую накидку, которую надевал лишь по большим праздникам.

Бедные лачуги остались позади. Теперь Савмак изумленно глядел на высокие двухэтажные дома, на ряды стройных колонн с кружевными капителями и лепные фронтоны храмов. Особенно его поражали «каменные люди» – истуканы, поставленные на перекрестках улиц и у некоторых зданий. Ему казалось, что они живые и следят за ним своими застывшими глазами. Цветная окраска на многих давно облезла, и они выглядели как бы умершими, а поэтому более страшными.

Встречались и новенькие изваяния, свежеокрашенные разными красками. Они радовали взор своим ярким, веселым видом. Савмак, как истый сын своего времени, был воспитан на идолопоклонстве. Для него каждое иссеченное из камня или дерева изображение живого существа жило особой, таинственной жизнью, несомненно видело, слышало, понимало все, что творится другом, и могло влиять на судьбы людей.

Он с робостью переводил глаза с истуканов на старшину и, не выдержав, спросил:

Закончились улицы, идущие в гору, опять начался спуск, и вдали мелькнуло море с кораблями, покрытыми парусами. Путники оказались в узком и длинном проходе между двумя серыми, облупленными стенами.

Савмаку их путь показался таким длинным и запутанным, что он ни за что не нашел бы дороги обратно. Сам старшина, хотя и бывал в Пантикапее много раз, еле разыскал этот переулок. Здесь не толпились люди. Меж каменных плит росла трава, а сами плиты, серые на солнечном припеке, в мрачном переулке выглядели черно-зелеными.

Они остановились около глухих ворот, окованных железными полосами и круглыми бляхами.

– Сильны боги, – вздохнул как-то особенно старшина, – кажется, здесь.

– Что? Тут царь живет? Ух, какие ворота! Целый дом в них протащить можно!

Немало было работы палкам и гибким хворостинам, что прогулялись по спинам нарушителей порядка закрытой, похожей на тюрьму, школы молодых воинов.

Впрочем, школа лишь сохраняла свое наименование с былых времен, во многом изменив свою первоначальную сущность.

В прошлом здесь готовили основной состав царской дружины из молодежи разного происхождения, среди которой не последнее место занимали молодцы-сатавки. Это было в те времена, когда еще не поколебалось относительное единение городов и земледельческой туземной хоры, связанных общими интересами.

Только с усилением власти Пантикапея и расширением вывозной торговли хлебом требования города к деревне становились все более настоятельными, нажим на крестьян усилился. В ответ на сопротивление хоры городские власти ввели наемные дружины. Народ оказался разоруженным, оружие перешло в руки наемников. Но последним надо было хорошо платить, и крестьяне получили дополнительную обузу – содержание собственных угнетателей, которые, по лицемерному разъяснению властей, призваны были освободить мирных тружеников от воинских тягот. Наемники, мол, охраняют мирный труд земледельца от скифских набегов.

Но школа воспитанников из крестьянских сынов продолжала существовать, хотя и в измененном виде. Теперь здесь готовились воины для подсобных целей, о которых будет сказано дальше.

Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.

«Чего он на меня так смотрит? – спрашивал себя Савмак. – Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!»

Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. «Дикого человека», как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадали многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем-либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он с детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропускал ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не другое.

– Синдские женщины очень горячие, – доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.

Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.

Лучи солнца проникали в окна царских покоев и веселыми пятнами ползли по зеленой скатерти, расшитой золотом. Они упирались в желтую гладь пергамента, на котором узкая юношеская рука выводила довольно неуклюжие буквы, переписывая строфу из «Илиады» Гомера.

Камасария не спеша поставила рядом с пергаментом кубок и, приняв из рук придворного врача Эвмена рушник, вытерла им морщинистые губы.

– Весьма омерзителен на вкус твой териак, Эвмен, – прищурилась она, – лучше бы я выпила чистого вина, не смешивая его с этим зельем.

– О государыня! Великий царь Селевк, которого лечил врач Эрасистрат, всегда пил это снадобье и очень хвалил его. Я же последователь Эрасистрата из Иулиды. Есть еще териак царя Митридата, но тот слишком крепок. В его состав входит шестьдесят веществ.

– Ну хорошо, – вздохнула царица-мать, – иди. Да пришли мне к ночи того натирания, что давал вчера, может, я усну…

Оставшись наедине со своим дружком, Камасария обратилась к более будничным делам. Ее лицо стало утомленным и озабоченным.

– Итак, крестьяне голодают?

– Голодают, душа моя. А голодный человек всегда склонен к злому поступку.

– Гм… Неужели ты считаешь возможным бунт?

