В один из дней октября 1942 года в атаку на советские позиции в юго–восточной части Сталинграда были брошены соединения 3‑го пехотного полка 20‑й румынской дивизии из состава 4‑й армии генерала Константинеску, незадолго перед этим переведенные в город в помощь осаждавшим его немцам. Накануне румынам обещали, что их задействуют только для несения охраны в тылу, и, обманутые, впервые оказавшиеся в уличном бою, они были посланы немецким командованием на убой. Еще на подступах к тому кварталу, что им приказано было взять, пехотинцы попали под шквальный огонь советских пулеметов и в панике бросились врассыпную. Рядовой Иосиф Григориану, несколько отставший от остальных под тяжестью маузера и широкой, не по размеру выданной ему шинели, увидел лишь, как дрогнули и отшатнулись первые ряды его товарищей, как упал прямо перед ним что–то кричавший на бегу сержант. Через секунду атака захлебнулась в стонах и воплях раненых, в свисте прошивавших тела пуль, в разрыве накрывшего улицу минометного снаряда. Устрашенный, Григориану метнулся сначала в одну сторону, потом в другую, и, едва не сбитый с ног рухнувшим на него солдатом, бросился к темневшему в стороне проему подъезда. Мостовую за его спиной сотрясло новым разрывом, раздался чей–то отчаянный крик, прокатилась по улице осыпь беспорядочной ружейной стрельбы. Во мраке подъезда Иосиф споткнулся о груду битого кирпича, но тут же вскочил и ринулся вверх по гулкой, окутанной пыльным столбом лестнице. Перед его глазами промелькнула облупившаяся темно–зеленая краска перил, вывороченная из стены арматура, хрустнуло под ногой битое стекло. За каждым поворотом лестницы ему мерещился целившийся в него русский, но, подгоняемый звуками стрельбы, он поднимался все выше, пока на четвертом этаже, наконец, не ввалился наугад в одну из брошенных жильцами квартир. Настежь распахнутая дверь и сизый полумрак чьей–то покинутой прихожей были последним, что врезалось ему в память. В эту самую минуту улицу накрыло огнем русской артиллерии, и все вокруг потонуло в грохоте разрывов. Один из снарядов угодил в дом, в котором скрылся Иосиф, часть крыши и несущей стены обрушились и завалили вход в укрытие беглеца. Сам Иосиф, отброшенный взрывом в сторону, ударился головой о стену и потерял сознание.

Когда Иосиф пришел в себя, бой снаружи уже утих, лишь где–то в отдалении раздавались одиночные винтовочные выстрелы. За окном понемногу смеркалось, в комнате сгустились фиолетовые тени. В воздухе в лучах заходящего солнца клубилось облако белесой, медленно оседающей на пол пыли.

Голова Иосифа раскалывалась от удара, мучительно ныло ушибленное при падении плечо. В стороне валялась сброшенная взрывом каска.

В ночь на шестнадцатое мая Йозеф Кемпке проснулся в своей комнате на Фредерикштрассе, 7, от странного чувства. Будто какая–то неведомая сила поманила его, и, повинуясь смутному зову, одновременно радостно и пугающе застучало в груди сердце. Казалось, он вот–вот воспарит над кроватью, а не то рыбой вынырнет в окно и, сверкнув чешуей, устремится к звездам. Как бы потворствуя таинственной силе, неудержимо влекло куда–то и все окружающее. Полукровка–луна падала на синекожие томики Сервантеса в углу, падала на кап–кап–капающий рукомойник, священнодействовала, склоняла комнату на все лады, творила свою черную мессу. Заблудившиеся часы на стене призывно рубили маятником тишину. И все длился и длился говор сверчка за окном, приглашающего заглянуть вместе с ним в тайное тайных ночи. Почувствовав, что больше не в силах противиться притяжению темноты, Кемпке на ощупь оделся и вышел из комнаты.

В коридоре луна играла на клавишах старого глухонемого клавесина, подпертого тенью кадки с доисторическим фикусом. Красными чернилами на календаре было отмечено двадцать восьмое мая — день, когда вострубят иерихонские трубы и мертвые поднимутся из гробниц. Из кухни пахнуло дрожжами, ванилью, глядело во тьму, приподняв крышку кастрюли, чудовищное тесто. За соседней дверью раздавался сдобный храп фрау Цедерих, квартирной хозяйки, беспечнейшего стража ночи. Покойся с миром, добрая старушка, и пусть ничто не потревожит твой сон. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.

[1]

Спустившись вниз по скрипучей, норовившей выдать его внезапное бегство лестнице, Кемпке выкатил наружу свой старый добрый «Гулливер» (звякнула о калитку заартачившаяся педаль), прыгнул в седло и помчался вверх по Фредерикштрассе.

Ночь приняла его мягко, бережно, но в то же время стремительно. Улица была пустынна, уклончиво горели фонари, сторожа кто дерево, кто вывеску табачной лавки, кто одинокую скамейку с тенью… кота? смятого пакета? забытой кем–то шляпы? …скрылась за поворотом. Городок спал беспробудным сном, и застать кого–нибудь на улицах в этот час было так же трудно, как купить порцию горячих кровяных колбасок — жирных, лоснящихся, стреляющих маслом — в пивной у Тауберга в полдень, когда туда вваливались потные лесорубы и, горланя, сметали все подчистую.

Пышнотелая фрау с обтрепанного плаката — взбитый кок, патентованная улыбка — поздравля.. (оборванный уголок) жителей Мариенкирхе с новым 1939 годом. Бакалея Блюменлиха. Скрепки, канцелярские принадлежности, Зееман, Ригсхофенштрассе, 14. Адольф Гитлер, вождь вождей, свет праведных, звал Германию в великое будущее. Гитлерплатц, он же, бронзовый, на постаменте. Дзынь–дзынь, железный канцлер, дзынь–дзынь. Пироги фрау Либих. Ммм, какой вкус. Гешмак! Попробуйте с курицей. Капуста, застрявшая в усах того господина, который. Какие у вас ляжки, фрау Либих, покорнейше прошу расцеловать. Я хотел сказать — ручки, тысяча извинений. Не стоит, господин Грубер, не стоит. Я могла бы порекомендовать вам с капустой, но она сегодня немного горчит.