Кольцо лежало в мастерской оружейника на полке, в самом дальнем углу. Девушку не интересовали мечи сеньора Хулиана дель Рея — она заглянула в маленькое оконце под вывеской лишь для того, чтобы убедиться, что ее волосы по-прежнему аккуратно спрятаны под вуалью, несмотря на внезапный порыв ветра, откинувший тонкую ткань. Но ее внимание, за собственным смутным изображением в пузырчатом стекле, привлек синий блеск на полке. Кольцо было единственной цветной вещью среди остальных товаров — железное и стальное оружие, отполированное до зеркального блеска и свисающее с гвоздей на задней стене; серебряные и кожаные изделия, лежащие перед кольцом на полке из кедра.

Не раздумывая, Лия открыла дверь в лавку и остановилась на пороге.

В помещении не было ни одной живой души, кроме мальчика, подметавшего пол, и маленькой темноглазой девочки, сидевшей у задней стены за рабочим столом и занятой пересчитыванием серебряных монет. Мальчик бросил быстрый взгляд на Лию — прищуренный взгляд искоса — и покинул помещение, прихватив с собой метлу. Маленькая девочка посмотрела на нее то ли удивленно, то ли испуганно, потом смущенно опустила взгляд и продолжала считать. Сквозь ритмичное позвякивание монет Лия расслышала мужские голоса в помещении сзади, разговаривающие о закаливании мечей, их шлифовке и весе.

Лия закрыла за собой дверь. Одной рукой она снова поправила свою вуаль, а другой коснулась кошелька на поясе.

— Доброе утро, — сказала она девочке, та подняла на нее глаза и улыбнулась.

После этого дня Лия, когда ходила на площадь Сокодовер, всегда старалась побыстрее миновать лавку сеньора Хулиана дель Рея, опустив при этом глаза. Она боялась встретить проницательный, насмешливый взгляд ремесленника, направленный на нее сквозь пузырчатое стекло. Поэтому ее удивило, когда через неделю, в первый день Великого поста, — все лавки на площади были тогда закрыты, — проходя мимо мастерской дель Рея, она услышала постукивание в окно. А когда машинально подняла глаза, то увидела лицо сеньора дель Рея, глядящего на нее с любезным выражением. Его лицо было вымазано золой, но не в честь святого дня. Жирный мазок на щеке свидетельствовал о том, что, пренебрегая праздником, он работал. Мастер указал ей на входную дверь. И снова, сама не зная почему, Лия направилась к лавке. В этот день ее слуга был с ней, и она велела ему ждать снаружи.

— Вот, senora doncella.

Мастер в фартуке протянул ей кольцо с бирюзой. Они были одни в лавке, как заметила девушка. Ей бросилась в глаза синева камня. Она взяла перстень и только потом взглянула на мужчину.

— Почему?.. — недоуменно спросила Лия.

Он пожал плечами.

Лия знала о еврейской крови своей матери. Отец, когда сердился, не таил секрета от своей дочери, так же как и от слуг, которые никогда не отказывались послушать, что он женился на женщине, во-первых, из простой семьи и, во-вторых, на новой христианке, в жилах которой текла еще не очищенная несколькими поколениями кровь, как то требуется по закону limpieza de sangre о чистоте крови.

— Полагаю, мой милый, ты считаешь, что твою кровь очистили те восемьсот галлонов мускателя, которые ты пропустил через свой пищевод, — с горькой усмешкой отвечала мать. — И только за эту неделю!

Маленькая Лия не очень верила отцу, но при каждой возможности терзала мать вопросами о ее семье — ведь она никого из них не видела. Так Лия узнала, что они были прядильщиками шелка и жили в старом еврейском квартале города; что ее религиозная бабушка, мать Серафины, умерла вскоре после свадьбы дочери; что ее менее религиозный дед, хотя и ходил к христианской мессе, соблюдал некоторые из Моисеевых законов. Мать рассказала Лии, что у нее есть тетя Аструга, старшая сестра матери, которая вышла замуж за обувщика и теперь живет на улице де ла Чапинерия. Она уже много лет не видела Астругу. А что до отца Серафины, хотя он сам и отошел от своей старой, иудейской веры часто пренебрегая ее законами, все-таки, год спустя после замужества Серафины, когда она прошла мимо отца всего в нескольких дюймах на площади Майор, он не посмотрел на нее и не заговорил с ней. Через шесть месяцев Серафина услышала, что отец умер от чумы.

