Давно не было такого нашествия грачей в эту пору. Еще в левадах, за станицами, в лилово-сизых терновых зарослях лежали обледеневшие снежные плешины и жалобно слезились под горячими лучами солнца, а в степных балках, под вековечными дубами и карагачами, еще таились запыленные всеми ветрами дырявые, грязные сугробины и держали в стуже распластавшиеся по смолисто-черной земле узловатые корни их; и еще только-только по берегам отгулявшей новое половодье речки прихорашивались обокраденные морозами, раздетые вековечные вербы и торопливо развешивали на поникших в печали длинных ветвях изумрудные сережки, а красноталы еще обряжались в пепельно-розовые пушки-бутоны, и на них украдкой поглядывали из-под старой листвы и смотрели умиленно и радостно, и не могли насмотреться, голубоглазые, как синь небесная, подснежники, — а грачи уже торжественно славили новую весну и хороводили на радостях над станичными тополями и вербами горластой каруселью, выискивая средь многоэтажья растрепанных зимними вьюгами старых гнезд свои, родовые, а найдя, сыпались на них из поднебесья воронеными тучами.

И тогда начиналась потасовка такая, что пух и перья летели во все стороны, как черный снег, а гвалт поднимался на всю округу, хоть уши затыкай.

Откуда их привалило столько, что небу стало тесно, и где были свои, старожилы, не покидавшие родимых мест даже в лютую стужу, а где — чужие, прилетевшие из теплых мест на все готовое, — поди разберись, но по тому, что макушки деревьев были бесцеремонно усеяны ими так, что ветки гнулись в три погибели, и что они не обращали никакого внимания на весь свет, а не только на себе подобных, расставшихся за зиму не с одним пером, отощавших с голодухи, да еще по тому, что они высокомерно переругивались с соседями, лоснясь на солнце, словно отполированные, — видно было, что это — гости залетные, не видавшие лиха, а те, что домовито копошились в дырявых гнездах и носили в облупившихся от зимних хлопот клювах сушняк, или содранную с тополей старую кору, или высушенную суховеями траву, — это были домоседы, хозяева, и им было в высшей степени безразлично, кому там из гостей недоставало места под солнцем — пусть обживаются, как хотят, деревьев предостаточно, — и скубли залетных франтов без жалости, чтоб не зарились на чужое подворье.

Тут же мелодично-женственно перекликалось и галчиное племя, но тут драк не было, и шум был поубавистей, и грачиные баталии никого не интересовали, а интересовало лишь одно: где бы стащить у зазевавшихся казачек, что развесили на просушку старые одеяла на плетнях и веревках по всем дворам, клок ваты или лоскуток какой завалящий или паклю выдернуть из только что законопаченного и еще не просмоленного баркаса, а то и гривку шерсти из древнего кожушка, забытого таким же древним дедом на солнышке, на завалинке, а раздобыв что бог послал, снести в свои гнезда и устлать их по-царски.

Таково уж было племя галчиное: меньше шума, а больше дела и хозяйственной смекалки.

Тогда Александр впервые подумал: а кто его, собственно, заставлял жениться? Не провались он под лед да не заболей — никакой Надежды и не видел бы, никаких разговоров, пусть и шуточных, не вел бы, а с них все и началось. «Мария права: неразборчивым оказался и легкомысленным. Но теперь уже говорить было не о чем: женился, значит, надо жить. В нашем роду порядки строгие. А вообще жаль, что мы поздновато встретились с Марией. Мне кажется, что с ней все было бы лучше», — заключил он, а вслух сказал:

— Глупость. Баронессы еще не выходили замуж за простеньких офицеров, поручик Орлов.

Сидевший в двух саженях от него старший брат, Михаил, поправил съехавшие на нос железные очки и спросил:

— С кем ты там разговариваешь и на ком еще собираешься жениться?

