Преподобный Уильям Баррингтон прилаживал, пытаясь застегнуть, новый воротничок, эмблему своего сана и призвания, и руки у него тряслись. Его новый темный костюм мало что изменил: преподобный отец Уильям оставался все тем же Билли Баррингтоном двадцати двух лет от роду, и ему было страшно.

– Это всего лишь венчание, – сказал он себе, но ему стало еще хуже, когда он услышал собственный голос. Голос этот предательски дрожал. В сотый раз Билли пожалел о том, что мать заставила его сбрить бакенбарды, отпущенные в семинарии. И впервые о том, что в самом начале его поприща епископ вверил ему приход, хотя мог определить в помощники к более опытному священнику. А ведь после рукоположения, то есть всего неделю назад, ему казалось, что все сложилось прекрасно. И как же гордились его родители!

И вот теперь сидит он в этом взятом напрокат возке и говорит какие-то слова разбитой кляче, потому что боится ехать туда, где ему надо будет совершить церемонию. «Возлюбленные чада…» Это он снова решил попробовать голос. В ответ из леса, окаймлявшего с обеих сторон грязную дорогу, послышался издевательский отклик пересмешника и подняла голову старая лошадь. Билли рассмеялся и подстегнул ее, чтобы поторопилась. Минута страха была позади. Теперь он наслаждался очарованием ясного весеннего утра, звездочками цветущего кизила и благоуханием жасмина в лесу. Начиналось новое время года, первого года нового века, и ему предстояло освятить вступление мужчины и женщины в новую совместную жизнь. Что же плохого могло случиться, когда все в мире было так прекрасно и так правильно?

Билли свернул с дороги, и сердце у него забилось чаще, когда он миновал увитые плющом кирпичные колонны – знак въезда в имение Эшли Барони. Билли родился и вырос среди красноватых глинистых холмов и гор Южной Каролины. Всю жизнь он слушал рассказы об огромных плантациях в низменной части штата и теперь наконец должен был увидеть одну из них. Он чувствовал себя так, словно ему предстояло вот-вот встретиться с историей, открыть для себя тот самый патриархальный, доблестный и величественный Старый Юг, одно название которого в устах его деда звучало почти как «золотой век».

Дорога была вся изрыта глубокими колеями, ее края сильно заросли густой травой, оставшейся ширины едва хватало для лошади и легкого экипажа. На поля по обе стороны дороги наступал лес. Еще через полмили она плавно повернула. Билли увидел ветхие, потрепанные непогодой хижины, на их покосившихся крылечках росли в треснутых мисках и кувшинах пестрые цветы. Нигде не было видно ни души. Билли почувствовал укол разочарования. Таких негритянских поселков и у них в горах было предостаточно.

Билли Баррингтон посмотрел на часы. Прошло не более минуты с того момента, как он смотрел на них в прошлый раз. Он защелкнул крышку часов и опустил их в карман.

– Не о чем беспокоиться, – сказал он вслух. – Люди часто опаздывают.

Но тем не менее он беспокоился. Сегодня утренний туман не рассеялся, как это случалось обычно. Он по-прежнему скрывал верхушки деревьев, его клочья удерживались в низинах, обволакивали привычные вехи на пути к церкви. Мало ли что могло случиться в дороге.

Билли достал носовой платок и обтер лоб. Солнца не было, но июльскую жару было тяжело переносить. Тем же носовым платком юноша стер несуществующее пятнышко с блестящей поверхности купели. Он хотел, чтобы при крещении сына Маргарет и Стюарта, все было в полном порядке.

Кажется, раздались какие-то звуки – он поднял голову, прислушался. Да, это был гул голосов. Семейство Трэдд вот-вот прибудет. Билли испустил длинный вздох облегчения. Он торопливо зажег свечи на алтаре, обернулся и оглядел маленькую церковь. Церковь была уставлена огромными букетами ромашек, их золотистые сердцевины, казалось, вбирали в себя сияние свечей, их белые лепестки светились. Высокие вазы, полные желтых роз, источая благоухание, стояли вокруг купели. Купель покоилась на изящных шеях четырех стилизованных удлиненных фигурок: это были журавли, вырезанные из шелковисто блестящего красного дерева. В неверном свете свечей казалось, что точеные головки птиц нетерпеливо подрагивают в ожидании церемонии. Шум внизу становился громче. Билли выбежал из церкви, на ходу натягивая облачение, и с развевающимися белыми полами исчез в тумане.

До Барони было еще далековато, но зной уже начал томить пассажиров. Дамы раскрыли свои светлые зонтики и, чтобы было прохладнее, опустили пальцы в воду.

– После завтрака я намерен поплавать, – объявил Когер, – и положенный после еды час пережидать не буду. Что, кто-нибудь составит мне компанию?

Билли и Стюарт тотчас ответили согласием.

– А как ты насчет этого, Энсон?

– Хм, нет, благодарю, Когер. Мне нужно кое-что сделать.

Скрипнула дверь. Билли медленно повернул голову в сторону звука.

Двое детей таращились на него, прячась за юбки матери. Она подтолкнула одного из них вперед:

– Возьми отнеси проповеднику чашку и накачай воды. Мальчик вприпрыжку побежал по двору. Когда Билли улыбнулся ему, он обернулся на мать.

– Сказано тебе, накачай воды, – повторила она. Билли улыбнулся и ей тоже.

– Здесь очень жарко, – сказал он. – Могу я зайти к вам в дом и побыть в тени?

Сьюзен ответила на письмо Билли так быстро, как только, по ее мнению, позволяли приличия. Она тщательно подбирала слова и свой интерес к низменной части штата выразила таким же светским, ни к чему не обязывающим тоном, каким Билли написал о ее возможном приезде. Оба, и Сьюзен, и Билли, понимали и уважали условности. Начало ухаживанию было положено.

Гнетущая жара и духота этого лета ничуть не мешали письмам – они шли из Барона в Белтон и обратно, становясь раз от разу все доверительнее и длиннее. Они занимали у Билли почти все вечерние часы, и он уделял все меньше времени подготовке к проповедям.

Поэтом он испытывал легкое чувство вины и признался в нем Генриетте Трэдд. С ней у него быстро сложились отношения странной взаимной зависимости. Иногда она обходилась с ним как с сыном, а иногда изливала ему душу как священнику и спрашивала совета, словно он был старшим в семье, а она – ребенком. Билли тоже доверял Генриетте свои проблемы и сомнения и часто говорил с ней как с матерью, но когда ее мучили тревога или уныние, в нем просыпались покровительственные чувства и он, как мог, поддерживал и ободрял Генриетту.

– Не придумывайте глупостей, – сказала Генриетта, когда Билли посетовал ей на то, что пренебрегает своими обязанностями. – Пока лето не кончится, кроме нас и родителей Маргарет, вам почти некому будет проповедовать.

Это была правда. У прихода при церкви Святого Андрея были свои особенности. До Гражданской войны сюда ездили молиться со всех огромных плантаций, расположенных вдоль реки Эшли. Каждое воскресенье приплывали на баржах огромные плантаторские семейства, а с ними и гости, число которых могло доходить до тридцати во время особенно пышного домашнего праздника или бала.

– Боже правый, Маргарет, какая тут холодина! – Стюарт раздраженно пошевелил кочергой головни в камине. Язык пламени вырвался и тут же погас. – Черт побери, – проревел Стюарт, – эти дрова ни к черту не годятся. Они свежесрубленные. Или сырые. Или и то, и то.

Маргарет сжалась в уголке дивана. Приступы ярости накатывали на Стюарта все чаще и становились все сильнее. Он снова несколько раз яростно ткнул кочергой в еле теплящийся огонь, потом отшвырнул ее так, что она полетела в противоположный угол. Маргарет разрыдалась.

– Да перестань ты ради Бога выть! – рявкнул Стюарт. Он прошел через всю комнату и оглянулся на Маргарет только у двери. – Я ухожу, – еле сдерживаясь, сказал он. – Ужинать не вернусь. Да и незачем, все равно ничего съедобного здесь не дадут. – Он с силой захлопнул за собой дверь.

От этого удара дымящиеся поленья в камине сильно тряхнуло. Они легли по-новому, над ними взлетел сноп искр и разгорелось высокое, яркое пламя.

Маргарет, ничуть не обрадовавшись, уставилась в огонь.

И Стюарт первым нашел выход. Чтобы рассчитаться с долгами за сезон 1901 года, он велел своему поверенному продать кусок земли по другую сторону дороги из Чарлстона в Саммервиль. Покупателя звали Сэм Раггс.

Сэм Раггс, хитрый краснолицый плотный человек лет тридцати, был, что называется, рубаха-парень. Сын издольщика, он еще мальчишкой дал себе клятву, что никогда ни на кого не будет работать. Уже в одиннадцать лет у него был собственный бизнес – контрабанда виски. Несмотря на штрафы и частые отсидки, ему постепенно удалось собрать кругленькую сумму в зеленых. Тогда он сказал «прости» своей семье, друзьям, покупателям и местным властям, которые его так хорошо знали. Сэм покинул родную Джорджию ради Южной Каролины и будущей респектабельности.