Лия видела: матери было тяжело вспоминать об этом, и ее собственные глаза затуманивались слезами, когда она слушала рассказы матери. Она понимала, вопросы режут мать, как ножом, но все равно ее тянуло задавать их.

— Почему ты их оставила, мама?

Поздним вечером дядя Лии вел ее домой по улицам, извивающимся, как свернувшаяся змея. Он посмотрел, как она исчезла, словно призрак, в боковом портале великолепного особняка де ла Керда и отправился назад, на улицу де ла Чапинерия. Уже миновала полночь, и фонари у дома Лии были погашены. Ее служанка сидела в кухне, при свете свечей бросая фасоль в воду, чтобы она набухла. Это была новообращенная мавританка, которая несколько лет назад стерла елей со своего сына после обряда крещения. Лия видела, как она это делала в саду. Теперь женщина подняла глаза, кивнула и поднесла палец к губам, улыбаясь всем их испанским секретам.

Храп Себастьяна де ла Керды звучал в сухом воздухе коридора, соединяющего верхние галереи. Сквозь окна, украшенные мавританскими арабесками, проникал неровный свет звезд, пробивающийся между плывущими облаками. У нее кружилась голова от вина, и Лия наталкивалась на стены, как — это она не раз слышала, — случалось с ее отцом. Сейчас ее радовало его шумное дыхание во сне. Она легкая и не производит шума, как это обычно делал он, думала она, хотя в состоянии легкого опьянения ей самой судить об этом было трудно. Оказавшись наконец в своей комнате, Лия захлопнула дверь и на мгновение прислонилась к ней в темноте. За опущенными веками кружились и плясали огоньки, и цветные полоски, и таинственные еврейские образы. Медленно подошла она к своей кровати и легла, не раздеваясь, лишь сбросив на пол вуаль. Она разметала волосы по подушке, расчесав кудри пальцами.

Атмосфера собрания не подтвердила ее опасений. Она жаждала и боялась празднования Шаббата: хотела быть принятой в сообщество евреев и боялась, что какой-нибудь ее неправильный шаг испортит их ритуал. Однако торжественные молитвы изредка перемежались весельем, и это уменьшило ее страхи. Лия понимала, почему они смеялись. Анусимы шутили, чтобы остаться в живых или сделать свою жизнь более или менее терпимой. Юмор был тем огнем, что удерживал в узде христианских волков.

«Новая инквизиция не похожа ни на что, что видела эта страна до сих пор».

Она попыталась ощутить тот холод, который слова этого мужчины, Дэниела, на короткое время поселили в ней за этим запрещенным застольем. Они сидели, заканчивая жевать шаллах, хотя, когда огонь погаснет, труба без дыма оповестит весь Толедо, что они отмечали запрещенный Шаббат. Но сердце ее плавало в вине, и она продолжала улыбаться в темноте. Потому что другой голос вытеснял мрачное заявление Дэниела. Голос этот, сухой и веселый, принадлежал спокойному молодому человеку с темными волосами и ясными карими глазами.

Лия не стала лгать отцу, хотя позже, рыдая на своей постели, за дверью, закрытой на ключ снаружи, она пожалела об этом. Когда она сказала ему, что обручилась с новообращенным, известным как Бенито Гоцан, ткачом и торговцем шерстью в Толедо, он дал ей пощечину и запер в спальне без еды и питья на полтора дня. Ее мавританская служанка попала под подозрение и была уволена. И хотя в доме были слуги всех оттенков кожи и разных вероисповеданий, симпатизирующие Лии, ни у кого из них не хватило мужества принести ей достаточное количество простыней, чтобы можно было связать их и спуститься по ним в сад или открыть ворота, ведущие на улицу, если бы ей удалось спуститься.

На вторую ночь ее заточения отец сам открыл дверь. Лия слышала, как он нетвердой рукой звенел ключами, и к тому времени, как отец вошел, она сидела, голодная и бледная, но упрямая и сердитая, на обитой бархатом скамье у окна. Отец протянул ей стакан воды, который она выбила у него из рук. Он замахнулся, чтобы ударить ее, но овладел собой и опустил сжатую в кулак руку.

