Глава I
1
В начале апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года в Токио, в фешенебельном клубе «Ююкан»
[1]
на улице Утиямасита в районе Кодзимати состоялся концерт, устроенный по инициативе дам высшего света.
Его императорское величество выразил пожелание провести сбор пожертвований на строительство военного флота. Уже поступил сопровождаемый благосклонным посланием августейший взнос – триста тысяч иен, дарованные из личных средств государя; премьер-министр обратился с воззванием ко всем чиновным лицам страны, призывая имущих людей Японии внести свою лепту в это благородное начинание, взносы посыпались один за другим, ибо каждый сознавал, что час служения отечеству пробил. В эти дни все, кто принадлежал к высшим слоям общества, даже дамы, стремились по мере своих сил и возможностей проявить искреннее желание поддержать отечество. Так возникла идея сегодняшнего концерта.
Достаточно было взглянуть на пригласительный билет-программу, где в конце, под почтительно набранным крупным шрифтом сообщением о том, что на вечере изволят присутствовать их высочества принцессы такие-то, значились имена княгини, маркизы, графини, виконтессы такой-то; достаточно было пробежать глазами хронику светской жизни любой из официальных газет тех дней, где в растроганных выражениях говорилось о «глубоком волнении, которое не может не вызвать прекрасная инициатива представительниц высшего света, столь действенно откликнувшихся на высочайшее пожелание»; достаточно было увидеть все это, чтобы сразу понять, что сегодняшний вечер – не обычный концерт, устраиваемый с благотворительной целью.
Концерт начинался в шесть часов вечера. После пяти в ворота клуба непрерывной вереницей, один за другим въезжали экипажи и рикши, из них появлялись европейские вечерние туалеты, кимоно с вышитыми гербами и белыми воротниками, цилиндры. Гостей встречали и провожали в зал, сбиваясь с ног от усердия, распорядители во фраках с атласными цветками вишни на лацканах.
После семи часов в зал торопливо проследовали последние опоздавшие. Военно-морской духовой оркестр уже замолк, и шла, по-видимому, наиболее интересная часть программы, потому что сквозь бесчисленные окна, залитые ярким светом, время от времени долетали звуки аплодисментов и взрывы смеха.
2
В клубе только что закончилось выступление Эятё,
[2]
исполнившего «Таскэ Сиобара»,
[3]
и на сцене, встреченные громом аплодисментов, появились Косидзи и Хироскэ.
Покрытая пурпурным ковром эстрада была сооружена в танцевальном зале. В глубине ее ослепительно сверкали серебряные складные ширмы. Большие газовые люстры под потолком заливали зал ярким полуденным светом, но, словно этого было еще недостаточно, по бокам эстрады стояли два серебряных канделябра, так что зрители могли различить каждую морщинку и каждый волосок на лицах артистов.
Места направо от эстрады занимали его императорское высочество принц такой-то, великий князь такой-то, министры, послы иностранных держав, князья, графы, бароны; весьма обильно был представлен военный флот, и несколько скромнее – сухопутный генералитет; здесь же сидели высшие сановники и крупнейшие представители делового мира. По левую руку расположились принцессы крови, за ними – ослепительный калейдоскоп розовых, сиреневых, золотисто-зеленых европейских туалетов, среди которых то там, то здесь виднелись изысканные кимоно с длинными рукавами, с вышитыми гербами и белыми воротниками. В этом гигантском, беспорядочно спутанном букете, точно роса на солнце, вспыхивали драгоценные камни, мелькали веера из слоновой кости, надушенные шелковые носовые платки, и по залу проплывали волны тончайшего аромата; право, одного этого благоухания было достаточно, чтобы свести с ума человека, неравнодушного к прекрасному полу.
