В дивизию майор Коротков вернулся глубокой осенью, на те же места, где был ранен. Он торопился в полк, которым командовал до ранения. Но прежде он должен был повидаться с командиром дивизии полковником Виноградовым.

Только начинало светать, и Коротков дожидался полковника в комнате, хорошо ему знакомой. Те же обои в цветочках, керосиновая лампа в виде фонаря, большой круглый стол с резьбой на ножках — все так же стояло и летом, и прошлой зимой, когда дивизия заняла этот рубеж.

— Как себя чувствуете, товарищ майор? — спросил адъютант командира дивизии.

— Отлично, — отвечал Коротков.

В дверях стояли шофер полковника Гринько, молодой парень, старательно отращивающий усы, и повар Иван Иванович. Они молча смотрели на Короткова. Они видели, что Коротков изменился. И не только потому, что после ранения стал хромать на правую ногу (хромота эта не так уж была заметна), — изменился он весь почти неуловимо, и только человек, хорошо его знающий, мог это определить.

Каждое событие, как бы значительно оно ни было, теряет со временем тот особый, личный характер, который определяется отношением к нему участников, и само это отношение со временем изменяется.

Прошла зима, и Фигурная роща перестала быть и для Виноградова, и для Короткова, и для всей дивизии тем, чем была раньше. И о бое за Фигурную рощу стали говорить как об одном из удачных боев зимней кампании, и только.

Овладев Фигурной рощей, дивизия вела бои за поселок, бывший когда-то дачным местом, и в начале мая, овладев поселком, не остановилась, а продолжала бои за железнодорожную насыпь и, преодолев сопротивление немцев, отодвинула их за железную дорогу.

Теперь в Фигурной роще находились тылы дивизии и медсанбат. В самом поселке расположились штаб дивизии и отдельные батальоны.

Виноградов сидел за столом в наспех побеленной комнате, одним окном выходящей на обгоревшую улицу, другим — на сарай, весь в щелях от пуль и осколков.

Абатуров проснулся, но лежал тихо и не открывал глаз, стараясь продлить виденный сон.

Когда Абатуров убедился, что ему не заснуть, он попытался вспомнить удивительные события, которыми, как ему казалось, сон был переполнен.

Он помнил, что видел во сне жену. Какой же она приснилась ему? Веселой и доверчивой, как в их первую встречу, или неожиданно ставшей чужой, перед тем как стать самой близкой, или по-домашнему уверенной, или серьезной и настороженной, как при их расставании? Пришел ли он к ней и тихо сел рядом, или здесь, на войне, появилась она, или, подчиняясь сну, оба явились в незнакомый им край свиданий?

Словно в солнечный полдень шел по нетронутому снегу — и вдруг твой след исчез. Но долго еще взволнована душа памятью о чистом и ярком снежном просторе.

Зазуммерил телефон, Абатуров схватил трубку и еще хриплым от сна голосом назвал свои позывные. Лицо его стало внимательным.

Армия наступала. Огромные массы людей находились в непрерывном движении на запад. И лишь батальон, которым командовал Абатуров, вот уже четыре дня в этом движении не участвовал.

Эти четыре дня Абатуров трудился не только над тем, чтобы подорвать вражеские силы в Грачах, но и над тем, чтобы противостоять возможному прорыву немцев с юга на помощь осажденным.

Тайно от гитлеровцев шло строительство траншей и щелей, в специальных укрытиях устанавливались противотанковые ружья и пушки фронтом на юг.

Абатуров знал, что люди в душе не сочувствуют его плану: все это строительство словно возвращало их к долгим дням обороны.

Казалось, сама жизнь опровергает абатуровский план: за четыре дня немцы не только не сделали попыток помочь осажденному гарнизону, но было совершенно очевидно, что в Грачах и не ждут этой помощи. Ежедневно фашисты предпринимали попытки вырваться из окружения. И все же Абатуров по-прежнему продолжал требовать от людей своего батальона самого тщательного выполнения намеченной им обороны.

В эту ночь никто не ложился спать. Несмотря на то что подготовка к предстоящему бою была закончена, у каждого находилось еще что-нибудь, казавшееся в эту ночь неотложным.

Четверо суток люди задавали себе один и тот же вопрос: чем кончится дело, ради которого они здесь? Но теперь, накануне решительного часа, они об этом больше не думали, словно решив, что ничего в их жизни предугадать невозможно.

