Сперва — воспоминание.

Мы уже много лет жили в Лапландии. На небольшом кусочке земли между лесом и горами. Мы — это ты, я и наши дети. Тогда они были совсем маленькими.

В том году весь ноябрь шел снег, тяжелый, мокрый. Дороги засыпало. Березы согнулись под его тяжестью. Мы с тобой пошли в сад отряхнуть деревья. Когда с ветвей на нас падали снежные хлопья, мы смеялись как дети. Несколько часов подряд мы отряхивали деревья с помощью палок. Зима в том году пришла рано. Мокрый снег замерз и покрылся корочкой наста. Электричество то и дело отключали. В снежной темноте ты на улице жарил бараньи котлеты на гриле. В зимнем воздухе пахло древесным углем, и я не знала, что реальность уже тогда превратилась в воспоминание.

Наутро у тебя был самолет. Такси приехало еще до шести. Я сквозь сон слышала, как хлопнула дверца автомобиля. Вот он и уехал, помнится, я тогда подумала.

Прошло несколько дней. Мы говорили по телефону. Снова наступило утро. Было еще темно. Дети спали в детской, я в — нашей постели. Почему мои руки дрожат, когда я пишу эти строки? В саду деревья склонились под своей снежной ношей. Наш маленький домик в лесу далеко от всего мира занесло снегом. Звонок телефона вырвал меня из сна, и трубку подняла уже не я, а испуганное животное, вытравленное из своей норы, дрожащее всем телом.

Он был среди тех, кто брел по проселочным дорогам. Одни никогда не покидали родных мест. Другие смело отправлялись в чужие края. Их называли скитальцами. Как бродячие собаки, как приблудные кошки, как перелетные птицы, они находились в вечном движении. Кто-то выгнал их на дорогу. Кто-то вселил в них эту страсть к бродяжничеству. На каждом тракте можно встретить таких скитальцев. Они словно угроза тем, кто мирно спит в своих домах. В том, что они лишились родного угла, превратились в отбросы общества, обывателям видится опасность. У скитальцев грубая кожа, мозолистые руки. В глазах — бесконечные километры дорог. В стенах дома этот взгляд превращался в мощный поток света. Слепящего света, который резал глаза его хозяевам. Взгляд скитальца.

Он называл себя Арон. После долгих лет, проведенных в море, он сошел на берег в Симрисхамне

[1]

. В мире шла война. Живые и мертвые лежали, погребенные в глине европейских окопов. Он шел прочь от войны. Шел на север. Он так решил. Что будет просто идти и идти на север через всю страну. Это была чужая страна. У него не было никакого права находиться здесь. У него вообще не было никаких прав. Но инстинкт гнал его на север. Словно какой-то голос звал его туда. Уже месяц скиталец провел в дороге. Стокгольм он прошел меньше чем за день. Арона мучил голод. Но он не мог просить милостыни: боялся совершить ошибку — зайти не в тот дом, попросить не у того человека. Нет, он хотел найти место, где его примут.

С ним была собака. Огромный лохматый черный пес с плетеным кожаным намордником. Он звал его Лурв — Лохматый — подходящая кличка для такого пса. Бродяге стоило больших трудов прокормить себя и собаку, они оба едва держались на ногах. Но люди часто жалели собаку, которой приходилось скитаться по дорогам вместе с хозяином. Они кидали ей отбросы, заплесневелый хлеб, картофельные очистки. И пока Лурв ел, Арону тоже перепадал ломоть хлеба или холодная картофелина.