– Всеобщий бунт – нет. Но в деревнях уже поговаривают о разграблении царских складов. И это возможно.

Савмака вызвал к себе начальник школы Фалдарн и, не говоря ни слова, бросил ему новые шаровары, рубаху и хламиду, окрашенную шелухой лука в желтый цвет.

На недоуменный взгляд юноши коротко сказал:

– Иди в баню, переоденься.

Через час Савмак вышел во двор таким щеголем, что товарищи окружили его с веселыми замечаниями и вопросами:

– Ты что этак разоделся, жениться вздумал?

В следующие встречи наследник стал фехтовать уже без той картинности, что раньше, когда каждый взмах оружия означал для него победу над противником, подобным Лайонаку.

Но сам Перисад понимал, что так он никогда не станет сильным бойцом, и теперь, отбросив жеманность, в поте лица, с бьющимся сердцем работал щитом, еле успевая встречать правильные и сильные удары Савмака. Он горел боевой страстью. Иногда ему удавалось нанести ответный удар, и он расцветал радостным смехом, воображая, что «раскусил хитрость» противника и теперь сможет одолевать его шутя.

Успехи царевича вызывали восторженные оценки Зенона. Тем более что Перисад сдержал свое слово и после воинских упражнений внимательнее относился к письму и заучиванию текстов. Он без запинки рассказал в присутствии царя и бабушки большой отрывок из «Илиады», стал лучше выводить буквы на пергаменте.

Зенон наедине поучал Савмака, как нужно вести себя с царевичем, и стращал его всевозможными карами, если он в чем-либо провинится.

Усвоив нехитрую тактику, преподанную старым воспитателем, Савмак ретиво махал мечом, стремительно бросался на своего противника, ужасая этим дядьку, но его удары и уколы счастливо миновали царевича. Перисад отражал его наскоки с видом воинственного упоения.

Обычно Савмак проводил во дворце большую часть дня, а потом и вовсе перестал бывать в казарме. И если не сидел в углу комнаты Перисада, слушая с напряженным вниманием уроки Зенона, то бродил по коридорам, выходил во двор, приглядываясь ко всему, что здесь происходит. Попав в атмосферу дворцовой жизни, Савмак был ослеплен ее великолепием, оно захватило, зачаровало его юную душу.

Эта удивительная жизнь так не походила на серое затворничество школы воинов, а тем более на будни его родной деревни.

И хотя Савмак был полон дружеских чувств к товарищам по школе, а родные места снились ему каждую ночь, он преклонялся перед величием и блеском царского дворца. Ему казалось, что все здесь полно скрытого, какого-то особенного значения.

Бывший деревенский подросток теперь выглядел рослым и сильным воином. С мечом у пояса он ходил вслед за наследником в качестве личного телохранителя. О его способности владеть оружием, его силе и ловкости стало известно Камасарии, и она доверяла ему охрану внука. Савмака видели за спиной царевича в городском театре, где он подавал своему господину кувшин с легким вином, они вместе появлялись на улицах, когда толпа разодетых сынков вельмож окружала царевича, образуя так называемый «комос», то есть веселую компанию, развлекающую Перисада.

Втайне он поражался тому, что знатная молодежь ничем, кроме хороших одеяний, не отличалась от воспитанников школы воинов. Перисад же в его глазах быстро превратился в хвастливого и самонадеянного парня, не обладающего никакими чертами той божественности, которую приписывали Спартокидам.

Когда умерла умная старуха Камасария, знающие люди так оценили это событие:

– Умерла царица Камасария – умерло царство Спартокидов. Кто продолжит династию когда-то сильных царей? Ее царствующий сын Перисад Четвертый? Но он страдает падучей и от природы не способен к делам государственным.

Впрочем, о царе Перисаде не пришлось долго толковать. Не совершив ничего великого, он умер вскоре после Камасарии во время очередного приступа своей болезни. Остался царствовать молодой, полный задора и самомнения Перисад Пятый. Он наследовал от родителя пустую казну и расстроенное хозяйство Боспора.

Годы детства и беззаботной юности остались позади. Надушенный восточными духами, напомаженный, с завитыми локонами Перисад взошел на трон предков с гордой непринужденностью. На его лице играла снисходительная и высокомерная улыбка божества, знающего себе цену. Только наследственный оловянный холодок в глазах напоминал всем подданным, что перед ними потомок великого Спартока, который уничтожил в свое время Археанактидов и окровавленной рукой взял бразды правления на Боспоре.

Молодой царь окинул свои владения мысленным взором и твердо решил, что теперь всюду дело пойдет по-иному. Он горел жаждой отдавать приказы, властвовать, подчинять своей воле все и вся.