После ночного совещания рота Бояринова разместилась по траншеям и щелям оборонительной линии, выстроенной за эти дни и обращенной фронтом на юг.

Вторая рота сосредоточилась на тех местах, где вчера были захвачены перебежчик и «язык». Роте было приказано в случае отказа противника подчиниться условиям ультиматума атаковать гитлеровцев в Грачах, тем самым отвлекая их силы от направления нашего главного удара.

Главный удар должна была нанести с севера третья рота при поддержке мощных танков Бороздина.

Абатуров приказал Бояринову повернуть роту и, встречая огнем бегущих из Грачей гитлеровцев, с юга ворваться в Грачи.

Абатуров шел в цепи. В этой же цепи шел Бухарцев, голова которого поверх повязки была замотана камуфляжной робой, и Чуважов с походной рацией на спине. Последняя радиограмма, которую передал Абатуров Лобовикову и Бороздину, расшифровывалась так: «Перехожу на новый КП: Грачи, дом отдыха».

Бойцы в цепи были утомлены, но, проверив в трудном бою правильность абатуровского плана, шли уверенно и охотно.

Время от времени командир роты передавал по цепи короткие команды, которые за грохотом артиллерии скорее угадывались, чем были слышны.

Абатуров видел лицо Бояринова, темное от грязи и казавшееся сейчас более взрослым, чем обычно. И это повзрослевшее лицо и простуженный голос делали Бояринова по-особенному близким. Он подумал, что чувство это было бы еще сильнее, если бы он — утром, в ответ на доверие Бояринова, рассказал, что означает для него взятие Грачей.

Темным ноябрьским вечером Анна Евдокимовна возвращалась домой. Холодный дождь сменился тающим в воздухе снегом, но она шла медленно, погруженная в свои мысли. Крытая машина с красным крестом на треснутом ветровом стекле чуть не сбила ее с ног. Из машины выскочил человек и, осветив фонариком дверь и ступеньки, быстро вошел в дом.

Анна Евдокимовна остановилась. Только что она мысленно представляла себе эти ступеньки и эту дверь. Изо дня в день, из года в год она приходила сюда. За этой дверью другая, стеклянная, за ней широкий коридор, первая комната направо — учительская.

Вот уже два месяца в здании школы помещается госпиталь. Анне Евдокимовне хотелось зайти и посмотреть, как там теперь, но она продолжала свой путь по темной осенней улице. Долго тянулась низкая железная решетка школьного сада. Покрытые снегом, неровной пирамидой громоздились сваленные в саду парты.

Дойдя до конца ограды, она остановилась. Не хотелось уходить от этих знакомых и печальных мест. Было такое чувство, словно она вторично прощается со школой.

Еще два месяца назад все было ясно: здание школы нужно госпиталю, она будет учить детей в другом месте, может быть, в бомбоубежище. И в самые тяжкие дни этой осени она надеялась: еще немного — и начнутся занятия.

Через день, ровно в десять часов утра, она пришла к Рощину.

Дима открыл ей дверь, и Анне Евдокимовне стоило большого усилия ничем не выдать своего волнения.

— Как ты вырос… — сказала она Диме.

Мальчик провел ее в комнату.

— Здравствуйте, Анна Евдокимовна! Здравствуйте, Анна Евдокимовна! Здравствуйте, Анна Евдокимовна!

На следующий день они встали поздно, и Анна Евдокимовна, поручив Наде купить хлеб, одна пошла в столовую.

День был не снежный, солнце сильным радужным светом окрасило застывшую землю. Словно кто-то там, в самом зените неба, ударил по струнам веселого инструмента, а здесь, на земле, отозвалось и зазвучало.

Анна Евдокимовна задержалась в столовой: начался артиллерийский обстрел. Когда она вышла на улицу, солнца уже не было, мглистые тени лежали на снегу, и в сумерках здания казались окоченевшими от холода.

Подойдя к своему дому, она увидела нескольких людей, образовавших тесный круг. Анна Евдокимовна подошла, чтобы узнать, что случилось. Один человек вышел из круга, и Анна Евдокимовна увидела, что на снегу, у стены, лежит Надя. Она так испугалась, что выронила из рук судочек. Растолкала людей.

— Надя!