— Елизавета, — холодно сказала он.

— Лия!

— Елизавета Санта Леокадия де ла Керда. Я не хочу держать тебя под замком. Коррехидор

[22]

этого города не разрешит такого рабства…

Джессика выглянула в окно, держась за ставни и балансируя на подоконнике. Ее комната находилась на четвертом этаже высокого узкого дома, но в соседнем многоквартирном доме было шесть этажей, и ей приходилось вытягивать шею и держать голову в неудобном положении, чтобы бросить взгляд на улицу за ним. Солнце уже встало, заглядывая за углы ветхих домов в гетто. Его лучи освещали подпрыгивающую массу красных дисков на улице. Это были верхушки шляп. Собранные вместе, яркие кружки превратились в красное море, расширявшееся по мере того, как все больше мужчин запирали свои двери и спускались по лестницам, чтобы присоединиться к толпе, текущей к воротам собственно Венеции.

Джессика загородила ладонью глаза. Среди красных шляп мелькали иногда желтые тюрбаны, которые носили более заметные из сефардов

[35]

— испанских и португальских изгнанников. Она наклонилась еще ниже влево, скосив глаза, потом закричала:

— Мария! — и ухватилась за ставни, чтобы удержаться, она чуть не упала на каменную мостовую. Шестьдесят футов прямо вниз! Ей вспомнился выговор, который отец сделал ей на прошлой неделе, и сердце ее учащенно забилось. Шестьдесят футов прямо вниз! Она умерла бы. Такое случалось раза два в год: люди разбивались насмерть или сильно ушибались, вываливаясь из верхних этажей высоких узких домов в гетто. Отец загородил большинство верхних окон, чтобы избежать несчастных случаев в своем доме, но, когда он принес рейки и привел плотника в ее комнату, дочь яростно воспротивилась, жалуясь, что она и так уже живет в птичьей клетке, и попросила оставить ей кусочек чистого неба. Как ни странно, но Шейлок Бен Гоцан исполнил ее желание.

Джессика, однако, смотрела сейчас не в небо, а вниз на улицу.

Он ушел еще до рассвета.

Выйдя из церкви, Джессика поплотнее свернула свою накидку и головной убор и снова сунула их под мышку. Расправила кружевную вуаль, небрежно приколотую сзади к волосам, и вышла из тени на церковное крыльцо.

Она брела по улицам, направляясь к Большому каналу, незаметно поглядывая на хорошо одетых христиан — мужчин и женщин, большинство которых шли парами или группами из трех или больше человек, поглощенные звонкой, похожей на звон колокольчика болтовней. У мужчин и женщин сверкали на пальцах и свисали с мочек ушей драгоценные камни, лисьи меха были наброшены на шелковые мантии, и поверх всего очаровательные белые жабо. Она отворачивала лицо, избегая взглядов немногих евреев в красных шляпах. Джессика чувствовала себя одинокой и немного пожалела, что не попросила слугу Ланселота пойти с ней. Но она не доверяла ему так, как доверяла девушке, которая была его предшественницей. И ей не нравилось быть у него постоянно в долгу, платя ему дукатами за молчание, терпя его насмешливые притязания на большее чем монеты — на ласку или поцелуй. Она опасалась, что дай ему повод, и эти просьбы могут превратиться в требования, и он попытается их осуществить.

Кроме того, в церкви, когда она смотрела на Магдалину, ей пришло в голову, что если она будет в нужный час стоять на пересечении Большого канала и канала ди Каннареджио, то сможет встретить свою подругу, услышать от нее новости о Лоренцо. И Джессике не хотелось иметь свидетелей этой беседы.

Воздух дрожал от стука и скрежета молотов, пил и зубил. Казалось, на каждом углу возводятся здания из мрамора и гранита, так же быстро, как на других углах они погружаются в воду. Двое рабочих прошли мимо нее, таща на тележках каменные глыбы и деревянные балки. Она услышала, как они болтают о Риальто, месте их назначения. Мост все еще достраивался, хотя ежедневно его заполняла толпа вкладчиков, купцов и ростовщиков. Она быстро пошла в противоположном направлении.