После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей и листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев и бежали куда глаза глядят.

Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь на его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.

Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчинить себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые и оседлые единоязычные племена.

Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему и запустевают поля.

Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.

«Устоим ли?» – с этим вопросом в голове после бессонной ночи вышел из своих покоев Перисад, злой и раздраженный. Он отвернулся от завтрака, выпил фиал вина и стал расхаживать из утла в угол.

За недолгие годы царствования ранее жеманный и всегда нарядный Перисад стал небрежным в одежде, желчным и раздражительным, словно диадема отравила его ядом, заключенным в ее золоте и самоцветах.

Жизнь на троне оказалась гораздо более прозаической, нежели он мог предполагать.

Груда дел и неприятностей, в том числе и мнимых, опустилась на его выю как непосильная ноша, и он сразу осел под ее тяжестью. Здоровье пошатнулось. Царь ссутулился, осунулся, резкие штрихи морщин как бы отрезали его нос от ввалившихся щек, а на лбу всегда играла складка, придавая ему выражение испуга. Он все чаще скалился и морщил нос, показывая почерневшие зубы. И никто не мог сказать, смеется ли царь или его гримаса предвещает взрыв неожиданного гнева. Не было Камасарии, которая одна могла сказать ему: «Не морщи нос, дружок. Это очень некрасиво. И откуда ты взял эту гримасу?»

Людей он рассматривал в упор, словно пытаясь изучить подробности их лиц и одежды, мог внезапно рассмеяться мелким деревянным смешком или сделать такое колкое и нескромное замечание, которое вызывало смущение и неловкость у всех окружающих.

Вошел Саклей, торопливо поклонился царю и царице отдельно и, окинув их лица быстрым взглядом, заявил:

– О государь, да было бы тебе известно, что у ворот акрополя стоит тысяча фракийцев и требует выплаты денег. Заявляют, что, если им не выплатят то, что накопилось, они сложат копья и лягут спать. Послушай, они поют песни, желая привлечь твое внимание.

– Надо заплатить!

– Если мы продадим сосуды из храма Аполлона и дорогие одежды с кумира Афродиты Урании, то и тогда нам не хватит покрыть одной десятой части нашего долга.

Перисад наморщил лоб и покраснел. Он знал, что долг наемникам велик.

У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча-тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.

Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками-чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.

И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.

– Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему, как к нашему хозяину, с просьбой…

Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую-нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.

– Осторожнее, госпожа, – мягко прозвучала сарматская речь, – дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.

– Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.

– Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас – поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.

– Поля – богатство Спартокидов, – ответила наставительно госпожа, натягивая поводья, – здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.

– А все-таки у нас в Сарматии лучше, – вздохнула ее спутница, трясясь в седле, – вольготнее среди степей. А здесь – как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев и царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень…

Судьба Бунака была типична для многих сатавков, что постепенно теряли свой дом, скот, семью, впадая из бедности в нищету, а потом в вечную рабскую кабалу за долги и недоимки. Но одни принимали свою участь с покорностью, другие с немым протестом, третьи пытались вырваться из безжалостных уз эллинского деспотизма, устраивали побеги, собирались в ватаги и нападали на своих поработителей с целью мести и освобождения.

К последним принадлежал и Бунак. Его озлобили несправедливые поборы и хитрые повадки царских приказчиков, их наглый обман и жестокое насилие. Сколько бы ни работал крестьянин, как бы ни ограничивал себя в пище и одежде, он не мог рассчитывать на сносное существование. Царские люди умели сделать так, что для несчастного сатавка оставался во всех случаях лишь один путь – в рабское ярмо.

Бунак видел, как разорялись его соседи, как продавали в рабство их детей и жен, как надевали железные ошейники на вчера еще свободных людей. А потом все это испытал на себе. Он жил и работал на землях Саклея, поэтому вся ненависть его за пережитое обратилась против этого маленького человечка с чистыми ручками. И эта ненависть не угасла после того, как его превратили в бессловесное, бесправное существо, именуемое рабом, и он стал подрезать лозы на Саклеевых виноградниках, а потом черпать рассол из ванн для засолки рыбы. Весь в язвах от соли, он оказался в имении на Железном холме, где и созрело его решение бежать из проклятого рабства на свободу.

В сговоре с конюхом Хореем, тоже рабом, Бунак составил план побега, пользуясь тем, что Алцим, сын Саклея, мало занимался хозяйством и надсмотрщики разленились. Беглецы ночью убили привратника, вывели хозяйских коней за ограду имения и благополучно скрылись бы. Но озлобленный Бунак хотел хоть чем-нибудь отплатить хозяевам за все страдания и обиды. Он вернулся во двор и поджег деревянные строения. Пожар вызвал тревогу, побег заметили, за беглецами ринулась целая свора ретивых слуг, охочих угодить своему строгому хозяину.

– Напрасно… напрасно ты сделал поджог! – упрекал конюх товарища, держась обеими руками за гриву коня.

В просторном зале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.

В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет и тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.

В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на пол. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.

Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное – перед изваяниями всесильных богов.

Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться – и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.

Саклей прибыл перед рассветом. Слуги еле успели распахнуть ворота, как всадники влетели во двор на всем скаку. Соскочив с коня, старик окинул двор проницательным взглядом и сразу понял, что произошло.

Увидев на голове сына повязку в пятнах крови, отец принял молодого человека в объятия и, дрожа от волнения, спросил его:

– Сын мой, ты ранен?

– Не беспокойся, отец, – ответил Алцим, – я получил небольшую ссадину и уже забыл о ней. А вот если ты будешь устраивать такие ночные скачки на конях, то заставишь меня беспокоиться всерьез.

– Ты возвращаешь меня к жизни! Твое здоровье и твоя забота обо мне – это мои хлеб и вино! Ими я живу! Поймали беглецов?

Они выехали вдвоем из ворот мрачного укрепления, каким выглядело загородное Саклеево имение, и легким галопом поскакали в западном направлении, где на большом пространстве расстилалась нетронутая степь с глубокими балками, перелесками, разделенными ковыльной равниной.

Дрофы выбегали из высоких трав, тяжело подскакивая, расправляли широкие крылья и поднимались на воздух. Стайка колосов – степных козлов – промчалась и исчезла в дымке. Это были те самые животные, что поразили глаз приезжих эллинских моряков еще несколько веков назад.

– У греков Эллады, – заметил Алцим, – есть описания Скифии, и в них упоминают наших колосов. Их считают помесью оленя и барана, а также указывают, что колосы имеют в голове особое вместилище для воды. Никогда не видел ничего такого, хотя убивал этих животных много раз. И не видел, чтобы колосы пили воду ноздрями.

– А в степях Сарматии мы с отцом охотились за дикими конями и турами. Зайцев же я убивала плетью на скаку.

– Да? Ты настоящая наездница! Отец в восторге от тебя. Он обещает помочь тебе успешно обратиться к царю.

Между двумя морями у пролива стоит город роскоши и рабства, ненависти и красоты – Пантикапей.

Западные ветры приносят ему ароматы полей и степной полыни, а порой и зеленых кузнечиков, что пытаются прыгать по плитам мощеных улиц.

Мать морей Темарунда, а по-гречески Меотида, дышит сырым рыбьим духом, а Скифское море, или Черный Понт, обдает шквалами горьких брызг.

Ранней весной на крыши храмов и на площади падают обессиленные журавли и дикие гуси, летящие с юга. Их собирают еще живыми и добивают палками.

В углублениях коринфских капителей гнездятся воробьи и голуби. Они стаями перелетают от храма к храму, садятся на крепостную стену, опускаются внезапно на рыночную площадь в поисках корма.

Корабль вошел в гавань. С берега хорошо были видны буквы на борту, обозначившие название корабля, – «Арголида». На палубе, окруженный военачальниками, стоял Диофант Синопеец, полководец Митридата Евпатора, царя понтийского.

Он прибыл в Пантикапей из Херсонеса как победитель скифов, увенчанный славой блестящего полководца.

Диофант рассеял полчища царя Палака, захватил его столицу Неаполь, а самого Палака принудил дать клятву верности Митридату и обещание вечного мира с херсонесцами. Этим была отведена опасность вторжения скифов и в боспорские пределы. Он был полон сознания содеянного блага и, естественно, рассчитывал на пышную встречу в Пантикапее.

Еще не сойдя с корабля на берег, Диофант изобразил на обветренном бородатом лице некоторое удивление при виде разукрашенных ладей, проплывающих мимо. До его ушей донеслись визг и хохот. Полураздетые женщины возлежали на коврах в обнимку с пьяными и тоже не обремененными одеждами мужчинами. Пустые амфоры летели в волны. Гремела музыка. Хоры рабов исполняли застольные песни.

– Что это, какой-то местный праздник? – спросил полководец Бритагора, своего советника и дипломата.

Диофант решительно шагнул вперед, смотря мимо престарелого представителя боспорской власти. Но неожиданно раздались звуки музыки и тонкие голоса женщин запели хвалебный гимн. Это еще что?.. Понтиец готов был рассердиться и обратился к Саклею с немым вопросом. Но тот был удивлен не менее гостя.

Прямо на них двигалась странная процессия. Очень толстые полуголые мужчины, одетые сатирами, ехали верхом на пестрых коровах и с пьяным смехом брызгали в толпу душистым вином. Хохот и крики заглушили пение длинной вереницы женщин с голыми руками и ногами. Некоторые из певиц несли на плечах и головах кувшины и большие подносы с жареным мясом, пирогами и фруктами. Запахи съестного смешались с терпкими ароматами мускуса и восточных благовоний. Пораженные понтийцы остановились, не зная, как отвечать на такую встречу.

– Откупщик Оронт! Откупщик Оронт! Это он гуляет! – кричали рядом.

Вакхическая процессия остановилась. Оронт сделал знак рукой. Одна из женщин, сверкая белыми зубами, подбежала к Диофанту и надела ему на шею гирлянду из роз. Танцовщицы с бубнами завертелись вокруг в непристойном танце, высоко вскидывая обнаженные ноги.

Оронт хлебнул из расписной амфоры, прополоскал рот вином и выплюнул на землю. Не слезая с коровы, он самодовольно расхохотался. Откупщик выглядел не старым, но преждевременно ожиревшим мужчиной. Его руки, полные и круглые, как у амура, были украшены женскими браслетами. На шее висел венок из трав и цветов. Волосатая грудь, разделенная, как у женщины, блестела от пролитого вина. Мухи стаями кружились около. Они садились ни пухлый живот веселого оргиаста, и тогда он бил их ладонью и почесывался. Коровы махали хвостами.

Хорошенькие и веселые девушки, что составляли эскорт пьяницы и гуляки откупщика Оронта и его собутыльников Форгабака и Зенона, все были рабынями храма Афродиты Пандемос. В храме уже много лет безраздельно властвовала дородная жрица Синдида, одна из самых популярных женщин Пантикапея. Пожалуй, не было ни одного любителя погулять и повеселиться, который не оставил бы горсти монет в ее веселом заведении.

Храм Афродиты Всенародной располагался у подножия пантикапейского холма, недалеко от порта. Он представлял собою небольшое строение-периптер, покрытое двухскатной крышей, окруженное галереей деревянных, черных от времени и непогоды столбов. Ступени храма были скрыты от глаз постороннего наблюдателя густыми зарослями дикой яблони и бузины. Под кустами на мягкой траве отсыпались пьяницы, заглушая храпом голоса бесчисленных птиц, что вили здесь гнезда.

Птички эти, как и пьяницы, находились под покровительством самой богини. Никто не мог побеспокоить хмельного прихожанина или разорять гнезда невинных пташек.

– Пусть пернатые своими голосами славословят богиню любви и радости! – говорила посетителям курносая смуглоликая жрица, скромно опуская смоляные ресницы, из-под которых вспыхивали лукавые огоньки карих глаз, выдавая горячий темперамент достойной дочери племена синдов.

Синдида являлась вполне официальным лицом в столице Спартокидов, была главной жрицей Афродиты Всенародной. Существовал еще храм Афродиты Урании, но тот располагался в акрополе, мало посещался молельщиками и приносил доходов меньше, чем этот.

После встречи Диофанта и посещения иеродулами-танцовщицами корабля заморских гостей веселая компания возвратилась в храм Афродиты. Оронт и его два товарища покатывались со смеху, вспоминая подробности встречи. Они слезли с коров, которых сразу же увели храмовые рабы, и прошли в храм. Там уже щебетали девушки, отдавая хозяйке то, что заработали.

– Что-то мало, – ворчала жрица, ссыпая деньги в кошель, – и все больше медь… Фи! Эти солдаты платят за любовь и радость медью!.. Скареды, варвары!.. Где же их добыча?..

– О величавая и дородная! – с комической торжественностью произнес Оронт, появляясь в дверях. – Три коровы посвящают храму раб Афродиты Оронт и его пьяные друзья! Ты жаждешь, как всегда, золота? Вот оно!

С этими словами гуляка бросил к подножию идола горсть золотых монет, которые запрыгали по полу веселыми искорками. Все, включая и Синдиду, кинулись собирать деньги. Жрица кряхтела, ползая на четвереньках, и бросала сердитые взгляды на девушек, боясь, что какая-либо из них припрячет золотой. Оронт подмигивал Зенону и Форгабаку. Все трое смеялись.

