Небо давало только слабое ощущение света, в рубке лоцмана яркий фонарь с увеличительной линзой освещал двадцать делений компаса, но в такую ночь было трудно вести судно. Тучи нависли подобно тяжелым завесам, неподвижные от тяжести непролившегося дождя. Знакомые ориентиры вдоль извилистого речного фарватера едва различались. Низкий, громоздкий пароход двигался, как казалось, в пустом пространстве.

Трое из четырех пассажиров, находившихся на борту «Южной Каролины», заранее предвкушали поездку при лунном свете по рекам, стекающим к берегу Джорджии, от Дэриена до острова Сент-Саймонс, и потом на юг, до Сент-Мэри, на границе Флориды. Три разговорчивых пассажира — двое мужчин и одна женщина — совершенно спокойно примирились с необходимостью ждать более двух часов, пока прилив поднимет судно с песчаной отмели, на которую оно наскочило по выходе из дока в Дэриене. Когда они сели на пароход в три часа, яркое солнце стояло высоко в ровном голубом небе жаркого августовского дня. Все понимали, что стемнеет задолго до того, как они доберутся до острова Сент-Саймонс, находившегося на расстоянии примерно двадцати морских миль; но в такую ясную летнюю погоду плоские пространства по берегам при полной луне превратятся в сказочное зрелище.

Четвертый, казалось, не предвкушал ничего, и даже во время долгого ожидания на песчаной отмели остальные пассажиры вынуждены были отказаться от попыток втянуть его в общий разговор.

Был уже седьмой час, когда пароход смог наконец двинуться по узкому ходу через Дженералз-Кат в несколько более широкую реку Батлер. И даже несмотря на большую вероятность дождя, трое оптимистически настроенных пассажира ожидали, что погода прояснится перед тем, как выйдет луна. Однако небо покрылось тучами, и когда пароход прошел через Вуд-Кат и повернул в красную воду Южной Олтамахо, лоцман, команда и пассажиры устроились так, чтобы по возможности наименее неприятно провести время, пока пароход шел своим медленным, небезопасным курсом темной полутропической ночью, то огибая, то проплывая между огромными кипарисами, стоявшими в русле реки подобно мрачным статуям.

В маленькой каюте для пассажиров, юный Хорейс Банч Гульд сидел, сгорбившись, на одной из деревянных скамеек. Он предпочел бы сидеть в темноте, не только потому, что хотелось покоя, но и потому, что хорошо знал местность, и ему достаточно было посмотреть на проплывающие мимо окрестности, чтобы определить, сколько времени ему отпущено на передышку. Из освещенной каюты он время от времени видел кипарисы в реке и знал, что они плывут по Южной Олтамахо. Он услышит крики матросов, когда будут промерять глубину реки над предательскими мелями примерно в миле от начала пролива Баттермильк. Из пролива они войдут в реку Фредерика, и менее чем через два часа он будет дома на острове Сент-Саймонс и будет вынужден рассказать отцу эту неприглядную историю. Он считал, что проявил слабохарактерность, решив поехать домой сразу после неприятностей; из-за этого ему придется оправдываться, когда он встретится лицом к лицу с человеком, которого и уважал и боялся. Боялся? Это слово потрясло его. Разве он мог бояться высокого, худощавого человека с печальными глазами, который всегда был в равной степени добрым и твердым? Или он боялся, что, встретясь с отцом, он впервые почувствует себя виноватым?

Взад и вперед, от кресла, где сидел Джеймс Гульд, до высоких боковых окон, залитых дождем, Хорейс ходил по знакомой высокой комнате. Он был дома, он снова шагал по ковру с изображением птиц и роз, он видел темную панель на стенах и голубые обои, которые его мать выбрала тринадцать лет тому назад, но он до сих пор был в сырой одежде, в которой приехал, как будто для того, чтобы стало ясно, что он приехал на короткое время.

— Я лучше бы чувствовал себя, если бы ты присел, сын. Нам надо поговорить.

— Сегодня, сэр? Нам обязательно надо поговорить сегодня?

Джеймс Гульд с трудом пошевелился, стараясь найти удобное положение для ноги.

— Нет. Нет, нам не обязательно говорить сегодня.