Когда колокол на Кампаниле пробил одиннадцать, Джессика, нервничая, стояла у подхода к Большому каналу, внимательно рассматривая плоскодонки, привозившие и увозившие пассажиров или грузы. Вдали показался большой резной нос очень красивой гондолы, и она, как птичка, подпрыгнула от волнения. В лодке было двое гребцов, одетых в красные с зеленым ливреи; искусно управляя своей изящной лодкой среди множества более мелких суденышек, они подвели ее к набережной. Один из мужчин потянулся и схватился за кольцо, торчавшее из стены причала, а другой в это время протянул руку назад, помогая подняться красивой женщине, возлежавшей под золотым балдахином, морща свой напудренный носик от запаха вонючей воды.

Два дня спустя Ланселот Гоббо с хитрой ухмылкой вручил Джессике свернутую бумагу. Она выхватила ее у него из рук и отпустила слугу, но он болтался рядом, изображая звук поцелуя. Увидев почерк Лоренцо, Джессика пришла в такое хорошее настроение, что только рассмеялась.

«У фонтана на площади Сан-Марко в три в первый понедельник адвента

[41]

, писал он своим детским почерком. Встречай меня, чтобы я мог поцеловать твое запястье, моя прикрасная еврейка, и поговорить о грядущих днях».

Она сложила письмо и сунула его в рукав, гадая, права ли была Нерисса относительно интеллекта Лоренцо.

— Но это ничего не значит, — сказала она себе. — Какая беда, что он не может правильно написать свою фамилию! Главное — его фамилия Скиммиа!

Когда в назначенный день часы на башне Кампанила пробили три, Лоренцо еще не было. Джессика стояла на площади, нервничая, хотя ей было тепло в подбитом мехом плаще, который ей одолжила Нерисса. Она внимательно разглядывала одетых в темное деловых людей, и увешанных драгоценностями дам, и смеющихся галантных кавалеров в шелках красного и зеленого цветов. Лоренцо среди них не было. Она переминалась с ноги на ногу, избегая взглядов некоторых одиноких мужчин. Один из них, она была в этом уверена, подошел бы к ней, если бы она не поспешила перейти на другую сторону фонтана, едва он сделал шаг в ее направлении. — Господи милостивый, — подумала Джессика, — он принял меня за bona roba, куртизанку, как Нерисса!»

Было уже без двенадцати минут четыре, и девушка моргала, прогоняя слезы, когда почувствовала легкое похлопывание по плечу. Она обернулась и едва не кинулась в объятия Лоренцо, но потом передумала.

Нерисса уехала из Венеции.

Джессика целую неделю ждала записки от Лоренцо. Но когда и на седьмое утро Ланселот вернулся с пустыми руками, она схватила свой плащ, сбежала вниз по лестнице и понеслась по улицам гетто, на ходу повязывая волосы желтым платком. Она быстро прошла в ворота и отправилась в южную часть города, не скрывая своего позорного красного знака в виде сердца и головного убора. Через час Джессика стучала в дверь красивого дома рядом с Ка де’Оро, где менее трех недель назад Нерисса наливала ей вино и предлагала вытянуть усталые ноги на бархатной подушечке.

Слуга, открывший двери, широко ухмыльнулся при виде ее головного убора и сказал:

— Счастливого Рождества, иудейка!

Джессика нахмурилась.

Ланселот вернулся — от Лоренцо ни слова.

Он прождал, сказал Ланселот, два часа у двери квартиры Лоренцо на набережной ди Гречи, вода промочила его туфли. Наконец камердинер Лоренцо поднял окно и недовольно схватил записку Джессики, сказав, что приложит ее к стопке писем и счетов, ожидающих хозяина, но не рискнет отправиться на его поиски. Ему платят слишком мало, даже за то только, чтобы он приглядывал за домом.

— Я думаю, парень вправе жаловаться, — проворчал Гоббо. — Из-за этих поручений, которые я выполняю для вас, ваш отец сокращает мне жалованье. — Он протянул руку. — Возместите мне разницу, голубка моя.

— Вот тебе золотой, — раздраженно сказала Джессика, кладя ему на ладонь крузадо. — Но ты скоро узнаешь, что его недовольство тебе выгодно. Он уступил тебя Бассанио ди Пьомбо.

— Неужели? — спросил Ланселот, широко ухмыляясь. — Ди Пьомбо! Я ему подойду. В этом человеке есть поэтическая жилка.