– Поглядите, братцы мои пьяницы, – восклицал Оронт, – как шустры и резвы эти девчонки! Зато Синдида напоминает старую больную жабу. Она еле поворачивается. А ведь было время, когда и ты, Синдида, была проворна и мила, как они. Ползай по полу, может, растрясешь жир свой. Поторапливайся, однако, а то мы голодны как волки и можем разорвать тебя на части и сожрать! Хотя я уверен, что потом страдали бы желудками от твоего жидкого сала.

После отъезда Диофанта установилась хорошая золотая осень. Хлеб с особой спешкой вывозили из деревень и так же торопливо грузили на корабли, дабы успеть отправить его в Синопу до конца навигации.

Никогда еще в деревне не царило такое уныние, как сейчас. Даже волнения и ропот по поводу несправедливого распределения урожая как-то утихли.

Многие из тех, кто считался свободным и имел клочок когда-то общинной земли, сейчас принуждены были отдать весь собранный хлеб, а в придачу скот и усадьбу, чтобы расплатиться с долгами. Ибо царь повелел взыскать с должников все недоимки за прошлые годы. Система долгового рабства являлась одной из хитростей греков и вела прямо в рабский ошейник.

Крестьяне покидали деревни в надежде найти где-то кусок хлеба. Приток голодного люда в города шел стихийно, и остановить его было невозможно. Обычно это наблюдалось ранней весной, когда голод достигал своего высшего накала. Теперь же люди шли после сбора зерна, так как взыскание царских недоимок означало для сотен и тысяч семей голодную смерть еще до наступления зимы. Родители продавали в рабство детей, полагая, что рабами они проживут лучше, чем на свободе. Другие предлагали в рабы самих себя.

Драконовскими мерами правительство собрало небывалое количество хлеба. Зерном завалили все склады, свободные помещения, даже некоторые храмы на побережье. Стаи птиц клевали зерно на дорогах, так как в спешке его везли в дырявых мешках и «формах», как называли корзины емкостью в одну артабу, то есть больше пятидесяти литров.

К храму подошел, покачиваясь, Зенон, одетый в полинялую хламиду. Он наблюдал торговую сделку и сейчас смеялся от души. Бывший воспитатель обрюзг и еще больше постарел, но одутловатость серого лица, свидетельствующая о постоянном пьянстве, скрадывала его весьма преклонный возраст. Жрец встретил его приветливо, ибо Зенона знали и уважали, как человека, близкого ко двору в прошлом и живущего царскими подачками сейчас.

– Вы видите, о люди, – тоном наставника громко произнес старый гуляка, – как многие рвутся скорее найти себе доброго пастыря, кормильца и хозяина! Ибо у рачительного господина раб сыт, одет и доволен своей долей. А предоставленные себе простые люди и варвары не умеют построить свою жизнь, не могут сорвать с дерева счастья его плоды, использовать жир и сок земли. Они нерадивы, когда сеют и жнут, расточительно расходуют те запасы, что заготовлены на зиму, пропивают зерно, не думая о завтрашнем дне. Они подобны птицам, что клюют и раскидывают ногами корм, не ведая, чем и как будут жить завтра. И вот дальновидные из них, понимая, что смогут жить лишь под десницей мудрого и строгого господина, сами идут в рабство. Великий мудрец Аристотель сказал, что рабство есть справедливость богов. Как боги властвуют над жизнью всех людей, так избранные являются господами всех, кто ниже их. В основе рабства лежит не сила, а взаимопомощь между мудрым и тем, кто рожден со слабой головой, но с сильными руками…

Слова его разносились по площади, и толпа вокруг стала быстро расти. Зенон с видом пророка воздел свои отекшие руки и поднял вверх мутные от пьянства глаза.

– Истинно! – заключил жрец, склоняя лысую голову. – Твои речи, Зенон, всегда мудры и угодны богам!

– И толстобрюхим архонтам! – раздался в тишине резкий голос.

Не все поступали как Астрагал. Многие, вместо того чтобы продавать самих себя, торговали детьми. На понтийские корабли, что грузились хлебом, толпами, как козлят, загоняли малышей, преимущественно мальчиков, купленных по неслыханно дешевой цене.

К акрополю пришло около сотни изможденных голодом, разорившихся селян. Их никто не купил бы порознь, как истощенных, негодных к труду. Они решили обратиться к милости самого царя. Каждый имел на шее петлю в знак того, что идет к царю в полное и вечное рабство за кусок хлеба. Просители стали на колени и затянули что-то нудное, наподобие похоронного плача, и протягивали худые руки в сторону ворот акрополя.