Александр увидел на коленях сухую веточку, видимо свалившуюся с грачиного гнезда, и посмотрел вверх: там и теперь было шумно и продолжались грачиные раздоры и драки, и Александр качнул головой и спросил у брата:

Александр обрадовался таким гостям, обнял Надежду и поцеловал руку Марии, и штабс-капитану Бугрову благодарно сказал:

— Дай я и тебя обниму, друг мой сердечный, за столь нежданный приезд твой с такими прекрасными дамами. Право, я был бы весьма рад заменить тебя в пути, но — хвала аллаху — ты и сам справился с обязанностями джентльмена самым блестящим образом, как я вижу. Дамы находятся в отличном настроении.

Надежда незлобиво попеняла:

— Да, но этому предшествовали четыре дня томительного пути из столицы в наш захолустный град Платов. Безобразие, месяц сидишь здесь — и ни одного письма.

Александр повинился:

Новочеркасск тогда ликовал. Новочеркасск содрогался от колокольного звона войскового кафедрального собора и всякой колокольной мелкоты церквей и церквушек и благоухал от кипени цветущих груш и яблонь, припозднившихся жердел, выглядывавших со дворов бело-розовыми нежнейшими купами.

И сам Новочеркасск выглядел ослепительно нарядным и помолодевшим, как святочная картина: выкрашенный до последней ставни и начищенный до последней медной ручки парадных особняков, вымев прочь-долой все до последней пылинки с бульваров, и аллей, и подворотен и засыпав все золотистым песком едва не по щиколотку, он две недели наполнял подвалы самыми дорогими заграничными винами и шустовскими коньяками с золотыми колоколами, украшал витрины магазинов изысканными моделями одежды и полным гастрономическим набором снеди и кондитерских яств и сам приоделся в новые одежды по последним парижским моделям, а дамы — в такие умопомрачительные шляпы всех цветов и перьев, что аисты с удовольствием бы устроили на них гнезда персон на двадцать каждое.

Так столица Области войска Донского встречала августейшего гостя — дядю царя, великого князя Николая Николаевича младшего, соблаговолившего посетить тихий Дон через десять лет после того, как его венценосный племянник, доехав на своих трех синих экспрессах до станции Персиановской, где проходил лагерный сбор казачьих полков, предназначенных для отправления на войну с Японией, принял парад, вручил полкам иконки божьей матери и укатил в Петербург, не соблаговолив проехать еще пятнадцать верст, чтоб осчастливить отцов града Платова, рассерженный тем, что какая-то женщина бросилась ему под ноги и крикнула:

— Царь, прекрати войну!

И скажи на милость: крикнула ведь в захолустной Персиановке, а голос ее услышали все смутьяны и забастовщики и понесли над матушкой-Россией: «Долой войну!» Да еще прибавили: «Долой самодержавие!» С ума можно сойти! И говорят, царь именно сошел и уволил с должности наказного генерала Максимовича, думал наказный атаман войска Донского Покотило.

А началось так…

Пятнадцатого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, в столице Боснии, городе Сараеве, населенном преимущественно сербами, гимназист седьмого класса Гаврила Принцип, серб по национальности, выстрелом из револьвера убил морганатическую супругу наследника австрийского престола, герцогиню Гогенбург, а вторым — самого наследника, эрцгерцога Франца-Фердинанда, племянника Франца-Иосифа и старшего сына его брата Людвига.

Двумя часами раньше то же пытался сделать студент Неделька Цабринович, бросив в автомобиль Франца-Фердинанда две бомбы кряду, но ранил лишь сопровождавших эрцгерцога, поручика Морицци и графа Боосвальдека.

Францу-Фердинанду еще в Иене не советовали ехать в Боснию, где были назначены маневры австрийской армии, оккупировавшей Боснию и Герцеговину при прямом участии и настоянии эрцгерцога, но он поехал, желая продемонстрировать полное пренебрежение к каким-то там не любящим его боснийским националистам. И он ехал в Сараево не за любовью, он ехал показать всем и каждому силу и могущество австрийской короны, которую он уже фактически держал в руках и перед которой положено стоять на коленях.

И не устоял сам на бренной земле, и пал от руки своего же, австрийского, подданного, хотя и серба по происхождению, пламенного патриота попранной австрийской короной Боснии.