За Упсалой расстояния между деревнями начали увеличиваться. Сплошной лес. Жуткий холод. Ничего удивительного: на дворе была зима. Рождество Арон встретил в Упсале. Лес был для него целым новым миром. Вся эта страна, казалось, заросла лесом. Уже в первые дни странствия в районе Кристианстада он наткнулся на темный сосновый лес. Порой ему целыми днями приходилось идти через лес. Сперва деревья казались ему преградой на пути: они мешали смотреть вперед, лишали перспективы. Но потом Арон научился видеть то, что было между деревьями. А там был целый мир из света и тени, мир из бесконечного числа комнат, открывавшихся перед ним. И он шел — изумленный гость в огромном доме. Теперь лес погрузился в зимнюю тишину, нарушаемую только легким звоном ледяных кристалликов. Он снял с Лурва намордник, и пес рылся в снегу в поисках мышей. Для Арона путь от хутора к хутору означал голод, километры голода, которые нужно было пройти. Когда мороз особенно крепчал, а он не ел уже несколько дней, ему казалось, что внутренности постукивают внутри как пустые ракушки. Голод гнал скитальца к домам. И в такой ситуации сложно было не совершать ошибок.

Но иногда даже ошибки оборачивались удачей. Так получилось на одиноком хуторе в лесах между Хельсинландом и Медельпадом, куда он добрался к вечеру. В доме рожала женщина. Арону было страшно остаться на ночь в лесу, мороз крепчал, а поблизости других домов не было. У Лурва замерзли лапы, и он прихрамывал.

Пусто. Слышен только стук моего сердца. И другого... из-под снега... горячего... трепетного.

Ели... они тоже прислушиваются. Вся природа слушает. Застывшие облачка пара над деревьями. И крик, крик, бьющийся внутри, ищущий путь наружу Он зовет меня. Я хочу пойти. Хочу ли? Я ничего не хочу. Это не я. Это ноги, тропинка, дорога. Крик поднимает меня как птицу с ветки березы. Где-то среди деревьев я жду себя. Странное ощущение. Мои шаги... я слышу, как иду.

Кто создал эти плоские тихие часы? Снежные часы? Бесконечные белые равнины. Неужели я правда верю, что шаги способны поглотить время? Пересечь время? Нагнать время? Иногда мне кажется, что время покинуло часы. Просто оставило их там, как пустые скорлупки. Вместе с человеком, который, запертый в часе, не знает, что время уже покинуло его.

Я дала себе слово попытаться рассказать все. Я уже говорила о том снежном утре. Но мне еще многое надо сообщить. И мне кажется, что нужно рассказать все, чтобы можно было что-то понять. Но овраги здесь глубокие. Крик в них теряется. Разбивается на тысячи осколков. Все кажется таким далеким. Боль. Рассказы. Я. Кто здесь живет? Чей безмолвный душераздирающий крик наполняет эту пустоту? У великана НИКТО много комнат, много пространства, много света. Мои комнаты взорваны. Меня не пугает громкий голос НИКОГО. Он слишком далеко. Тишина отлита из свинца. И посреди — холод. Овраги населены тенями от облаков. Они нежно гладят верхушки елей, словно прося прощения. Прощения за все, за жизнь. Снимая тяжесть лет с лица. Превращая в детей. Так тени от облаков ласкают лес. И я знаю, что здесь мое место. Я в стране, которую кто-то ласкает.

Горы строго молчат. Они тоже похожи на прощение. Чем ближе к ним подходишь, тем дальше они кажутся. Такие далекие и близкие. Для кого-то они могут исчезнуть, уйти в землю, не давая никаких объяснений. А потом вдруг вырасти перед ним, еще выше, чем прежде. Они не приходят на зов. Они не слышат мольбы. Они другие. Я учусь у них. Не кричать, не упрашивать, не молить... просто молча ждать ответа. Принимать безнадежность как надежду. Чудеса такие тихие. Как тонкий, тонкий лед.

На деле все было просто. Надо было делать так, как хочет горбун — Кновель. Это Инна хорошо усвоила. Если она делала так, как он хотел, все заканчивалось быстро. А в остальное время нужно было просто не попадаться ему на глаза.

Инна делала, как он хотел. Она вела себя так, словно сама этого хотела, чтобы убедить себя в том, что так оно и должно быть. Как будто Инна только и делала, что мечтала о Лаге — так Кновель называл розгу, — словно Лага была облегчением. И тогда все быстро заканчивалось.