Бывало, таким несчастным цари раздавали хлеб, желая показать свою щедрость. Перисада Пятого лишь встревожил этот наплыв голодных. Гневаясь, он думал, как поступить. Повелел разыскать Саклея. Но царица предупредила своего супруга. Она позвала Олтака и отдала ему приказание действовать. Через несколько минут ворота акрополя со скрипом раскрылись и сотня конных дандариев с гиком врезалась в толпу. Многих задавили насмерть, перекалечили, исхлестали нагайками. Голодающие с криками метнулись прочь, но одумались, обернули свои лица, на которых отражалась уже не мольба, но озлобление и обида. В дандариев посыпались камни. Слух об этом событии сразу облетел все закоулки города и вызвал различные суждения. Одни возмущались, другие качали головами, полагая, что царь поступил неосторожно. Тем более что дандариев в городе ненавидели, как чужаков и царицыных псов.

Олтак вернулся к царице с изрядным синяком на лбу, взъяренный, тяжело дыша. Он просил разрешения разослать по городу конных воинов для розыска «бунтарей». Но царица не решилась на такое. Направилась к Перисаду. В покое царя увидела суку с двумя щенками, что прыгали и визжали на ковре к великому удовольствию государя.

Перисад всегда любил животных больше, чем людей. Увлекшись развлечением, он не заметил Алкмены. Та кашлянула. Царь поднял голову – и сразу стал серьезным и усталым на вид. Он увидел, что черные глаза супруги мечут искры и она готовится сообщить ему что-то неприятное.

Перисада раздражало, что вокруг Алкмены всегда толклась орава дандариев в остроконечных меховых шапках, затянутых в талии кафтанах, засаленных шароварах, с длинными мечами и плетьми толщиной в три пальца.

Дети кавказских предгорий, дандарийские воины томились в большом городе, задыхались от его духоты и пыли. Они изнывали в бессмысленном безделье, много спали, разговаривали о пустяках, пили при случае до полной потери сознания и все свои деньги относили в домики портовых гетер. Они не считались наемниками, подобными фракийцам, их содержание было очень скудным. Но Алкмена находила средства и помогала Олтаку содержать свою гвардию. Когда и этой помощи не хватало, дандарии не терялись. Они занимались поборами на рынках, под видом взыскания царской пошлины, а то выезжали в окрестности столицы и грабили крестьян, угоняли их скот, выгребали зерно, чем снискали себе дурную славу и всеобщую ненависть.

Олтак был завсегдатаем на царицыной половине. Впрочем, он один из своих соплеменников усвоил эллинские обычаи и манеры, умел носить греко-скифские одежды, принятые при дворе, обладал способностью вести разговор.

Своей услужливостью, исполнительностью и вежливостью Олтак сумел угодить Перисаду. И тот терпел его, хотя и задумывался, не слишком ли близок к царице этот красивый лицом варвар. Но царя еще больше коробило, когда, войдя на половину Алкмены, он натыкался на черное медведеподобное чудовище, обвешанное оружием, с выпученными глазами и волосатыми лапами. Это был личный телохранитель царицы – Зоил. Он стоял на том самом месте, где когда-то видели Агафирса, соматофилака Камасарии. Зоил был достойным преемником жестокого раба, хотя и выглядел несколько по-иному.

Перисад в душе побаивался неистового кавказца. Тот загораживал своей фигурой двери царицына покоя, отходил в сторону не спеша, кланялся неохотно, глядел высокомерно и вызывающе. Он даже спал на пороге опочивальни своей повелительницы. В любой миг по хлопку розовых ладоней он готов был предстать перед нею, дикий, решительный и бесстрашный.

Скифская война, вторжение понтийских войск в Срединную Тавриду, поспешное отступление скифских полчищ в степи, к северу, вызвали переполох в зверином населении степей. К границам Боспора прихлынули табуны диких коней и куланов, колосов и туров, а за ними бесчисленные волчьи стаи. Четвероногие гости переходили рубеж царства и учиняли потравы полей, к великой досаде земледельцев.

Говорили, что такое переселение животных предвещает гибель Боспорского царства. Будто в степи поймали или убили волка, у которого пасть оказалась окованной железом. Волки с железными зубами! Было от чего призадуматься.

Несмотря на хищническое истребление диких животных, усилившееся с ростом населения Тавриды еще при Скилуре, их было очень много. И появление сотенных табунов среди полей грозило уничтожением части урожая.

После сбора хлебов крестьяне принялись охотиться за проворными колосами ради их вкусного мяса. Тем более что в деревнях страшились предстоящей зимней бесхлебицы.

В заповедниках к западу от Саклеева имения появилось столько зверья, что по совету Саклея сам царь решил выехать на охоту, одну из любимых забав того времени, почти забытую в последние годы.