Раздались чистые звуки медиатора Хироскэ, шум мгновенно стих, воцарилась глубокая тишина, и в огромном зале звонче песни соловья, поющего в укромной долине, полился чудесный голос Косидзи:
– О кто же он, кто посетил приют уединенный в безлюдье гор, пустынных гор далекой Ямасина…
[4]
3
Луна поднялась высоко, наступил час, когда засыпают цветы. Нетерпеливо ржут лошади, сонно зевают заждавшиеся господ кучера и рикши, а в собрании, где никому и в голову не пришло бы тревожиться о таких пустяках, веселье в самом разгаре. Чем заняты высокие гости, удалившиеся в особые покои, не видно, так как двери, ведущие туда, закрыты. Другие гости расположились на балконе. Граф Осада держит в руке чашку с кофе и, завывая волком, декламирует стихи собственного сочинения. Его слушатели ухмыляются. Некий простодушный губернатор думает о том, как хорошо было бы продемонстрировать свою близость к его сиятельству, этому прохвосту, члену префектуральной управы: «А то он, негодяй, ни во что меня не ставит». Несколько поодаль знаток лошадей толкует сановнику о породах и мастях, а тот, зная о лошадях только то, что им положено иметь четыре ноги, усиленно поддакивает.
Рядом с ними, вцепившись в новоявленного японского Вандербильда, какой-то титулованный скупщик антикварных подделок умоляет во что бы то ни стало уступить ему «ту картину Сэссю,
[11]
о которой мы недавно говорили». В коридоре пробравшийся в клуб газетный репортер пристает к юному сотруднику министерства иностранных дед:
– Значит, это произойдет через месяц, да? Скажи те же!
– Неудобно, если эти сведения станут известны широкой публике. Прошу вас не разглашать их…
И государственная тайна выбалтывается. В углу несколько молодых людей, с цветками вишни, с программами в руках и с карандашами в нагрудных карманах, недовольно ворчат: «Почему распорядителями назначили только мужчин? Где же справедливость?»
4
Как побывавший в Токио провинциал внезапно проникается отвращением к привычной деревенской пище и к привычным деревенским запахам своего дома и торопится переделать свое хозяйство на новый столичный лад, так и человек, вернувшийся из поездки по Европе, видит все на родине убогим и жалким. Граф Фудзисава немедленно пришел к выводу, что в эти дни, когда уже заложены основы конституционного правления и вот-вот должна, наконец, открыться первая сессия первого японского парламента, делом неотложной важности является введение новых обычаев и преобразование нравов. По его инициативе на этот счет дождем сыпались указы и распоряжения; пример же должны были показать высшие слои общества.
Выходец из захудалого рода, многие поколения которого унижались перед сильными мира сего, граф всегда нестерпимо завидовал немногим баловням судьбы – богатым аристократам, и в эти весенние апрельские дни почувствовал, наконец, что настало его время, время удовлетворения страстной жажды наживы и власти, унаследованной с кровью дедов и прадедов.
Теперь он мечтал ослепить иностранцев этим концертом, культурой одного случайного вечера и немедленно потребовать пересмотра договоров;
[15]
показать единственную искусственно взращенную в теплице ветку сливы и заявить: видите, весна наступила, выполняйте же обещания, верните то, что забрали в долг. И хотя трудно было допустить, что иностранцы, обольщенные приветливым обращением, но ни на минуту не забывающие своих точно рассчитанных выгод, растают от комплиментов и попадутся на приманку, – но кто не рискует, тот и не выигрывает! Во всяком случае, граф считал, что теперь, накануне открытия парламента, с вопросом о пересмотре договоров необходимо покончить и что этот путь – единственный. Недаром в свое время господа Икс и Игрек беседовали с графом за рюмкой вина и чрезвычайно настойчиво уговаривали его прислушаться к просьбам деловых кругов. Один-единственный кивок графа Фудзисава, голова которого уподобилась молоту бога Дайкоку, приносящего богатство, создал тогда ему из ничего великолепный особняк в центре столицы.
Сегодня вечером, в клубе, граф уклонился от чести пребывать в обществе высочайших особ, готовых удостоить его своим вниманием, и расположился в дымной курительной комнате. Сидя в мягком кресле с сигарой в зубах, он находился в самом приятном расположении духа, чувствуя себя драконом, оседлавшим непокорные тучи.
– Фудзисава-сан! – из голубого дыма высунулось лицо графа Нандзё, с узенькими глазками под густыми бровями, не то глупое, не то насмешливое. – Вот мы говорили только-что… Цутия в своей газете сравнивает вас с монахом-правителем…