Жизнь любит самые причудливые переплетения событий. Вся эта история не произошла бы, если бы не упаковка свечей и не буря, которая собиралась несколько часов и предупреждала о своем приближении таким оглушительным гулом, будто она с грохотом катится по небу. У меня был старый громоздкий велосипед «Орбеа», покрашенный в черный цвет: по-видимому, он еще блестел в те времена, когда служил своему первому хозяину, однако со временем краска облупилась, став похожей на тусклый и рыхлый уголь. Велосипед был очень тяжелый, и от него исходил довольно странный запах, так как я привык смазывать цепь свиным жиром, который воровал с кухни, где работал вместе с отцом. Вынужденный неутомимо крутить педали, я был постоянным объектом насмешек друзей. Почти все они уже ездили на мопедах. Обгоняя меня на шоссе, иногда – с напуганной, но счастливой девушкой на заднем сиденье – они делали вид, будто крутят педали, и смеялись. Их движение по шоссе, сопровождаемое оглушительным треском двигателя, напоминало замедленные гонки.

Я завидовал своим друзьям. Но не из-за мопедов, а из-за девушек. Я не мог понять, как им удавалось обращаться с девушками с такой непринужденностью, с видом посвященных в их интимные секреты. Со злостью и отчаянием я думал, что они таким образом хвастались теми легкими отношениями, которые в моем воображении вырастали до размеров огромной страсти. А я был не в состоянии даже представить такие отношения с женщинами. Я не мог отделаться от мысли, что, даже если бы мне нечего было скрывать, им хватило бы одного взгляда на мое лицо, чтобы все узнать обо мне. По сути дела, девушкам моих друзей, вероятно, я и в самом деле казался человеком, которому нечего было скрывать, не имевшим ни секретов, ни даже желаний, выходящих за рамки самых тривиальных. Той весной мне оставался год до получения водительских прав, которые обеспечили бы мне доступ к отцовскому грузовичку. К этому сводились все мои суетные устремления, так как вопреки своему желанию я приобрел заслуженную славу нелюдима и не знал, как от нее избавиться.

Вместо испуганной, но счастливой девушки я поместил на заднем сиденье большой деревянный ящик, потому что мой велосипед служил прежде всего для работы. На нем я развозил продукты из принадлежавшего моей матери магазинчика рядом с площадью. Кроме того, я работал помощником повара, так как мой отец, видя, что я, обуреваемый сомнениями, был не в состоянии самостоятельно выбрать профессию, решил посвятить меня в тайны кулинарного искусства. Я делал успехи на этом поприще, да и отец был хорошим учителем, но все же гораздо больше мне нравилось доставлять заказы. На улице я чувствовал себя свободным. К тому же мне было интересно заглядывать в дома своих клиентов и наблюдать украдкой за их жизнью.

Больше всего меня интересовал дом Франсиско Масдеу. Это был довольно пожилой человек, сделавший некоторое состояние на издании книг. Его дом находился за чертой города, в горах. Туда вела длинная неасфальтированная дорога, которую дожди делали труднопроходимой. Однако издателю нравилось жить именно там. Дом представлял собой большой отреставрированный особняк, находившийся на территории, где заканчивалась линия электропередачи. Из-за своей ветхости и криво вбитых столбов, державших его, провод больше походил на длинную и тонкую веревку для сушки белья. Франсиско Масдеу, которого все мы по его просьбе называли просто Пако, жил один: работу по дому выполняла приходившая из города служанка, а за садом и питомником с экзотическими птицами ухаживал работник-марокканец. Бывший издатель иногда спускался в город – как правило, просто прогуляться, а не по хозяйственным делам, – так как обычно он все необходимое заказывал по телефону. Пако шел неторопливо, опираясь на палку, в надетом на голову пыльном берете. Он покупал сыр и шампанское, а также брал напрокат несколько видеокассет. После этого издатель заходил в казино, чтобы выпить кофе и немного поболтать.

– Я – выдумка Жозепа Пла, – говорил он тем, кто соглашался его послушать. – Фантазия великого выдумщика, которая тоже чего-нибудь да стоит.

Издатель звал меня тихим, но настойчивым голосом, как будто ему нужно было непременно меня разбудить, но он хотел сделать это как можно мягче. В полусне я сначала подумал, что это Фарук, садовник, включил машину для стрижки газона в дальнем углу сада. Однако в действительности это рычание издавал Пако, повторяя мое имя с максимальной нежностью, на какую был способен, – его оглушительный голос не допускал никакого изменения тембра. Обычно, когда он хотел сказать что-нибудь по секрету и начинал шептать мне на ухо, я думал, что он внезапно и сильно охрип.

Наконец я открыл глаза. Увидев, что я проснулся, Пако вздохнул с облегчением – его беспокойный характер не позволял ему выносить сна других.

– Я не могу найти карандаш, – сказал он, – карандаш с кухни. Он у тебя?

Я слегка приподнялся и посмотрел на него с некоторой растерянностью. Его дом был полон письменных принадлежностей. На секунду я подумал, что все еще сплю. Я протер глаза и снова на него посмотрел. Пако наклонился ко мне, с нетерпением ожидая ответа. Вчерашний костюм, очевидно, извлеченный на свет божий исключительно для приема гостей, снова покоился в шкафу. Издатель, несомненно, считал, что достаточно надеть костюм один раз, для того чтобы выполнить требования этикета. В то утро на нем был довольно потертый свитер с широким воротом и растянутыми карманами. Я увидел, что они были набиты яйцами и понял, что издатель пришел из птичника и искал свой «Стедтлер-Норис 120-1 Б», чтобы, как всегда, пометить им добычу. Пако хранил карандаш в корзинке из ивовых прутьев вместе с блокнотом в клетку для записывания заказов у моей матери и крошечной приходно-расходной книгой пятнадцатилетней давности, куда изысканным почерком миниатюриста издатель иногда заносил данные о работах по ремонту особняка.

– Так он у тебя? – настойчиво повторил Пако.