События последнего времени всколыхнули пантикапейский народ, основное ядро которого состояло из потомков эллинских переселенцев, упорно сохранявших черты и обычаи своих предков.

В эллинских городах любой слух заставлял собираться толпу, известие захватывало весь рынок, а события первостепенной важности, как правило, вели к всенародному собранию – экклезии.

Так получилось и на этот раз. Разгром войск скифского царя Палака, приезд Диофанта и обещание помощи от Митридата уменьшили гнет мрачных предчувствий и явились как бы сигналом для пантикапейской общины напомнить о себе.

Впрочем, непосредственным поводом к собранию послужила смерть Аргота, выборного стратега города. Аргот давно уже не участвовал в делах, лежал в постели, принимая горькие лекарства, меняя повязки на вскрывшихся ранах. Но лишь с его смертью встал вопрос об избрании достойного преемника, имеющего власть и влияние при дворе, способного защитить перед царем интересы горожан.

Городская экклезия не имела тех широких прав, которыми пользовалось народное собрание в Херсонесе или в Ольвии – этих маленьких республиках древности. Ее решения чаще всего заранее подготовлялись советниками царя, утверждались последним, а потом вносились подставным лицом на общее обсуждение и голосование. То и другое также проводилось формально, выступали ораторы с готовыми речами, и после молчаливого поднятия рук решение принимало внешность проявления «народной воли».

Царственная чета, облаченная в тяжелые парадные одежды, готовилась встретить народных представителей. Стоя на возвышении в центре зала, супруги, казалось, сосредоточились на созерцании мраморного алтаря, на котором жрецы раздували угли, а потом сыпали на них душистые смолы. Синие струйки дыма вытягивались к потолку, расписанному золотом и киноварью, наполняли зал голубым туманом. Вдоль стен стояли неподвижно аристопилиты в складчатых гиматиях, дальше стража с копьями и мечами, грамматы и архиграмматы с вощаными дощечками и стилами, придворные гадатели и жрецы всех храмов.

Бормотание священнослужителей у алтаря, удушливый бензойный дым должны были создать у присутствующих настроение особой торжественности и близости к бессмертным богам. Царь и царица что-то шептали, иногда делали движения руками, видимо обращаясь к милости небес. За ними следовали и знатные люди, поминая всех богов олимпийских, начиная с Зевса. Однако, если бы они могли слышать, о чем говорят царь и царица, то узнали бы истинную причину скорби, отраженной на лице Алкмены.

Царица хмурила черные брови, и ее огромные глаза то вспыхивали, то потухали, соперничая в блеске с бесценными самоцветами на ее серьгах, начельнике и диадеме. Она говорила Перисаду о том, что сейчас терзало ее душу, стараясь сдерживать себя:

– О государь! Подлый старик возвел напраслину на моего отца, на меня, царицу Боспора, а сейчас без твоего ведения добился избрания в стратеги. Он рвется к власти, оскорбляет своим поведением меня, отца моего и тебя! И неужели ты согласишься с этим избранием?

– Успокойся, Алкмена, – так же полушепотом отвечал царь, – я никому не позволю оскорблять тебя. Но почему бы твоему отцу не прибыть в качестве умоляющего в храм Зевса Пантикапейского, а потом, стоя передо мною на коленях, не доказать свою невиновность?

К воротам акрополя, освещенным осенним солнцем, подошла группа народных представителей и магистратов, возглавленных новоизбранным стратегом Саклеем, сыном Сопея. За ним следовала шумная толпа горожан.

По решению собрания вместе с выборными шла Гликерия, как живая свидетельница беззаконий Карзоаза, жертва его вероломства. Ее сопровождал Алцим, одетый в броню. Пыль серыми пятнами оседала на подол ее чрезмерно длинного одеяния, неудобного при ходьбе.

Девушка несколько раз наклонялась и встряхивала край своего театрально пышного хитона и с неудовольствием поглядывала на юношу.

– Зачем твой отец нарядил меня в этот саван? – ворчала она к великой досаде Алцима. – Право, мне стыдно в нем. Будто я поднялась с одра болезни или бежала с кладбища.

– Потерпи, Гликерия, – умолял ее сын Саклея, – а главное – меньше говори. Народ смотрит на тебя. Еще неизвестно, как царь отнесется к тебе.

Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.

– А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина – быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!

– Я не раб! – не выдержал побагровевший воин. – Я царский страж!

– Савмак, – послышался шепот товарища, стоявшего за спиной, – ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!

– Но я не раб! – уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание.

В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.

Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении «своих людей», молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного дела, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.

– Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель – отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!

– Неправда! – сопротивлялась царица.

– Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..