Если книги имеют свою судьбу, то, очевидно, что судьба эта зовется читатели: всё равно, читающие читатели или отсутствующие. Судьба книги — быть прочитанной или непрочитанной, но и прочитанная она может же оставаться непрочитанной, хуже: понятой мимо, косо, невпопад, не в том, что она есть, а «

как вам будет угодно

»; читатель — Прокруст, укорачивающий (или как раз вытягивающий) книгу до размеров своего лобного места, той самой точки, где она покорно укладывается в его мнение и испускает дух. Но если позволительно говорить о судьбе книг, то можно говорить и о (реверсивной) судьбе читателей, имя которой книги; книга — прочитанная и непрочитанная — щелчок по читательскому лбу, отчего лоб начинает гудеть, a некие незримые акустики по продолжительности гула определяют качество спектра и проходимости мысли. Нет сомнения, что при всех девиациях описанного отношения возможен, по крайней мере мыслим, и идеальный случай, когда книга находит

своего

читателя, а читатель

свою

книгу, когда, стало быть, читаемое и читающий образуют некое целое, при котором, однако, книга есть не «

объект

», отданный на произвол читателю-«

субъекту

», а собственно сам «

субъект

», создающий читателя в том именно смысле, в каком скульптор создает из неотесанного куска камня или дерева осмысленную фигуру.

Оборот «

духоная пища

», по аналогии с обычной физической пищей, мог бы пролить некий свет на это отношение; правда то, что «

мы

» едим, но правда и то, что съеденное действует в «

нас

» без малейшего «

нашего

» участия, скажем, благоприятно, если это здоровая пища, или пагубно, если, соблазнившись зазывным ярлыком, мы едим «

эмульгаторы

» и «

красители

». Нет спору, что старый каламбур:

человек есть, что он ест

, подлежит компетенции не логиков-идеалистов, а районного врача; во всяком случае, перенесенный на «

духовную пищу

», он заставит призадуматься и иного идеалиста:

человек есть, что он духовно ест

, скажем, что он

читает

. Предположить, что прочитанное откладывается в памяти, всё равно, что представить себе съеденное отложенным в желудке; то и другое называется расстройством: желудка и ума. В норме пища не откладывается, а

Первый симптом физической пагубы: напичканный пищевой химией организм не реагирует на натуральные продукты (или реагирует рвотным движением). Соответственно первый симптом духовной пагубы: отравленная лжемыслями, иллюзиями, тягой к комфорту, слабоумием душа отказывается реагировать на

Предисловие к книге о становлении европейской науки, написанной без малого пятнадцать лет назад и изданной через два года после её написания, имело целью объяснить или оправдать замысел издать книгу в том виде, как она «

замять несуразицу спонтанных пробуждений в сон и шубертовских déjà entendu в случае «

Я не предполагал к этой книге никаких предисловий; странным образом она виделась мне до её написания неким довлеющим себе «

черновиком

», и уже потом, пишучи её, я начал догадываться, что речь идет об адекватной форме и что формой, наиболее отвечающей замыслу и содержанию её, мог бы оказаться именно «

жанр

» черновых набросков. Допустив, что есть вещи, никоим образом не выразимые в «

беловике

»… Понятно, что о «

предисловии

» я и не думал, избавленный от него самой спецификой жанра; книга писалась в обманном расчете на дальнейшую переработку, тем более что перспективы «

выхода в свет

» должны были обязывать её хоть к какому-то минимуму «

светскости

»; я ни на минуту не сомневался в том, что от переработки она выиграла бы во многом; предвижу и поддерживаю в кредит всю будущую критику по этой части, меня, впрочем, волновал не выигрыш, а проигрыш; я отчетливо видел, что бы могла она утратить при таком выигрыше, и страх перед потерями окончательно пересилил во мне соблазн косметической наживы.

Оставалось как-то объяснить это, и тут уже отвертеться от предисловия не было никакой возможности. Но объяснение, как я себе его и представлял, укладывалось в несколько строк; обрывать едва начатое столь литературно непривычным образом не сулило бы мне читательского расположения в самом преддверии книги; подумав, я решил продолжить, и тогда мне пришло в голову предварить текст книги

неким воображаемым «

интервью

» с её автором, предположив, что отказ от прямой авторской речи вполне компенсируется авторскими ответами на вопросы, которые так или иначе могли бы возникнуть у читателя по прочтении книги. Поскольку же единственным её читателем всё еще продолжал оставаться я сам, то проблема решалась актом саморасщепления на «

автора

», согласившегося давать ответы, и «

читателя

», готовящегося задавать вопросы; я выдумывал их наугад, эксплуатируя опыт «

коллегиального

» общения и стараясь придать им как можно меньше нелепости и как можно больше каверзности; в конце концов результат превзошел ожидания — в круге внимания оказались едва ли не все существенные имплициты текста.

Приведу это «

Вопрос: