Недвижны деревья. По старинному парку беззвучно петляет темноводный ручей. Дна не видно, берега аккуратно оплетены лозой — чтобы не осыпались. Ручей словно бы попался в нескончаемую вершу.

На ровном расстоянии друг от друга — хоть проверяй рулеткой — горбатятся одинаковые белые мостики. Граф и графиня кормили здесь лебедей.

Лебедей распугала война. Граф с графиней своевременно сбежали. Вдоль ручья прогуливаются, стоят на мостиках раненые советские офицеры — в халатах и пижамах, сшитых из трофейной мануфактуры, иные в «наполеоновках», сделанных из пожелтевших газет… С костылями, с палочками, у некоторых еще не снят гипс.

Покуривают «филичевый» махорочный табачок, поплевывают в темную воду, жалеют, что нет в ручье никакой рыбешки. А то бы, милое дело, сварганить удочку из «подручных средств»: крючок можно сотворить из проволочки, поплавок из сухой коры, шелковую нитку выпросить у сестры в хирургическом.

Одна рыбка, впрочем, в бывшем поместье обитает — золотая, вуалехвостая, редкой красоты. Забыли ее впопыхах графские слуги в каменной чаше возле затейливого грота. Очень уж быстро пришлось отшвартовываться, когда в середине апреля загремел на востоке орудийный гром.

Широкие окна графского замка раскрыты настежь. Недвижны освещенные луной огромные платаны в парке. Тихо во всех залах, превращенных в госпитальные палаты. Только изредка раздается сердитое бормотанье, отчаянная русская ругань или резкий болезненный вскрик, Но боль теперь чаще не от пулевых и осколочных ран — эти раны у большинства заживают, — от воспоминаний.

В голове у каждого из отвоевавшихся офицеров свой архив незабываемых диапозитивов. Но в сюжетах много сходного: прут на позиции десятки фашистских «тигров», а у наших артиллеристов и бронебойщиков боеприпасы на исходе, отбиваться нечем. Или, скажем, заходят с неба по кривой воющие «хейнкели» и сбрасывают бомбы прямо на твой окопчик, точно тебе в темечко. А ты сиди и жди: авось промажут, авось на сей раз пронесет.

Память своенравна. Иной раз она высвечивает только отдельные детали, но уж зато крупным планом и такие, что не знаешь, куда деваться от тоски. Глаза смертельно раненного друга, с которым прошел бок о бок полвойны… В них мука и прощание с жизнью. Спешат они передать самую великую тайну, но не успевают — гаснут бессильно, как угли прогоревшего костра.

Когда начинает мерещиться подобное, то уж лучше не спать вовсе. И стараться вспомнить что-нибудь по своей воле — не по капризу памяти…

Светает помаленьку. Кто-то, стараясь не очень стучать костылями, прошел в уборную. Другой вышел в парк покурить, слышно, как он кашляет. Скоро за стеной в местной кирхе ударит колокол. Звук у него постный, чахлый — не то что у русского. А уж с раскатистым перезвоном нескольких разновеликих колоколов и сравнивать нечего.

Сегодня, когда за графской стеной раздалось привычное дребезжание, вспомнился Бугрову колокол на одной деревенской звоннице в Подмосковье.

В него звякнула немецкая пуля и — сплющенная, еще теплая — канула в рыхлый свежий снег под колокольней. Печальный стон уходил в глубь старинного медного литья очень долго — словно в бездонный колодец. И за это время промелькнули перед глазами спрятавшегося за колоколом Андрея картинки из школьных учебников, исторических романов и кинофильма «Александр Невский», который он смотрел незадолго до начала войны. Далекие предки Бугрова рубились со степняками, чтобы не попасть в полон и рабство, топили в Чудском озере псов-рыцарей, отбивались от Литвы и Швеции, рассеяли и заморозили «великую» армию Наполеона. А теперь его черед. Он должен уберечь родную землю от нового страшного нашествия…

Бугров стал спускаться с колокольни по крутой прогнившей лестнице. Задевал в полутьме плечами за мшистые стены, пригибал голову, чтобы не удариться лбом.

Стрелял в него, но попал в колокол снайпер из винтовки с оптическим прицелом. Промазал потому, что поздновато заметил Андрея. А тот успел уже разглядеть в бинокль все, ради чего забрался сюда, на колокольню. Фашисты сожгли только один, нижний порядок домов в деревне, стоявшей на косогоре. На месте пожарищ, там, где земля оттаяла, они выкопали два орудийных дворика, четыре гнезда для пулеметов и траншею для стрелков, связанную с огневыми точками. После этого выставили передовые дозоры, посадили где-то повыше снайпера-наблюдателя и ушли в уцелевшие избы. Сидят там в тепле, играют в карты, рыпят на губных гармошках. Культурно воюют, даже с комфортом…

Несколько раз во время томительной госпитальной бессонницы виделась Бугрову привольная зеленая луговина с кущами чуть позлащенных берез. Между ними петляет в траве неторопливый ручеек. Трудно догадаться, что здесь пролегает государственная граница, если бы не вывороченный каменный столб с четырьмя буквами: СССР.

Тогда они бережно, словно тяжело раненного, подняли столб — поставили на прежнее место. Ямку углубили саперными лопатами, подсыпали песочку, притоптали с боков крепкими солдатскими сапогами.

Старшина Петлай, не то смеясь, не то плача, предложил:

— Давай, лейтенант, тово? Жахнем? Дадим вроде московского салюта!

Жахнули дружными залпами трижды. Постояли еще чуток и — один за другим — перешагнули скромный ручеек. Впереди была Европа.

К Берлину подходили с запада. Взяли с ходу небольшой городок Бранденбург, в честь которого были названы Бранденбургские ворота, обращенные в его сторону. Для Бугрова этот городок оказался памятным потому, что в нем состоялась наконец встреча с «Германией Тельмана».

А дело было так. Одна из «тридцатьчетверок» угодила в тюремный двор. Стрелок-радист остался в башне за пулеметом, а два других танкиста побежали к центральному корпусу. Дали для порядка очередь из автомата, убедились что стражников нет, и открыли ближайшую камеру, взорвав замок ручной гранатой.

— Давай! — крикнули освобожденным немцам. — Свобода пришла!

Тюрьма загудела: здесь-то русских ждали давно. Это была политическая тюрьма, где находились видные деятели КПГ

[25]

. Огороженный с четырех сторон небольшой двор заполнился исхудалыми людьми в истертых серых робах. Они окружили танк, обнимали советских воинов, по очереди жали им руки, плакали, как малые дети, и целовали запыленную пятиконечную звезду на башне.

Потом туда же водрузили подобие красного флага, и начался стихийный митинг, на котором держать речь хотели все. Первое слово, однако, предоставили русскому майору. Бывалый вояка смутился — он никогда в жизни не ораторствовал, да и обстановка не та: Берлин еще не взят, их танковая бригада на марше. Но его уже подняли на танк, на него смотрели, как на представителя Страны Советов, которая принесла Европе свободу.