Я велел таксисту остановиться на углу Лорд-Норт-стрит. Мы с женой вообще пунктуальны до неприличия, и в тот вечер приехали, по обыкновению, раньше, чем следовало. Предстояло как-то убить четверть часа, вот мы и побрели по набережной. Вечер был приятный, как я выразился, примиряющий с историческим моментом. Воздух ласкал щеки; март только начался, а узловатые, коренастые деревья на набережной уже щеголяли клейкими листочками перед бледным неоновым небом. Заседал парламент, о чем свидетельствовала подсветка Биг-Бена, приглушенная облачком. Мы прошли несколько ярдов в сторону Уайтхолла. На противоположной стороне Парламент-сквер, на четвертом этаже казначейства, тоже горел свет. Кто-то заработался.

Ни для моей жены, ни для меня вечер не носил характер особенного. Нам уже случалось ужинать у Квейфов. Роджер Квейф, молодой член парламента от консерваторов, только-только начал заявлять о себе. Я пересекался с ним по службе и полагал его интересным человеком.

Наши семьи связывало обычное знакомство, из разряда положенных по статусу. Мы, служащие и политики обеих партий, встречаемся достаточно часто, чтобы не тушеваться на территории, порой именуемой «наш район Лондона».

Мы позвонили в дверь на Лорд-Норт-стрит, едва пробило восемь. Горничная провела нас наверх, в гостиную, где все сверкало — люстры, бокалы, манишки двух первых ласточек и ожерелье Каро Квейф; последнее усилило блеск, когда Каро принялась жать нам руки.

— Вы, конечно, тут со всеми знакомы, — промолвила Каро.

Выборы прошли согласно плану — точнее, согласно плану друзей Роджера. Их партия вернулась с перевесом в шестьдесят голосов; как и предсказывала миссис Хеннекер перед ужином на Лорд-Норт-стрит, сам Роджер в должное время получил пост в правительстве.

Едва объявили о его назначении, как среди моих сослуживцев начали распространяться домыслы. В Уайтхолле Роджера называли амбициозным. Говорили не зло; заявление было на редкость объективное, на редкость точное, учитывая, что принадлежало людям, лично Роджера не знавшим, и ставило точку в официальной характеристике его персоны.

Летним вечером вскоре после выборов, когда я сидел в кабинете моего босса, сэра Гектора Роуза (Сент-Джеймс-парк утопал в зелени, по столешнице крался солнечный луч), мне устроили ненавязчивый допрос. Под началом сэра Гектора я работал на тот момент уже шестнадцать лет. Наши деловые отношения всегда строились на взаимном доверии, однако тет-а-тет мы испытываем те же трудности в общении, что и в начале знакомства. Нет, сказал я, Роджера Квейфа я почти не знаю (кстати, нисколько не преувеличил). У меня было ощущение, ничем не подкрепленное, что Роджер — этакая вещь в себе.

Строить догадки Роуз не любит. Его занимают факты. Он допустил, что Квейф амбициозен. В его глазах амбициозность сама по себе не порок. Однако должность, Квейфом полученная, для многих амбициозных людей стала потолком. В этом-то и штука. Короче, если Роджеру было из чего выбирать, выбор он сделал неправильный.

— Данное обстоятельство, дорогой мой Льюис, — проговорил Гектор Роуз, — дает нам право счесть, что выбора у него не было. В таком случае, полагаю, наше начальство не будет единодушно в пожелании ему успеха. К счастью, от нас не требуется вникать в эти замечательные и, без сомнения, вдохновленные благими намерениями предположения. Говорят, мистер Квейф хороший человек. Что ж, временное утешение, по крайней мере для его министерства.

Итак, мы обошли лорда Гилби, и я стал наблюдать Роджера в деле. Роджер с готовностью выслушивал всех своих коллег. Сам высказывался редко, планов не афишировал. А мне требовалось узнать о некоторых его планах (особенно об одном), не столько из любопытства, хотя оно неуклонно обострялось, сколько ради собственной стратегии.

В середине июля Роджеру предстояла первая речь в министерстве. Мне ли, столько министерских речей отредактировавшему, было не знать, как они важны — что для парламентских боссов, что для магнатов любого сорта. Черновик за черновиком; поиски немыслимого, надфлоберовского совершенства; усекновение каждой фразы, с тем чтобы на выходе речь была согласно закону официальной туманности более размазанной, чем в стадии первого черновика. Я всегда терпеть не мог писать черновики для других и уже давно этим не занимаюсь. Для Гектора Роуза или Дугласа Осболдистона писание черновиков — часть работы. Они эту часть терпят со свойственным им смирением — если министр вычеркивает их точнейшую, на великолепнейшем английском внесенную правку и продолжает по-своему, в силу своего литературного дарования, они только усмехаются — и не вмешиваются.

Осболдистон сказал, что Роджер сам пишет свою первую речь. Мало того: именно Роджер трудился над последним черновиком речи лорда Гилби. Они выступали в один день: Гилби — в палате лордов, Роджер — в палате общин.