На следующее утро Мэри Гульд проснулась раньше, чем позвонил колокол плантации в пять часов, но не позволила себе встать. Никто не пошевелится до колокола ни в большом доме, ни в остальном жилье. Она стала обдумывать, что ей сегодня надеть; обычно, правда, Мэри об этом не заботилась. Но сегодня необычный день, — Хорейс был дома. Она наденет свое новое голубое батистовое платье, едва достигающее лодыжек, как, впрочем, и все ее платья, потому что Мэри терпеть не могла одежды, мешавшей двигаться. К платью она приколет желтую кружевную косынку. Правда, с прикалыванием придется повозиться, но Мэри готова сделать все, что от нее зависит, чтобы его возвращение оказалось праздничным событием. Даже если Хорейс приехал из-за неприятностей в Йеле, она устроит все так, чтобы он был рад, что находится дома.

При первом звуке колокола она спрыгнула с высокой кровати, перепрыгнув через ступеньки, и, пробежав по темной комнате, откинула занавеси индийского ситца, закрывавшие открытые окна. От тряпья, тлевшего на земле, — это было средство против москитов — почти не ощущалось едкого запаха. Оно погасло под дождем. Мэри глубоко вздохнула и потянулась. Она слышала, как падают капли с дубов и кедров у поворота дорожки, но дождя уже не было.

Высокая стройная молодая женщина зажгла свечу, отбросила ночную сорочку и начала умываться перед умывальником, энергично, не по-женски плескаясь в мыльной воде.

Мэри был двадцать один год, и уже в течение пяти лет она взяла на себя большую часть той тяжелой ответственности, которая обычно считалась уделом хозяина плантации. Сестра ее покойной матери, двадцатидевятилетняя тетя Каролина, управляла домом. Она боялась змей, и ее раздражали оводы, и поэтому она мало времени проводила вне дома, особенно летом. Мэри и Каролина хорошо относились друг к другу и были вполне удовлетворены разделением обязанностей, выпавших на их долю после смерти Джейн Гульд и из-за ревматизма Джеймса Гульда, превратившего его в калеку.

Стоя перед зеркалом над низким комодом, который служил ей туалетным столиком, Мэри задумалась о матери. Эта мысль часто возникала у нее с тех пор, как ей самой исполнился двадцать один год. Ее мать умерла, когда ей еще не было тридцати лет, и Мэри в душе не могла понять, как это могло произойти. Девятилетней девочке казалось, что Джейн Гульд не так стара, чтобы заболеть и умереть. Да и позднее, когда в Моравской семинарии на Севере от пяти до десяти молодых девушек умирали от лихорадки или туберкулеза, и когда она печально стояла над холодными, замерзшими продолговатыми ямами, вырытыми для ее умерших подруг, она была уверена, что с ней этого произойти не может. И теперь, когда она была близка к возрасту матери, смерть была также невероятна.

Хорейс казался очень стройным в свободной серой хлопчатобумажной рубашке и хорошо пригнанных серых нанковых брюках, с крагами того же цвета. Он сбежал по лестнице, пробежал по передней веранде и быстро обошел группу столетников у северного угла дома. Пройдя мимо садового забора, где буйно цвели посаженные Мэри многоцветные розы, он направился к конюшням под прикрытием тутовых деревьев. В десять утра Джули, вероятно, чистит лошадей. Может быть, если повезет, ему удастся не встретиться ни с кем, кроме него, хотя бы до времени семейного обеда. Он проснулся в пять часов, когда зазвонил колокол на плантации, после всего лишь двух часов сна, и с этого момента его преследовала одна и та же навязчивая мысль — ему надо уйти куда-нибудь одному. Скрыться от такой общительной и любящей семьи, как Гульды, будет нелегко. Он подождал до тех пор, пока был достаточно уверен, что Мэри занята счетами, отец уехал в поле, а тетя Каролина вместе с мамой Ларней присматривает в кухне за стряпней. Кроме них его некому остановить.

Он вырос вместе с Джули, коренастым сынишкой мамы Ларней, играл с ним до двенадцати лет. Потом Джули стал его личным слугой. Когда он уезжал в пансион четырнадцати лет, расставание с Джули было, пожалуй, самым трудным, за исключением прощания с мамой Ларней. Он слегка нахмурился, быстро идя по сырой песчаной дорожке, где, как он был уверен, его скрывала полоса белых цветущих олеандров. Неловко это получилось, что мама Ларней принесла ему завтрак. Здесь люди все те же. И они совершенно не принимают во внимание, что те, кто уезжает, изменяются. Надо придумать какой-то другой способ возвращения домой. Способ, который бы не требовал, чтобы приспосабливался только тот, кто возвращается. Надо, чтобы обе стороны шли навстречу друг другу. Накануне, от того, что отец был таким добрым, не раздражался, он почувствовал себя неловко, ощутил себя незрелым, нерешительным. А спокойное предложение найти работу вызвало чувство давления на него. Поворачивая на дорогу к конюшням, он размышлял о том, что ему необходимо побыть одному, чтобы обдумать свое положение, чтобы разобраться во всем с полной ясностью. Джули, вероятно, тоже не изменился, но ему всегда нравилось, как его старый друг держал себя с ним. Ему всегда было хорошо, когда он был с Джули.

