Автор серьезно убежден, что описываемые здесь события развернулись бы несколько иначе, если бы в один июньский день капитан полярного корабля «Полюс» не записал в состав своей команды этого сомнительного боцмана.

Но оплошность была допущена: боцман попал на «Полюс». Значение этого промаха капитан понял очень скоро. Сколько раз, готовясь к отплытию в неизведанную область льдов, он мрачно рассматривал громадную карту и с поздним сожалением качал головой.

У него даже возникала мысль просто-напросто выгнать боцмана. Но и этого он уже не мог сделать: боцман был посвящен в планы и знал все тайны маршрута. Человек богатого житейского опыта, капитан понимал, что этот бездельник-боцман будет мстить, и тогда все, созданное таким трудом, рухнет, и мечты об экспедиции придется похоронить.

Конечно, боцман способен на все. Что он темная личность и скандалист, об этом правдиво свидетельствовали синяки и ссадины, вечно украшавшие локти и коленки его ног. А свежий синяк у левого глаза? А эти пухлые щеки и хитро улыбающиеся яркорозовые тубы?

Выход у капитана был только один: преодолеть все препятствия, подчинить своей воле команду, безбоязненно устремиться вперед и достичь цели…

Было бы ошибкой смотреть на этого девятилетнего мальчика просто как на Юрку. Ошибкой и оскорблением. Потому что Юрки уже давно не было. Вместо него в нашу повесть решительно вошел смуглый, крепкий и знаменитый путешественник, охотник, следопыт, прославленный капитан и обладатель настоящего одноствольного ружья 32 калибра.

Самым потрясающим в биографии бесстрашного капитана было, понятно, ружье и его небывалый калибр. 32! Это не шутка! К тому же Юрка точно знал, что у его отца ружье шестнадцатого калибра, а у охотника Викетера (которому Юрка в душе совсем чутъ-чутъ завидовал) калибр вообще ерундовский, какой-то там двенадцатый.

С таким ружьем нигде не пропадешь. Этому все верили. Неприятное исключение составлял только юркин брат, Томка. Тряся своими пухлыми щеками, он осмеливался выражать сомнение:

— А поцэму оно такое маленькое?

— Как маленькое? Его нарочно уменьшили, чтобы калибр получился больше…

Как бы там ни было, но даже скептик Томка в душе признал, что Юрка человек не обыкновенный. И ружье у него замечательное. Наконец, дело дошло до того, что Томка, незаметно для себя подчинился воле брата и за него готов был подраться с любым. К тому же у Юрки обнаружилась настоящая борода.

— Поцэму борода? — начал было сомневающийся Томка, но Юрка раскрыл книжку и показал великих путешественников Севера: все они были бородатыми.

— И у меня борода…

Это чрезвычайно заинтересовало Томку. К своему удивлению, он и на самом деле увидел, что у Юрки действительно растет какой-то пух. Правда, был он золотистый и очень напоминал цыпленка, но все же… тут Томка в испуге развел руками и тревожно спросил:

— Цто ты теперь будешь делать? А вдруг мама узнает?

Потому ли, что Юрке одному было трудно справиться с подготовкой к такой сложной экспедиции, или, может быть, его широкая натура требовала дружбы, но Юрка все больше и больше доверялся и, наконец, открылся перед Томкой во всем своем величии.

Эта географическая карта занимала почти весь стол. И Юрка показал пораженному Томке: вот здесь Припять, тут наш дом, а вверху, чуть наискосок, Северный полюс, мечта человечества.

Мечта человечества была не совсем понятна, но так как Юрка собирался туда перебраться, у Томки немедленно возникли очень сложные замыслы.

Рассматривая таинственную карту, Томка засопел. Хитрец, он даже слегка надул щеки, но сразу не мог решить, какую выгоду можно извлечь из переселения Юрки на Полюс. Вихрь мыслей мешал сосредоточиться. Комбинации, одна ярче другой, вспыхивали и гасли и, наконец, уступили невиданной красоте совершенно нового крокета. Томка с облегчением вздохнул, поняв, что среди грозных льдов Севера Юрке этот крокет не только не нужен, но и будет мешать.