На земле, купленной у Стюарта Трэдда, он построил маленький универсальный магазинчик. Место идеально подходило для его целей: из чужих сюда мало кто заглядывал, и в лесу поблизости можно было спрятать перегонный куб. Магазинчик был достаточно близко от Чарлстона и Саммервиля для постоянных покупателей Сэма, а негритянский поселок в Барони служил хорошим прикрытием – отсюда к Сэму стекались покупатели его убогих законных товаров. Никакому шерифу и в голову не пришло бы спрашивать, с чего это он, Сэм, сюда забрался.

Под магазин была отведена одна большая комната. Сэм занимал три еще больших в задней части дома. Они были обставлены прекрасной мебелью и натоплены так, что это казалось роскошью. Готовить и убирать Сэм нанял негритянку из поселка. Ее звали Мериголд, и она была такая же жизнерадостная, как это имя.

[1]

Она совершенно избаловала Сэма. А когда с ним подружился Стюарт, она избаловала и Стюарта.

Контраст между неуютным, раздираемым распрями домом Стюарта и жилищем Сэма был разительным. Стюарту никогда не хотелось уезжать от Сэма домой. Но в комнатах за магазином его прельщал не только комфорт. Раггс дорожил мнением Стюарта, спрашивал его советов насчет того, как расширить дело и какие новые товары выставить на прилавок. Благодаря Сэму Стюарт чувствовал себя важным и значительным и вскоре почти все время стал проводить у Сэма.

Горе Маргарет было таким острым, что ей не захотелось жить. «Он обещал, – мысленно выкрикивала она, – остаться со мной навсегда. И он ушел». Она отказывалась есть и не могла спать. Она не хотела ничего, кроме забвения.

Стюарт вернулся домой тремя неделями позже, в тот день, когда негры из поселка прекратили искать тело Энсона. Должно быть, он утопился, говорили они, и его тело унесло течением в залив, а потом в открытое море. Но Стюарт отказывался верить. Он потребовал, чтобы они снова обшарили все леса, и день за днем на взмыленной лошади скакал от одной поисковой партии к другой, подгоняя черных, выкрикивая имя Энсона.

– Этого не может быть, – плачущим голосом повторял Стюарт, – он не мог исчезнуть.

Стюарт истощил все силы на бесплодные поиски и, когда стало ясно, что больше ничего сделать нельзя, ввалился в дом и растянулся на полу, измученный и отчаявшийся. Он уснул тяжелым, похожим на беспамятство сном.

Разбудила его Маргарет. На лице у нее была написана злоба, глаза горели. Снедавшая ее ярость была так сильна, что Маргарет вся трепетала от возбуждения. Ее любовь к Энсону превратилась в чистейшую ненависть, когда она поняла, что беременна.

Девочка была невообразимо уродлива. Кожа ее отливала голубизной, особенно заметной на ногтях и губах. Ее длинная голова, сдавленная щипцами акушера, по форме напоминала ядро арахиса. Она была абсолютно лысая, с огромным малиновым родимым пятном на затылке. Девочка все время скулила, тихонько и жалобно, это напоминало попискивание слабенького котенка.

Занзи подняла младенца и пощупала снизу.

– Сухая. Может, проголодалась. Я отправила за кормилицей.

– Скажи, пусть унесет младенца с собой, – всхлипывала Маргарет. – Я не хочу, чтобы она была в доме. Она страшная, как черт, и плачет не переставая. Если мне придется смотреть на нее и слушать этот писк, я сойду с ума.

Занзи положила девочку в колыбель и поспешила подойти к Маргарет.

– День Независимости, – проговорила Маргарет Трэдд. Она провела пальчиком по ярко-красной цифре «4» на календаре и рассмеялась резким, безрадостным смехом. В ее жизни независимости не было. Более того, она была такой же пленницей, как если бы сидела в городской тюрьме.

Она могла покинуть имение. Она могла приказать, чтобы ей оседлали одну из лошадок или подали экипаж. Ну и что? Куда ей было ехать?

У нее были друзья. Во всяком случае, она называла их друзьями. Все эти ее детские приятельницы, теперь уже взрослые женщины. И была семья, все эти двоюродные, троюродные и четвероюродные братья и сестры. Маргарет помнила, как они навещали ее родителей и целовали ее в щечку, здороваясь на балах во время того незабываемого сезона. Кто же из них ее примет?

Примет каждый, если речь идет о визите. Дальность родства и долгий перерыв в отношениях значения не имели. Гостеприимство на Юге оказывают легко и охотно.

Но к прелюбодейке это не относится. Может быть, правда, Стюарт никому ничего не скажет – он горд, а случившееся для него унизительно. Но ведь он ее теперь так ненавидит. И он все время пьян. Он может ославить ее со злости или просто проболтаться.