Инна умела читать мысли отца по лицу. Каждое движение мышц было ей знакомо. Для Инны это было гораздо важнее, чем читать буквы или слова. И она жадно глотала эти знания, не пропуская ни взгляда, ни морщинки. Кновель испугался бы, знай он себя так же хорошо, как знала его Инна.

Они жили в Наттмюрберге. Жили одни с тех пор, как Хильма, мать Инны, умерла. Это случилось много лет назад. С тех пор Инна выросла и стала взрослой женщиной, но ей об этом никто не сказал.

Наттмюрберг стоял в стороне от дорог в уединенном месте. Две тропинки вели к нему — одна зимняя и одна летняя. Но никто по ним не ходил, кроме разве что лопарей по весне. И то в редкие годы, когда их обычную дорогу размывало. В голодные зимы через Наттмюрберг проходили лопари-оленеводы. Для оленей голодными были зимы, когда наст становился такой твердый, что нельзя было добраться до мха. Тогда лопари валили старые полузасохшие ели с облезшей корой, покрытые мхом, и так кормили оленей. Инна варила оленеводам кофе и кашу и слушала их рассказы. Под их любопытными взглядами ей становилось неловко: она ведь редко видела других людей, кроме Кновеля.

Арон остался на хуторе у Хельги и Соломона.

Пока была зима, он работал в лесу вместе с Соломоном. Они валили деревья, пилили их, обтесывали и отвозили на санях, запряженных лошадью, в деревню. Коня светлой масти звали Бальдр. На далеких островах, где вырос Арон, не было лесов, но лошади окружали его с детства. У Бальдра был упрямый, норовистый характер, и Арону удавалось справиться с ним легче, чем Соломону. Упрямый конь повиновался только Арону и только под его твердой рукой соглашался тянуть сани. Соломон не переставал дивиться тому, как тихий и робкий Арон мог успокоить своенравного жеребца одним жестом, не повышая голоса и не применяя силы. Животные его слушались. Необычный человек этот Арон, думал Соломон.

Снег падал с деревьев крупными хлопьями. Птицы садились на голые ветки и кричали как оглашенные до захода солнца. Весна была словно раскрывшаяся рана. Все вдруг вырвалось наружу: вода, крики птиц, слепящий свет, проникающий в тело, в глазницы, в мозг, словно желая взорвать мир изнутри. Хохай располагался на возвышенности, и слышно было, как повсюду под снегом вниз стекает вода. Там, внизу, что-то все время журчало и струилось, и случалось, что в солнечные дни земля со вздохом проседала под ногами. Это было похоже на землетрясение в снежном, в метр толщиной, покрове, в результате которого образовывались трещины, люди и лошади теряли равновесие, чувствуя, что земля уходит из-под ног и снег может поглотить их.

Арона не отпускало чувство тревоги. Даже несмотря на то, что с появлением в его жизни Хельги и Соломона он больше не был одинок. Теперь у него появился дом. Эти люди приняли его без всяких вопросов, без подозрительности или неприязни. Они не стали ни о чем расспрашивать. Они уважали его нежелание рассказывать, и их не пугало его загадочное прошлое. Но теперь, когда в его жизни появилась стабильность, когда Арон пришел туда, куда стремился, проснулась внутренняя тревога. Он чувствовал потребность защитить одиночество внутри себя со всеми картинами, с ним связанными. Его одиночество казалось таким огромным, что в нем можно было заблудиться. И Арон бродил там, потерянный и беспокойный. Ему сложно было об этом говорить. Его мучили вещи, о которых невозможно поговорить с другими людьми, и он снова погружался в молчание, так его тяготившее.

И этот свет. Свет пробуждал тоску. Тоску по неизвестности. Никогда Арон не видел такого яркого света. Весна в этих краях была снежная, и все вокруг купалось в ослепительно белом свете. Даже ночи не спасали. Свет просачивался сквозь ночное небо, превращая землю в синий драгоценный камень.