— Это только на карте близко, — объяснял Юрка. — А ехать придется дней… пять или больше…

Вечером в кабинете врача Владимира Севастьяновича Жолтого было уютно. Развалившись на диване, хозяин открыл толстую общую тетрадь, на обложке которой было написано: «Корабельный журнал полярного судна „Полюс“. Год 1924».

— Галочка, — обратился врач к своей жене, Анне Ианнуарьевне. — Налей Викстеру еще рюмку коньяку… И не обижайся, если твой младший сын Томка под пером великого путешественника будет выглядеть не особенно важно…

Закурив папиросу, Владимир Севастьянович начал листать страницы «Корабельного журнала».

— 11 июня… Да, о тридцать втором калибре уже прочитано… Так. Так. Ага… 15 июня. Тут свежая запись: «Когда этот хвастун Викстер узнает, что я нахожусь на Северном полюсе, он с горя напьется. А то противно слушать, как он говорит об охоте. И всегда медведь. А это вопрос, может, медведя убил еще дед Тит, а Викстер выманил у него шкуру. А ружье двенадцатого калибра. Поэтому он с такой завистью смотрит на мои калибры. Он тоже кое-что понимает…»

Владимир Севастьянович взглянул на Викстера.

Северный лес встретил их угрюмо и настороженно. В землистых, коряво-мрачных лицах старых сосен, давно уже переставших расти, таилось тревожное недоумение. Казалось, они боялись, что эти незваные помешают их тихому умиранию.

— Аким… пойдем…

Прислонившись к дереву, Аким молчал. Ему было трудно говорить, ему давно мешала дышать окровавленная, промерзшая тряпка, жестко сжимавшая горло.

Саввин спросил не потому, что хотел получить ответ. Была просто физическая потребность услышать чей-то голос. Спрашивая, он глядел не в лицо Акима, а на воротник его шинели, внимательно рассматривая темную, превратившуюся в лед кровь.

— Саввин… тяжко…

Они уходили все дальше и дальше. Они давно уже потеряли направление. Очень часто Саввину казалось, что весь мир стал пуст, что никто не встретится на их пути и они обречены еще и еще двигаться, пока усталость не заставит их равнодушно упасть. И тогда спокойно и постепенно сожмет их мороз, остановит работу сердца и остудит кровь, освободив их от мучений, от необходимости цепляться за безнадежно ускользающую жизнь, теперь уже утратившую значение.

Мир был пуст. Только они вдвоем двигались и нарушали белую пустоту, придавленную темным небом и скованную все более и более усиливающимся морозом.

К вечеру как будто поднялось небо, издалека мигнув слезами звезд. Жидким, но сухим и обжигающим стал воздух.

— Саввин, у меня… еще спичка есть…

Саввин знал об этом и сам. Уже давно думая о ней, он в то же время старался прогнать мысль об этой спичке, которую нужно приберечь к тому моменту, когда без огня уже нельзя будет обойтись.

Громадные сучья, кинутые в костер, пылали остервенело. Казалось, они упивались своим правом безрассудно расточать хранящийся в них огонь, отодвигать мороз, смеяться над севером, отбрасывая его холодное дыхание. И север отодвинулся от полыхающего пламени, зло отгородившись от светлого, радостного круга плотной темнотой.

Обессиленный многодневным движением и холодом, Саввин, подчиняясь естественному желанию отдохнуть, опустил голову и прикрыл глаза. Треск костра и тепло, излучаемое им, сразу же породили дивные видения, наполненные нежными мелодиями, ласковыми улыбками и шорохом длинного, шелкового платья.

Она медленно приближалась, протягивая к нему руки; она шла из темноты, из глубины леса, такая же, им самим для себя созданная — Галина, Галя, Галочка. И слегка шуршал шелк, и глаза ее глядели с тоской и любовью.

«Ты вернулась?» — спросил Саввин. — «Да, я вернулась, — тихо прошептала она, — я пришла, вот видишь: я здесь».

С изумлением глядел Саввин и не мог понять, как появилась она тут, на далеком севере, у костра, около которого умирал Аким.

Нехотя, с трудом уходила ночь. Вяло рассеивалась темнота, и в наступающем утре бледнели языки пламени и медленно взлетали искры. Саввину казалось, что эти маленькие мысли и наблюдения наполняли все его существо, что вне этого — ничего нет. И вместе с тем он чувствовал, что все происходящее сейчас имеет определенное отношение к той, которая приходила ночью, в ту минуту, когда умирал Аким.

«Акима уже нет», — сказала она. Думая о костре и искрах, Саввин понял, что эти мысли об умирании огня относятся непосредственно к нему, к ее словам о том, что она пришла прощаться.

Ему вспомнились слышанные когда-то слова о видениях, галлюцинациях, посещающих людей в страшные мгновения жизни, и раскрывающих будущее. Ему вспомнились рассказы о пророческих снах и о том, что все это происходило с людьми, уже как-то стоящими вне обычной жизни или находящимися на грани безумия.

Да, да, все это так, говорил себе Саввин. Но это — не то. Я живу, я обыкновенный солдат, я хочу жить, и это был просто сон. Ведь и раньше я видел Галину… Аким… ну, что же, он уже умирал несколько дней, умирал идучи, сам нес свою смерть, этот сильный и мужественный сибирский охотник. Его смерть совпала с моим сновидением. В этом нет ничего странного.

Так пытался уверить себя Саввин. Но за этим успокоением нарастала еще большая тревога, еще большая уверенность, что и ему уже вынесен приговор.

Он стал совсем свободен и одинок. Ничто уже не могло его задержать. Он мог двигаться, куда хотел, мог останавливаться по своему желанию. Подумав об этом, Саввин даже обрадовался, что теперь он сам все будет решать, его воля не обязана считаться с чужим желанием. Но радость была кратковременной. Очень быстро он вспомнил Акима… все вспомнил, и душа его протестующе застонала. Неужели смерть Акима явилась облегчением ему, Саввину? Если это так, стало быть в тайниках его души уже давно не высказанным лежало подлое желание освободиться от этого охотника, покорно несшего страдания своего развороченного живого человеческого тела.

Гримасой внутренней боли ответило лицо Саввина на эти дикие в своей вероятности мысли. Как бы оправдываясь перед кем-то, имеющим право судить, Саввин угрюмо качнул головой. Нет же, говорил он себе, Боже мой, нет! Я хочу, чтобы Аким жил. Я здоров и крепок, я буду нести его на плечах, я готов жизнью заплатить за то, чтобы вернуть этого человека его старому, никогда не виденному, неизвестному мне отцу.

В горечи невылившихся слез была глубокая, тихая радость. Никогда и никого, казалось, не любил Саввин так, как этого, уже умершего, уже ушедшего человека. Чьей-то волей были они поставлены вместе, и подчиненные не известным им велениям они должны были войти в этот северный лес и остановиться вот у этого костра. Приняв эту непреложность, Саввин еще раз подошел к Акиму и взглянул в его лицо, спокойное в своем мертвом равнодушии.

Когда все это кончится, я разыщу отца Акима, расскажу ему и спрошу, чувствовал ли он смерть сына? Подумав об этом, Саввин тут же с тоской понял, что этого никогда не случится, что он сам пытается себя и обмануть и утешить.

Костер уже давно погас, и мороз настойчиво напомнил, что какое-то решение надо принять. Воля к жизни, таившаяся в еще пульсирующей крови, подсказала решение: двигаться, настойчиво стремиться к чему-то далекому, пусть даже недостижимому.