«Крр… Крр… Крр… да по речке… Крр… Крр… да по Казанке». Рядом, на кухне, отец вертит ручку фарфоровой кофейной мельницы, прикрепленной к стене, и напевает любимую песню.

«Дапоречке…» — передразниваю мысленно отца. — Глупо. При чем тут «да»? — Повторяю про себя слова по-французски, вставляя «oui» вместо «да», и со злорадством убеждаюсь в бессмысленности песни.

Открываю глаза и смотрю на брата Александра, который уставился на меня мутным со сна взглядом. Смазанные брильянтином волосы брата не растрепались за ночь. Сохранился безупречный пробор. Пожимаю плечами и всей пятерней взлохмачиваю свою шевелюру.

Диван-кровать, на котором спит Алька, стоит у противоположной стены нашей общей комнаты. Комнату делит на две половины невидимая, но твердо обусловленная линия от середины окна до камина. Иронически разглядываю хоккейные клюшки и огромные кожаные перчатки на стене над диваном брата и лыжи и бутсы в углу у изголовья.

Алька щурит глаза, рассматривая французские и русские книги над моим диваном. Он хмыкает, пробегая глазами по белым корешкам приложений к «Иллюстрированной России»

[1]

.

В деревне Пуаньи, в шестидесяти километрах от Парижа, родители купили старый крестьянский дом с садом. С тех пор каждую субботу наша семья выезжает на дачу с ночевкой. И всегда это целое событие.

Я помогаю сносить в старую машину, которую мы зовем «драндулетом», одеяла, провизию — все, что берется с собой, когда семья выезжает на дачу.

— Что за глупая манера вязать узлы и узелки! — возмущаюсь я, укладывая в машину десятый узел. — Никто, кроме русских, так не делает. Навяжут узелков, а потом сами не знают, где что лежит, и начинают развязывать, завязывать, перевязывать. Почему не взять два больших чемодана?

— Не твое дело, — огрызается отец, бережно неся завернутую в платок большую кастрюлю со вчерашним борщом — «особенно вкусным». — Борщ в чемодан не положишь, а питаться в ресторане не буду, когда есть домашнее.

Численность узелков, кульков и свертков возрастает на праздники. Куличи, пироги, яйца и пирожки буквально выживают нас с братом из машины. Приходится отпихивать куличи и ставить на колени кастрюли с гречневой кашей или борщом, завернутые в газету и одеяло, чтобы не остыли. Хуже всего, когда мы везем тесто на пироги: оно или лезет из кастрюли или садится. Отец то и дело останавливает машину, щупает кастрюлю, прислушивается и нюхает крышку, открывать которую ни в коем случае нельзя.

Бульвар Святого Михаила начинается в сердце Парижа на набережной Сены у острова Ситэ. И оканчивается у Обсерватории. Это официальный бульвар Сен-Мишель.

Но есть еще Буль Миш.

Перепрыгнув через чопорный бульвар Сен-Жермен, Буль Миш весело взбегает на холм Святой Женевьевы. Где кончается Буль Миш, сказать трудно. Для кого как! Для медиков, юристов, студентов Сорбонны — там, где улица Суффло взбирается к вершине холма, увенчанного глупейшим Пантеоном. Для физиков, химиков, географов, студентов Горного института — где-то дальше, у улицы Огюста Конта или даже Валь ди Грас. Я медик и поэтому считаю, что за улицей Суффло — это не Буль Миш, а только Бульвар Святого Михаила.

Святой Михаил, святой Жермен, святой Жак, святой Луи, святая Женевьева — как много святых в далеко не святом Латинском квартале! Но мы, студенты, не обижаемся на них! Это хорошие святые. Михаил и Женевьева, например. Да для нас они вовсе не Михаил и Женевьева, как у себя на небе, а просто Миш и Жинета. Свои в доску!

Говорят, что тротуары по обе стороны Буль Миша одинаковы. Гм… не знаю. Ни разу не поднимался по правой стороне Буль Миша. А если когда и переходил на «тот» тротуар — презренный тротуар без кафе, толкотни и веселья, — то только на минутку и тут же спешил вернуться на наш, студенческий тротуар.

— Здорово, tête de laiton — латунная голова!

[7]

Вздрогнув, останавливаюсь на шумной, суетливой улице де Севр у входа в больницу. Пьер протягивает мне нетерпеливую руку.

— Заснул, что ли?

— Здорово, cher maître!

[8]

Мы входим в старое, грязное и неудобное здание больницы.