Его взгляд привлекли пошевелившиеся от ветра розовые мирты, росшие по бокам дорожки, которую Мэри старательно проложила в саду позади главного здания. Он был дома. На какой-то момент он почувствовал, что не сможет уйти, его переполняла любовь к этим местам. Но разве это — любовь? Может быть, это просто скрытые в памяти воспоминания детства, внезапно разбуженные видом этих мирт, покачивающихся на фоне синего южного неба?

Он подошел к месту, откуда были видны конюшни, и они были по-прежнему удивительно красивы. Даже конюшни отец постарался сделать красивыми для молодой жены. Хорейс вспомнил, как он говорил: «Я был настолько старше, чем она, поэтому сделать так, чтобы вокруг нее было красиво, — это было самое малое, что я мог сделать для нее».

Стены большой конюшни, выстроенной с удачным соотношением пропорций, слегка потрескались, а густая стелющаяся зелень мелкозернистого инжира, который Хорейс когда-то посадил сам, закрыла теперь всю теневую сторону здания. Тесаная кедровая дранка крыши, спускающейся крутым навесом, приобрела с годами более светлый серебристый оттенок. На дранке теперь рос мох, освеженный вчерашним дождем. Он прислушался. Джули был внутри здания; он пел за работой, его мягкий, бархатный голос звучал по-прежнему уверенно и мелодично. Хорейс вошел через высокую двойную дверь. Остановившись в полутемной конюшне, он поискал глазами Джули и увидел, что тот чистит Долли в знакомом заднем стойле. Кобыла первой увидела Хорейса и начала стучать ногами, и Джули удивленно взглянул.

Было обеденное время, четыре часа, и Ларней, в чистом переднике и головной повязке, хозяйничая вокруг большого стола красного дерева, подавала блюда, полные горячей еды, с которых каждый брал себе порцию сам. Все это она делала медленно, более внимательно, чем обычно, чтобы получить больше времени, дольше наблюдать и слушать.

— А как, если мой мальчик не хочет работу в Саванне? — думала она. С того самого момента, как они сели за стол, — ее хозяин во главе стола, этот засушенный мистер Лайвели справа от него, и Хорейс слева, — ее мальчик не сказал ни слова. Он сначала вежливо усадил свою тетю, потом сестру, но не говорил абсолютно ничего. Ларней была рада, что мисс Каролине захотелось сегодня вскакивать и бежать на кухню за тем, что было нужно. Она вообще была живчиком и не любила сидеть на месте. Но главным было то, что не было надобности Ларней уходить. Она могла оставаться там, где ей хотелось быть, в комнате, где был Хорейс; она потихоньку молилась, и следила за каждым изменением выражения его лица.

— Так, значит, ты собираешься заняться хлопковым делом, сынок? — Лысый, в очках, мистер Лайвели говорил тоном ласкового, простого человека. Ларней казалось, что он уже заранее все это задумал на своем высоком сиденьи в конторе. Она остановилась, когда Хорейс посмотрел на него удивленно иронически, но не сказал ни слова.

— Моему сыну нужна работа, — сказал Джеймс Гульд, нарушая неловкое молчание. — Саванна не так далеко отсюда, и я думаю, что ему понравится.

Ларней крепко сжала рот.

Не считая равномерного дребезжания дождя по металлической крыше над оконным выступом, в столовой, где сидели за завтраком Мэри и отец, в доме было тихо. Они только что обменялись листами газеты из Саванны от третьего сентября 1831 года и оба молчали. Все чаще они так сидели молча, а если говорили, то о незначительных, случайных вещах, — о том, что, возможно, Томас Батлер Кинг будет представлять округ Глинн в законодательной комиссии в будущем году, о цене ситца и полушерстяной ткани, о том, что на дорогу, ведущую к ним, надо подсыпать побольше ракушек, что зацвела новая роза, о споре по поводу границ имений Вилли и Хассарда. Хорейс уехал из Саванны уже почти десять месяцев, и за это время написал им всего лишь два раза. Сейчас был сентябрь, а последнее письмо, почти ни о чем не сообщающее как и предыдущее, было датировано двадцать первым мая. Много раз Мэри спрашивала: «Папа, как ты думаешь, он все еще в этом театре в Новом Орлеане?» Хорейс сообщил им только адрес почтового отделения в городе и написал, что ему нравится его работа. Он ни разу не попросил денег и был, видимо, здоров. Больше они ничего не знали.