Когда этот день настал, я пошел слушать Роджера. С Осболдистоном я пересекся во внутреннем дворике; тридцатью минутами ранее ему по долгу службы пришлось присутствовать на выступлении лорда Гилби.

— В том, что лорд Гилби имел сообщить, — отчитался Осболдистон с профессиональным раздражением, — разобраться смогла бы только сивилла.

В «Карлтоне» мы с Роджером ужинали за угловым столиком. Роджер ел сосредоточенно и со вкусом, и даже приветственные взмахи в сторону то одного, то другого знакомца не комкали процесс. Мы выпили бутылку вина, Роджер заказал еще. Прежде я не замечал за ним разборчивости в еде и напитках — кажется, Роджеру вообще было все равно, есть или не есть за разговором. Теперь он вел себя как старатель, который вырвался в город. Такое сочетание прожорливости и самоотречения мне уже случалось наблюдать — в людях, склонных замахиваться на великое.

За ужином все мои силы уходили на обструкцию. Роджер хотел вытянуть из меня некую информацию; я хотел узнать побольше о нем. Но я мог позволить себе пока не форсировать. Вот мы и говорили о книгах (Роджер выдавал весьма резкие суждения) и общих знакомых (этой темой Роджер интересовался больше, а суждений не выдавал вовсе). Мы обсудили и Роуза, и Осболдистона, и Люка, и Гетлиффа, и парочку главных министров — короче, всех. Роджер не скупился на подробности, но не сознавался в личных симпатиях.

— Такой нейтралитет, — съязвил я, — не идет к вашему стилю.

Нейтралитет, конечно, был мнимый — всякий человек действия открывает предпочтения, только будучи изрядно спровоцирован.

Роджер расхохотался, причем настолько громко, что на наш столик стали оглядываться.

Через два дня после ужина в «Карлтоне» Роджер попросил меня кое-что организовать. Он хотел, чтобы мы с ним пообедали в компании Фрэнсиса Гетлиффа и Уолтера Люка — причем подчеркнул, что обед должен проходить «в отдельном номере». А после обеда мы все вчетвером отправимся с визитом к Броджински. Стоя с Гетлиффом и Люком в номере отеля «Гайд-парк», глядя на бронзовеющую листву, я недоумевал, а паче меня недоумевали Гетлифф и Люк. В «отдельном номере» нет ничего особо таинственного; если Роджер вздумал обсуждать здесь секретные проекты, то чем другие места хуже? И вообще, Роджер регулярно встречается что с Гетлиффом, что с Люком на заседаниях комитета обороны. Зачем эта дополнительная встреча, да еще так обставленная? Тратить же время на Броджински никто из нас не хотел, да и резона не видел.

Роджер опаздывал, Фрэнсис досадовал. С возрастом он стал раздражителен и еще более педантичен. Мы с Фрэнсисом подружились, когда нам было чуть за двадцать. Нынешний, пятидесятидвухлетний, Фрэнсис отвечает в парламенте за науку. О военно-научной стратегии он размышляет куда эффективнее прочих; его взгляды оказали влияние на добрую половину из нас. Но теперь каждый взгляд дается Фрэнсису все с б

о

льшим трудом. Фрэнсис нашел себе новую сферу исследований, и работает в Кембридже самозабвенно, как в молодости. Он этот час на обед, затеянный Роджером, буквально от сердца оторвал. Он смотрел в окно, лицом напоминая скульптурное изображение Дон Кихота, вертя бокал на тонкой ножке.

Соседство с Фрэнсисом подчеркивало морщинистость, самонадеянность, седину, определенную расхристанность и общую прозаичность Уолтера Люка. Ученые говорили, Люку не везет: его научное воображение не уступает, если не превосходит, научному воображению Фрэнсиса; в мирном мире Люк мог бы стать гением, а в мире напряженном, по собственному выражению, «корпеет над пушками» с самого 1939 года. Ему не исполнилось и сорока четырех, а он не первый год возглавляет Научно-исследовательский центр по атомной энергии. Люк в целом нервничал меньше Фрэнсиса, зато сквернословил точно грузчик — давали себя знать отцовские гены. Явился Роджер, выказал дружелюбие и деловитость, однако не стал расточать личное обаяние ни на Фрэнсиса, ни на Люка. За обедом он расспрашивал обоих о проекте Броджински — причем так, будто сам «припоминал» или хотел удостовериться, что они не передумали, ибо в действительности неоднократно выслушивал — и знал наизусть — их мнения.

— Так вот, — говорил Уолтер Люк, — полагаю, технически это возможно. Вероятность минимум пятьдесят пять процентов. Бродж не дурак. У него связи с поставщиками. Будь у нас такие связи — и такое сырье, — мы бы в ядерных разработках даже от черта лысого не зависели, а так только на словах не зависим и, пожалуй, всегда прогибаться будем. Ладно, вернемся к нашим баранам — какую цену вы готовы заплатить?

— А какую вы хотите?