Джеймс Гульд помешал кофе, отпил и продолжал читать, развернув газету так, чтобы было удобнее.

— Ну, кажется хлопок на рынке держится в цене, — пробормотал он, не поднимая глаза. — Наш сорт длинного волокна по-прежнему стоит пятнадцать.

— Папа! — Чашка Мэри звонко задела на блюдце, и рука ее дрожала, ставя ее на место.

— Что такое, дочка?

— О, Джим, я сказала тебе чтобы ты принес побольше масла! Мне так хочется масла!

— Алиса, здесь по крайней мере четверть фунта на тарелке.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что от глупого мужчины нельзя ожидать, чтобы он понял, когда женщине страшно хочется какой-то еды, но… — она резко повысила голос, — неужели недостаточно того, что мне приходится жить в этом Богом забытом месте, окруженной уставившимися на меня физиономиями и змеями, и жуками, и ящерицами, — да еще этот ужасный завывающий ветер, который целых три дня не ослабевал. Что же, я еще должна и умирать от голода? — Она швырнула салфетку в лицо Джима. — Я ожидаю ребенка! Меня до смерти пугают каждый день, и я умираю от голода, я не могу жить без масла!

Когда она начала всхлипывать, Джим швырнул салфетку ей обратно.

— Слушай, вытри глаза и ешь завтрак. Ты не первая женщина в ожидании ребенка, но пари держу, ты первая женщина, у которой муж бросает работу, чтобы принести ей еду, когда в доме полно слуг, которые могли бы это сделать. — Он вдруг сел на кровать и пригладил ее волосы. — Алиса, извини, мои нервы тоже издерганы.

Двадцатого октября был прекрасный день, мягкий, тихий. Слепни исчезли. Солнечный свет приобрел тот теплый золотистый блеск, которого Мэри всегда ждала в конце жаркого лета. Она стояла во дворе в северном углу обсаженного розами частокола, объединявшего в единое целое дом Гульдов и их аккуратно разделанный сад. Дом стоял на обычном холме, на некотором расстоянии от зарослей карликовых пальм, групп высоких деревьев и хлопковых полей. Неброский, крепкий, он символизировал североамериканское трудолюбие ее отца и постоянную заботу об ухоженности жилья. Он также символизировал Мэри, она была его хозяйкой. Благодаря красоте выращиваемых ею роз люди, приезжавшие из всего округа Глинн, стали называть ее дом Розовой Горкой. Мэри это нравилось и она быстро привыкла к этому названию. Это была дань долгим часам, проведенным в тяжелой работе под жарким солнцем, когда она воевала со слепнями и жуками, и другими насекомыми. Ее сад стал творческим центром ее жизни. «Розовая Горка», — тихонько сказала она себе, поставив большую корзину с прелой соломой около первой многоцветковой розы, близ угла забора. Она постояла немного, с любовью думая о Розовой Горке и не позволяя себе думать о суматохе, царившей в доме сегодня, — день, когда Алиса должна была родить. Суматоха скоро кончится, — успокаивала она себя. Через два месяца Алиса и Джим переедут в свой дом. А Розовая Горка останется, и она будет ее хозяйкой, пока жива. И этого будет достаточно. Она позаботится о том, чтобы этого было достаточно.

Из южного поля временами доносился смех негров и отрывки песни, по мере того, как изменчивый морской ветер приближал к ней знакомые звуки или удалял их. Было позднее утро, и она машинально посмотрела на дорожку от черного крыльца к южному полю. Там шла маленькая беспорядочная процессия: одиннадцатилетний Адам, тащивший большой коричневый кувшин с сывороткой, шагал впереди, а за ним еще трое детей в будничной одежде неопределенного фасона несли корзины с хлебом; они подбрасывали ногами сосновые шишки, прыгали, смеясь, визжа от удовольствия или вскрикивая от боли, когда босыми ногами наступали на ракушку, стоявшую вертикально на дороге. День Розовой Горки был в полном разгаре. Ей было это приятно. «А мои розы так и не обложены соломой», — побранила она себя и, поддерживая на бедре корзину с сосновыми иглами, протиснулась между кустами, чтобы сначала сделать трудную часть работы около забора.

Только она насыпала душистые длинные иглы вокруг стеблей двух кустов, как пронзительный крик нарушил утреннюю тишину. Мэри вскочила на ноги. Алиса! Мэри была еще маленькой девочкой, ей не было и семи лет, когда ее маленькая сестренка Джейн родилась в этом доме; Розовая Горка была тогда совершенно новым домом. В течение всего этого странного дня она ждала, что произойдет что-то ужасное. Рина, черная акушерка с плантации мистера Каупера, командовала в доме ловкой костлявой рукой; она молча двигалась вверх и вниз, на голове у нее была крепко завязана ее «родильная повязка» — кусок белой ткани, гладко охватывающий лоб и завязанный сзади узлом, концы повязки висели сзади на шее. Их новый ребенок родился, и ничего страшного не случилось. Ее мать ни разу не закричала, а вечером в доме смеялись, и было весело и оживленно.

Алиса закричала опять — резче, чем первый раз. Мэри всю иголками закололо от беспокойства и страха. С Алисой, обязательно случится что-нибудь неприятное. Мэри снова наклонилась к своим розам и насыпала большие пригоршни вокруг стеблей и в высоту зелени; крики становились все громче.

— Мэри! Сестра! Где ты? — Джим бежал по двору с безумным взглядом, на его обычно чисто-выбритом лице чернела щетина.

— И, дорогая моя Каролина, послушайте, что пишут о том, как поймали Нэта Тернера. — Вдова Шедд сидела на краю стула в гостиной в Розовой Горке и держала в руках связку газетных вырезок. — Сейчас найду, это из «Норфолк геральд» от второго ноября. «В прошлый четверг Нэта, спрятавшегося в стоге сена, спугнул некий мистер Фрэнсис, он выстрелил в него из пистолета, но промахнулся, и Нэт убежал. Об этом происшествии сообщили по округе, и тогда несколько человек собрались и отправились преследовать его. В прошлое воскресенье один из них, некий мистер Фиппс, обнаружил его в куче хвороста, так неожиданно, что он не успел убежать, и, под угрозой смерти от пули, он сдался без сопротивления и был отправлен в Джерусалем, где препровожден в тюрьму». О, моя дорогая, — миссис Шедд обмахнулась вырезками, — вы когда-нибудь слышали о таком ужасе? Почитать еще?

— Нет, спасибо, — сказала Каролина. — Это слишком ужасно. Но наверняка вся область вокруг Саутгемптона вздохнула свободно теперь, когда они поймали беднягу.

— Бедняга, ничего себе! Он безжалостный убийца, Каролина.

— Я знаю, но он же и человек.

— Человек? Да, очевидно так. Наверное, перепуган до безумия. Вы очень по-христиански рассуждаете, моя дорогая. Я должна со стыдом сознаться, что мне и в голову не приходило подумать об эмоциях этого ниггера. Но что же это за человек? Белый или черный, как могло существо, созданное по образу и подобию Божию, зарезать столько невинных людей? Можно мне еще чашечку чая? Это все так нервирует.

Когда Гульды приехали на угощение в Убежище семнадцатого ноября, Мэри, как обычно, первым делом позаботилась о том, чтобы ее родные были хорошо устроены. Она усадила Алису, все еще не желавшую оставить ребенка на попечение мамы Ларней, в кресло-качалку под старым кедром на поляне, а Джеми лежал в люльке, которую дали Кинги, возле нее. Мэри знала, что соседи пойдут посмотреть на младенца, так что Алиса будет не одна; направив семью Бен Койтер к Алисе, она поспешила к отцу. Он стоял одиноко, пытаясь разыскать, как она знала, Джеймса Гамильтона Каупера.

— Папа, незачем нервничать. Мистер Джеймс Гамильтон Каупер здесь. Я первым делом спросила миссис Кинг.

— Ну, так где же он?

— С мистером Кингом внизу у пристани. Вилли приедут на лодке. Джим и мистер Каупер пошли встретить их. А вон там под этим дубом удобное кресло с высокой спинкой, — идем, тебе надо отдохнуть.

— Я не хочу отдыхать. Мне нужно выяснить, видел ли Каупер твоего брата.